Правосудие лилии

Наконец останавливаемся посреди поля. Ни города, ни людей. На горизонте лес. Трава жёлтая, высокая, колышется на ветру.

Меня выталкивают из машины, выходят сами. Вдыхаю полной грудью.

Хорошо здесь.

– Можно я разомнусь? – спрашиваю.

– Только без резких движений, – отвечает Лысина.

Он наблюдает за мной, пока Грива копается в багажнике, затем мы идём втроём вглубь травы. Джинсы облепляет паутина, цепляются колючки. Надеюсь, потом не придётся снимать с себя насекомых. И вот становится ясно, к чему были эти манёвры, а я-то думала, они в кустики отойти хотели.

Грива ставит штатив, прикручивает камеру. Будут снимать видео для отца.

– Не проще было бы на телефон записать? – спрашиваю.

Всё это напоминает любительский репортаж. Могу, если что, рассказать про перелётных птиц.

– Не умничай.

– Ладно, – пожимаю плечами.

Разрезают стяжку. Запястья ноют. В руки дают мятую бумажку с текстом, который я должна зачитать. Читаю как актриса сценарий. Оказывается, хотят, чтобы отец отступил на аукционе – речь о выкупе земли. В течение пяти лет там планируется застройка, государство выделяет деньги на благоустройство и дороги. Лакомый кусок. Разве что надо снять статус заповедной зоны, но отец уже постарался, постановление должно вот-вот выйти. В общем, за такую сделку и родную дочь не жаль продать.

А, погодите… Прыскаю себе под нос.

– Чё ржёшь? – спрашивает Лысина.

– Да запросы у вашего босса… Вам бы кого посерьёзнее похитить.

– Просто читай, что написано!

Как только камера включается, послушно читаю. Хотят тратить время – пусть тратят.

– Сука, выглядит, будто мы её на прогулку отвезли! – чешет затылок Лысина.

– Да уж, неубедительно. Эй, ты, можешь страх изобразить? – просит меня Грива.

Пробую. Но получается плохо. Умиротворённое поле, ветер и пахнущая солнцем трава – не лучший фон для ужаса. В подвале с гнилью и цепями было бы проще.

Лысина подходит и резко даёт пощёчину. Голова откидывается в сторону. Щека вспыхивает, будто к ней приложили утюг. В шее хрустит, мышцы тянет до плеча.

Цепенею, не двигаюсь, смотрю на него с растерянностью. Не боль – недоумение.

– Добавляю убедительности, – говорит он и бьёт снова.

Кулаком. В лицо. Вскрикиваю, хватаюсь за разбитую губу. Отступаю. Но бесполезно. Удар, ещё удар. В голове звенит, во рту соль то ли от слёз, то ли от крови. Роняю лист с текстом, но не вытаскиваю свой нож. Я с двумя громилами не справлюсь.

Следующий удар прилетает в живот. Складываюсь пополам, воздух вылетает рывком. Лёгкие работают вхолостую. Кашель рвёт горло.

Не понимаю зачем. Живот же не видно на записи.

Лысина поднимает меня за волосы, а потом сжимает рукой горло. Душит. Грудь вздувается, пытается схватить воздух. Пусто. Теперь я понимаю, что Доён на похоронах обошёлся со мной мягко. Этот же не ждёт, что я задохнусь. Кажется, он хочет сломать мне шею. Всё, что во мне живое, упирается в его ладонь.

Внезапно отпускает. Я падаю в траву. Сначала колени, потом локти, потом лицо. Сворачиваюсь клубком. Реву в голос. Беспомощно, громко, как ребёнок. Больно, неожиданно, страшно и обидно. Так много чувств. Пускаю их в себя все. Быстрее войдут, быстрее выйдут.

– Так лучше, – комментирует Лысина.

Ставит меня на ноги. Даёт листок обратно. Пальцы дрожат. Ноги ватные. Колени едва держат вес. Буквы плывут. Вытираю глаза рукавом. Вижу красное пятно на ткани. Теперь у них есть убедительная картинка для шантажа.

Ведут к машине. Повторно связывать не стали, да и не надо: я едва двигаюсь.

Хочется сказать им, что зря старались. Отец на эмоции не поведётся. Простая жестокость его не тронет. Но я молчу.

Пытаюсь сесть, чтобы рёбра болели поменьше.

– Сука! – оборачивается Лысина. – Только попробуй кровью обивку заляпать!

Хочется сказать, что уже поздно. Голова гудит. В ней туман – густой и добрый. Но сердце продолжает безудержно колотиться, удерживая сознание в разбитом теле.

Жаль.

Глава 5. Как приручить тигра

Доёну сообщили, что поручение выполнено, девчонку сейчас приведут. Он усмехнулся, налил себе виски и, не моргая, смотрел, как янтарная жидкость плещется о стенки стакана. По телу вместе с алкоголем разливалось тепло предвкушения, что он вскоре опрокинет Пака лицом в грязь и тщательно вытрет о него подошвы, как об изношенный ковёр. Всё нужно делать основательно, особенно, когда кто-то решил, что может его переиграть.

Вошли Гидок и Бонгу. Гидок держал девчонку, или, правильнее сказать, что от неё осталось. Доён с грохотом опустил стакан на мраморную столешницу. Он уже решил, запереть девчонку в своём доме: и потому что никому не доверял, и потому что не видел смысла над ней впустую измываться. Если бы он захотел сломать её, он сделал бы это лично, не оставив следов, кроме тех, что сам бы посчитал нужными. А сейчас перед ним едва стояло на ногах оскорбление его власти.

Волосы спутаны, лицо вспухшее, где-то багровое, местами разодрано, местами просто неузнаваемо. Губы в трещинах с запёкшейся кровью, дыхание сбивчивое, хрипящее. И всё же она подняла взгляд, и в нём не было ни страха, ни мольбы, ничего, что можно было бы использовать, только вымораживающее ощущение, будто он для неё нечто неприятное, но неизбежное. Доён почти слышал, как она сказала: «И зачем всё это было?» Он не мог ничего возразить, потому что такого приказа он не отдавал.

И это вводило в бешенство.

Гидок сиял, точно вернулся с охоты и ожидал награды: руки в крови, лицо довольное, как у пацана, которому разрешили забить кошку палкой. Бонгу стоял по стойке смирно, но он всегда такой. Доён молча поднял стакан, глотнул, почувствовал холод стекающий по пищеводу, подошёл к этим двоим ближе, помешивая лёд. Замахнулся и метнул стакан в дверь за ними так, что он разлетелся на тысячи осколков, и они дождём осыпались на идеально вычищенный пол. Девчонка даже не вздрогнула.

– Почему она в таком виде? – тихо спросил Доён.

– Она выглядела слишком спокойной на видео, мы… решили, что надо… э-э, чтоб устрашало… – на середине фразы Гидок начал запинаться, его взгляд метнулся к Доёну, ища, хоть тень одобрения, которой не последовало.

– Посадите её на диван.

Они послушались и небрежно толкнули её к дивану девчонка неуклюже села, сгорбившись, и повернулась к нему. Он махнул рукой и отошёл в свой кабинет, там, в ящике стола ждал пистолет – самый надёжный способ объяснить людям, где они ошиблись. Привычным жестом заткнул его за пояс и вернулся.

– Теперь поговорим конструктивно, – начал Доён. – Видео?

Бонгу передал карту памяти двумя руками. Доён тут же вставил её в ноутбук.

– Я ясно выразился, – он сжал переносицу. – Девчонку. Забрать. Записать. Привезти целой.

– Просим прощения, босс, – ещё немного и Бонгу бы отдал честь. – Были неправы, босс.

Вот что значит, бывший военный: и выправка, и знает, когда надо сдаться, но сейчас это не имело значения. Доён достал пистолет и взвёл курок с резким щелчком.

– Мы хотели как лучше! Посмотрите сами, выглядело совершенно неубедительно! – Гидок поднял руки.

Инициативных Доён не выносил даже больше, чем предателей. Предатели хотя бы не делают вид, что стараются ради тебя, а эти мнят себя полезными, лезут без спроса, оставляя ему разгребать последствия. Он прицелился и выстрелил Гидоку в бедро.

– Ай, босс, чёрт, мать вашу! – завыл тот, падая на колени, хватаясь за ногу, кровь мгновенно пропитала штанину.

– Это не «босс», – холодно отрезал Доён. – Это «приказы надо выполнять как сказано».

Пистолет ушёл за пояс. Доён сел рядом с девчонкой, взял компьютер и включил запись. Подручные продолжали стоять: один ровно, другой с трудом.

– Хочешь тоже посмотреть? – Доён повернулся к ней.

– Показывайте, – просипела она.

Тогда Доён и заметил, что её шея красная, как от удавки. У него зачесалась ладонь и возникло липкое ощущение, что его прикосновение кто-то стёр, переписал, поставил свою подпись поверх его имени. В груди сгустился жар.

А видео шло. Сначала напоминало школьную самодеятельность. Девчонку в кадре ему впервые захотелось назвать по имени. Лили, лилия – цветок в поле. Её похитили, а она чуть ли не улыбалась и всё спрашивала, хорошо ли слышно, предлагала формулировки, будто за камерой друг, а не гангстер.

С экрана Лили смотрела на него умиротворённо, а в жизни… Доён повернулся и встретился с ней взглядом. Смотрел долго, внимательно, пытался подобрать описание, тому, что видел, но не мог, – пришлось признать, что не знает, что выражают её глаза.

Он вернулся к видео. Ругань, что надо быть испуганной, её попытки. Бонгу не ставил на паузу, снимал всё. Доён хмыкнул. Что-то ему подсказывало, что тот предугадал его реакцию, поэтому обезопасил себя записью, на которой он не поддерживает идею и не участвует в самодеятельности.

Удар в голову, потом в живот. Доён приблизил, смотрел не отрываясь. На моменте удушья остановил, повернулся к Лили и положил свою руку ей на шею. Точно на багровый отпечаток. Она сморщилась, хотя он даже не надавил. До такой степени болело.

От живота до горла Доён ощутил тянущее чувство, толкающее его дальше. Он представил, что просто срежет кожу с отпечатком чужой руки. Но это фантазия. А в реальности он поднялся, подошёл к Гидоку, всё ещё зажимавшему кровоточащую рану, и через колено сломал ему руку, затем взялся за пальцы.

Гостиная наполнилась криками.

Доён не наслаждался, зато успокаивался. Когда слова не донесут мысль, с этим справятся руки. Он снова вернулся к Лили, желая понять: ей понравилось зрелище или вызвало отвращение? Но её глаза все те же, как объективы, безоценочно фиксировали. Она вынуждала его спросить:

– Хочешь, чтобы я его убил?

– Вы всё равно сделаете по-своему, – с трудом ответила она.

Доён налил ей виски.

– Пей.

Она выпила и выронила стакан.

– Обещаю, его судьба в твоих руках, – почти ласково сказал он.

– Тогда передаю вам её обратно.

– Силы спорить у тебя, значит, есть, – он усмехнулся. – Решай.

– Ладно. Оставляйте в живых, – Лили ответила без заминки, но и без милосердия.

Будто бросила монетку.

Доён нахмурился, потому что не получил удовлетворения: в её взгляде не было той искры, что вспыхивает, когда человеку даёшь выбор.

◇ ◇ ◇

Тринадцатое похищение и правда невезучее. Я сижу на диване в доме главного врага моего отца. Тело болит всеми видами боли одновременно, а меня ещё и пытаются втянуть во внутренние разборки. Доён делает вид, что недоволен произошедшим. Ему бы в зеркало взглянуть. Он как тигр, вгрызающийся в выпотрошенную антилопу и мурчащий от удовольствия.

Антилопа – это его порядок, который он якобы удерживает.

Доён выгоняет всех. Лысина уползает, размазывая кровь по полу. Немного торжества внутри всё же переворачивается, но недостаточно, чтобы почувствовать себя отмщённой. Чтобы мстить, нужно ощущение несправедливости, у меня же только физическая боль. Нужно больше алкоголя, а лучше нормальные обезболивающие.

– Подними свитер, – говорит Доён.

Я не спрашиваю зачем. Без сопротивления пытаюсь подцепить ткань ослабевшими пальцами. Он не дожидается, садится рядом и поднимает сам резким движением. И здесь всё – один большой синяк. Заживать будет долго. Доён обеими руками подлазит под свитер и ощупывает рёбра с неожиданной осторожностью. Стараюсь дышать глубже. Мне не должно быть волнительно, но, кажется, я не умею иначе реагировать на чью-то близость. Касания обжигают измученную кожу, и всё же я не хочу, чтобы он убирал руки.

– Ничего не сломано, – говорит Доён и задерживает прикосновение, словно читает мысли.

Он наливает мне ещё виски, затем приносит миску с водой и полотенце. Стирает с меня кровь и заодно охлаждает ушибы. Признаю, это немного расслабляет. Прикрываю глаза.

– У этих двоих какие лица? Долгожителей? – доносится его голос. Глубокий.

– Ага. Самые обычные, – отвечаю я.

– А твоё? – берёт паузу. – Что ты видишь в зеркале, Лили?

В темноте закрытых глаз, в пелене боли он звучит как соблазнительный дьявол. Надо сказать ему, что соблазнить можно только того, кто чего-то хочет.

– Ничего не вижу.

– Что это значит?

– Не буквально. Отражение у меня, конечно, есть. Наверняка сейчас то ещё зрелище. Но вы же не о внешности, вы спросили, как я смотрю на людей. Отвечаю: я не вижу себя.

На секунду в доме становится тихо. Даже холодильник не шумит. Видимо, здесь и техника знает, когда не перебивать.

– Ты странная, – наконец говорит Доён.

– Все так говорят. – Я поворачиваю голову в сторону, чтобы не смотреть прямо на него.

– Нет, я серьёзно. Я тебя очень даже вижу, – произносит он.

Я не переубеждаю. Все они серьёзно, и все считают, что видят.

– Что дальше? – меняю тему на более насущную.

Хочется лечь и не вставать. Долго. И обычно в похищениях самое время мне это позволить.

– Есть пожелания? – Доён продолжает мучить меня принятием решений.

– Кто из нас похититель?

– Я, может, добрый похититель.

Из груди вырывается смешок, тут же сменяясь режущей болью. Поворачиваюсь к Доёну и прошу:

– Мне нужно отдохнуть. Желательно в тепле.

Надеюсь, это закончит диалог, служащий для развлечения только одной стороны. Доён мгновение раздумывает, потом подхватывает меня под колени и спину. Напрягаю весь корпус и сжимаю зубы, чтобы не закричать, но сдавленный стон всё равно прорывается.

– Держись за меня, – говорит Доён и прижимает меня так, чтобы мне не нужно было напрягаться для удержания баланса.

Обхватываю его шею, стараюсь не упереться лицом в грудь. Он относит меня на второй этаж и кладёт на просторную кровать. Распрямляюсь, но дышу с трудом. Если бы Лысина бил только по лицу, было бы лучше. А так руки-ноги целы, но рваные мышцы и гематомы на корпусе делают пыткой каждое движение.

– Я принесу тебе воды и каких-нибудь закусок, если проголодаешься, – говорит Доён и снимает с меня обувь.

Лидер мафии обслуживает меня, как горничная! Расскажу кому, не поверят.

– Спасибо, – вслух ограничиваюсь вежливостью.

Он неопределённо хмыкает и выходит. Слышу, как дверь закрывается на защёлку снаружи. Лёжа смотрю в потолок: люстра квадратная, с острыми углами. Размышляю, убьёт ли меня Доён, если отец откажет в выкупе? А он откажет. Угроза на листке, само собой, ставила на кон мою жизнь. Раньше отец просто меня вытаскивал: ни один бандит не может обойти моих родителей в изощрённости планов.

Доён возвращается с бутылкой воды, пачкой печенья и таблеток. Ставит на прикроватный столик. Вытаскивает сразу несколько из блистера.

– Выпей, – говорит он.

Я приподнимаюсь, стараясь не морщиться, а то лицо и от мимики болит. Беру из его рук таблетки и воду. Проглатываю. Чуть не вою от боли в горле.

– Ты даже не спросила, что я тебе дал. Так доверяешь?

– Мне проще согласиться.

Он качает головой с двусмысленной улыбкой и собирается уйти. Я же вспоминаю про Соми.

– Погодите! – говорю я громче, чем позволяет организм.

Выступают слёзы. Доён останавливается.

– У меня кошка дома одна, я переживаю, – объясняю. – Я же неизвестно сколько здесь пробуду.

– И?

– Вы можете… отправить кого-то проверять Соми? Кормушка и поилка автоматические, а вот лоток надо чистить каждый день.

Доён смеётся, прикрывая рот рукой. Не понимаю, чего такого весёлого сказала.

– Ты хочешь сделать гангстера сиделкой для кошки? – спрашивает он.

– Я ничего не хочу, но надо, – пытаюсь быть убедительной.

– Что ж, придётся тебе надеяться, что твой отец сделает всё правильно. Кошка перетерпит.

Нет, всё же он настоящий жестокий бандит.

– Тогда можно я хотя бы по камере Соми буду проверять? У неё в кормушку встроена, – моя последняя надежда.

– Без телефона? Как?

– Одолжите ваш… Там приложение скачать, логин и пароль я помню, – мой голос начинает дрожать, когда я слышу, насколько абсурдна моя просьба.

С тем же успехом я могла попросить его на самого себя полицию вызвать. Доён смотрит на меня, кажется, с теми же мыслями.

– Как называется? – он вытаскивает телефон из заднего кармана.

– Что?

– Приложение.

Я бы подскочила от удивления, но не буду. Больно. Говорю название и не могу поверить, что он согласился.

– Всё введу сам, телефон в руки не дам, – говорит он.

Я киваю и пытаюсь сесть.

– Лежи уж.

Не понимаю, как тогда смогу видеть экран, но слушаюсь. Доён обходит кровать, забирается на неё и укладывается рядом. Я замираю от неловкости. Проскакивает мысль, что в заднем кармане у меня нож и маркер. Доён поднимает руки и держит телефон так, чтобы мы оба могли смотреть.

– Диктуй данные аккаунта, – говорит он.

Я диктую без промедления. И вот экран загрузки сменяется меню. Сердце бьётся тревогой и радостью одновременно. Прошу Доёна нажать кнопку, чтобы насыпать корм, а потом открыть камеру.

Вдвоём ждём, пока Соми подойдёт. Лежим плечом к плечу. Она не спешит. Наверное, не успела проголодаться. Но всё же вот она, моё маленькое беленькое счастье. Улыбаюсь, забыв о треснувших губах. Соми тыкается мордочкой в миску и хрустит кормом. Вздыхаю с облегчением и продолжаю молча смотреть, боясь прервать момент. В любую секунду Доён может выключить и уйти, ведь я уже убедилась, что она в полном порядке. Но пока что Соми доедает и садится умываться.

Мои веки тяжелеют. Борюсь с сонливостью, не желая отпускать кошечку. Сонливость борется со мной, уговаривая отпустить.

Борец из меня не очень.

Глава 6. Лишняя слеза для лишнего человека

После того как Лили наконец прикрыла веки – не из доверия, а под действием снотворного, достаточно сильного, чтобы отключить даже её упрямое сознание, – Доён ещё некоторое время оставался рядом, наблюдая за тем, как напряжение постепенно покидает черты её лица, а губы вяло пытаются что-то прошептать. Он находил Лили поразительно наивной, и это вызывало любопытство, сродни интересу к раненой птице, которая с готовностью клевала зёрна с ладони, сломавшей ей крылья.

Он медленно поднялся с постели и бесшумно вышел в гостиную. Сев на кожаный диван, Доён снова включил ноутбук, отточенным движением обрезал тот фрагмент видео, где Лили впервые читает условия сделки, не до конца понимая, во что её втягивают, и тут же переслал её отцу.

Аукцион через неделю, после этого станет ясно, будет ли его дочь жить.

Председатель Пак ответил мгновенно и кратко: «Иди в жопу». Доён усмехнулся и решил дожать: вырезал другой кусок видео, длинный, жестокий, где Лили избивают, поднимают и снова заставляют читать. Раз уже сделано, почему бы и не использовать. Гидока оставил в кадре для эффектности, тем более что защищать его личность он больше не собирался.

На это председатель не ответил. Что же, его решение станет ясно во время аукциона.

Земля, вокруг которой разыгрывалась вся эта пошлая драма, не стоила, по большому счёту, ни воны, если смотреть на неё глазами обычного покупателя. Там кроме заповедника не было ничего, и по закону строительство должно было быть запрещено: территория имела статус природоохранной зоны.

Однако вопрос о снятии этого статуса с лета рассматривала комиссия при городском собрании. И хоть документ ещё не был подписан, всем, кто имел отношение к строительному бизнесу, было ясно: решение принято, голоса депутатов и чиновников согласованы, а комиссия всего лишь соблюдает формальности.

Экоактивисты выходили на митинги, местные СМИ писали о «бумажной волоките», а городская администрация уверяла жителей, что защита не будет снята и застройки не будет. «Ни в коем случае никто не собирается вырубать лес! И уж тем более бетонировать землю!» В общем, врали, как и предполагали их должности. Планы дорог, торгового центра и многоэтажек уже готовы, а госзаказ на стройку в кармане у «Сонхвы».

Доён в этом смысле хотел отхватить не такую уж и значимую часть. Доход с этой земли мог стать его первым чистым капиталом – переходом из условных, кровавых, всегда рисковых разборок в куда более приличное, социально одобряемое дело.

Он снова подумал о Лили. Она так легко дала ему доступ к камере в своей квартире. Что это было? Неловкая попытка разжалобить его кошкой, сыграть на банальном человеческом? Или для неё правда зверушка дороже безопасности? Он открыл приложение кормушки и прищурился, увидев кошку спящей в радиусе обзора. Почему-то она его раздражала.

Следующий день протекал в вязкой суете, когда нельзя выйти из дома: звонки, короткие встречи, схемы, счета. Бандит на удалёнке. Он возвращался взглядом к монитору с трансляцией из комнаты, где находилась Лили: места спрятаться там не было – камеры охватывали каждый угол, разве что в уборной оставалась крохотная слепая зона. Да и не пыталась Лили скрыться: в основном лежала. Он не приносил ей больше ни воды, ни еды, ни обезболивающих. Если понадобится – попросит, таковы правила. Но она не просила.

Ближе к вечеру один из подручных привёз посылку, которая пришла на адрес одного из клубов, принадлежащих «Пэкхо». Доён уже знал, что в ней, но хотел убедиться. Открыл коробку. Ну да, его. Фиолетовый бомбер. Свежий запах стирального порошка показался Доёну издевательским. Он смял ткань в кулаке и заметил завалившуюся записку: «Решила вернуть. Ещё раз спасибо за помощь».

Подписано: Пак Лили.

◇ ◇ ◇

Я лежу на смятой кровати, закутавшись в одеяло. Днём кое-как промыла раны, заодно оценила ущерб. Выглядели поверхностными. Вроде не воспалились, хотя общая температура тела повышена. Надеюсь, сотрясения мозга нет. Вчерашние печенья съела, воду пила из-под крана. Не хочу взаимодействовать с Доёном или кого он ко мне послал бы.

Замок на двери клацает и входит мой пленитель. Так и знала, что лучше о нём не вспоминать. Он швыряет на меня… Сначала не понимаю что, а потом узнаю – бомбер.

Похоже, посылка добралась до адресата. Что теперь? Будем передавать его как горячую картошку?

– Я же сказал, что это подарок, – Доён складывает руки на груди.

– Мне неудобно его принять.

– Носить его тебе было очень даже удобно!

Он злится. Не понимаю почему. Не мог же это быть действительно искренний подарок?

– Тогда я не знала, кто мне помог.

– Узнала. Что изменилось? – допрашивает Доён.

Похоже, что я задела его гордость. Хотел поиграть в спасителя? Но это не вяжется со всем остальным. Знаю, что если отвечу, что он мне просто разонравился, то разозлю. Не прихожу ни к какому иному ответу, поэтому молчу.

– Если ты думаешь, что твоя игра в недоступность на мне сработает, то ты ошибаешься, – говорит он.

Становится яснее: считает, что я пытаюсь им манипулировать. Пусть считает.

Я жду дня аукциона. Там или меня вытащат, или убьют. Разговоры на исход не повлияют.

Он подходит и срывает с меня одеяло. Забирает с собой. Оставляет бомбер. Какой же он мелочный. Вздыхаю. Через время понимаю, что меня знобит. Под одеялом не ощущалось. Снимаю простыню, укрываюсь ей, сверху бомбером.

Думаю о мэре, петухе и лисе. Отвлекает. Карсонг никогда не был мирным городом. Хочешь спокойно вести малый бизнес – договаривайся с бандой, бизнес покрупнее – иди на поклон к моему отцу. Право на насилие здесь принадлежит не государству, а капиталу. В некотором смысле это честнее, чем обычно. Минус одна иллюзия.

И вот происходит убийство с символизмом и посланием. И все по привычке как попугаи повторяют: криминальные разборки, ничего необычного. Кровавая записка? Так это тот, эксцентричный!

Возможно, они правы. Бритва Оккама подводит редко. Но в мозгу зудит, выскребает слова: «Что-то изменилось». Кому это заметить, как не тому, кто сам убил не ради денег. Вспоминаю басню из записки.

Петух молчал, когда лиса убивала. Лиса убила петуха.

Мэр кого-то покрывал, кто потом вернулся и убил его. Если брать буквально, то выходит какая-то чёрная неблагодарность. Переворачиваюсь на другой бок. Теряюсь в мыслях так, что не чувствую ни давления времени, ни боли.

Лиса – метафора последствий или системы, а не конкретный человек. Мэр кого-то покрывал и из-за этого был убит. Уже звучит логичнее. Теперь попробую рассмотреть сам метод убийства: удушение бумагами, засунутыми в рот. Довольно очевидное наказание для того, кто «молчал» в документах. Возможно, подделывал или уничтожал.

До того как избраться на должность, мэр работал в прокуратуре с моей матерью, главным прокурором города. Они там, собственно, как раз чтобы прикрывать дела отца и его друзей. Ему и избраться дали, как награду за работу, и потому что он покладистый. Перебираю в голове всё, что мама могла скрывать, когда они работали вместе. Его работу я не знаю. В голову приходит так много и так мало. У всех близ отца полно врагов, и все враги примерно по одной причине: ради денег с ними поступили несправедливо.