Пленники раздора

Опять хлопнула дверь. Вернулась Лесана с корзиной в руках, подошла к столу, согнала сердито застрекотавшую сороку, постелила чистую холстину, взялась доставать горшки, миски, хлеб.

Глава задумчиво отложил прочитанную берестяную грамотку и уже собрался взять следующую, но девушка, словно этого и ждала, тут же вложила в его освободившуюся руку ложку. Видать, опасалась, что, ежели этого не сделать, он так и не поест. Обережник усмехнулся, а потом кивнул Славену.

– Садись ближе. – И добавил, обращаясь к Лесане и её спутнику: – А вы ступайте.

Они вышли. Едва спину перестал прожигать взгляд колдуна, дышать сделалось легче.

Славен, будто во сне, взял ломоть хлеба и спросил:

– Как тебя называть?

– Клесхом, – спокойно ответил глава.

– Диковинное имя… – растерянно произнёс собеседник.

– Северное. Я вырос у Злого моря.

Происходящее казалось вымыслом. Они сидели рядом и ели. Славен даже не разобрал, что именно: слишком уж чудной была сама трапеза.

– Как думаешь, что скажет твоя жена, коли узнает, с кем жила все эти годы? – спросил вдруг Клесх.

Вот оно! Славен напрягся. Отложил ложку, посмотрел исподлобья на человека.

– Не знаю. Хотел бы узнать – рассказал бы. – А потом глухо добавил: – Она бы не поняла. И никто бы не понял.

– Почему? Я вот сижу, ем с тобой, разговариваю. И мне всё равно, что ты ходящий.

Мужчина усмехнулся.

– Тебе оттого всё равно, что ты обережник. Ежели дёрнусь, ты тот же миг даром меня приложишь. Или вовсе убьёшь.

– А ты дёрнешься? – спросил Клесх с удивлением.

– Нет. – Собеседник покачал головой и добавил: – Пока в разуме, нет. Но луна подойдёт, рассудок начнёт мутиться.

– И как же ты держался рядом с человеком живым?

– Уходил. Говорил, что на охоту.

Глава усмехнулся.

– Даже не врал. А как же в дни, когда охоты нет? Когда непогода и из дому не сунешься?

Славен уронил взгляд в пол.

– Ты кусал жену, – понял обережник.

Ответом ему сызнова стала тишина.

Какое-то время мужчины безмолвствовали. Есть Славен больше не мог: кусок в горло не лез. Да и человек, сидящий напротив, тоже, видать, забыл про трапезу.

Наконец глава отодвинул в сторону горшки и произнёс:

– Скажи своей жене, кто ты.

Славен вздрогнул и медленно поднялся со скамьи.

– Зря я вам доверился. Надо было бежать. Всё одно остался бы ни с чем: без жены, без дома. Да понадеялся, дурак, что поймёте…

Клесх смотрел на него снизу вверх, словно не замечая зарождающегося в тёмных глазах гнева.

– Твоя жена тебя любит. Знает много вёсен. Но от неё понимания ты не ждёшь. А от меня и других обережников очень его хочешь. Мы должны видеть в тебе человека, относиться как к себе подобному. А она?

Взгляд Славена стал колючим и злым.

– Ты взаправду разницы не понимаешь? Или насмехаешься?

– Я объясняю, почему в вас, ходящих, не замечают людского. И не будут замечать, покуда сами не принудите. Скажи жене, кто ты. В казематах узников у меня в достатке. Тебя я туда сажать не хочу. Нет надобности вроде. Но ежели ты хочешь жить как человек, то и веди себя по-людски.

– Да что вы все пристали к моей жене? – рявкнул Славен и врезал кулаком себе по бедру, не зная, как ещё выместить гнев, страх и ярость.

Обережник спокойно убрал в корзину миски и горшки, бросил туда же холстину и заметил:

– Насколько я понимаю, таких, как ты, много. Вы же не хотите умирать, верно? А я не хочу, чтоб гибли люди. Значит, нам надо учиться жить бок о бок. Мне бы поговорить с кем-нибудь из ваших вожаков. Они ведь тоже не любят Серого. И нам, и вам он как кость в горле.

Славен задумался. В словах главы Цитадели была истина. Стая Серого действительно приносила лесу и его обитателям слишком много хлопот. Ежели б не оборотни, то Славен и дальше жил на своей заимке, никем не раскрытый, а люди по-прежнему ничего не знали о Лебяжьих Переходах. Вот только помощь обережникам может выйти боком: вдруг, убив Серого, они примутся за остальных? С другой стороны, не поможешь, так Цитадель рано или поздно сама справится, и уж тогда кровью умоются все. Обережникам гибнуть не привыкать, по ним и не заплачет никто. А у Звана в стае ребятишки, бабы, старики… И всех под нож?

Славен молчал долго.

– Серого тебе Зван сам отдаст, – сказал он наконец. – Эта скотина безумная всем уж опротивела. Но я не поведу тебя к Лебяжьим Переходам. Я недостаточно тебе верю.

Клесх спокойно кивнул.

– Я тебе тоже недостаточно верю. Но я хочу с вами договориться. А это вряд ли получится, коли мы будем сидеть по норам и осторожничать. Серый в силу с каждым днём входит. И опасен он нам одинаково.

Славен выслушал, но потом всё одно помотал головой и упрямо повторил:

– Не поведу тебя к нашим осенённым.

Клесх досадливо хлопнул себя по колену.

– Да нешто я такой страшный? Меня к ним не поведёшь, они в Цитадель тоже вряд ли припожалуют. И чего? Мне к вам сватов засылать, что ли? Значит, так: я тебя отпускаю, иди на все четыре стороны. Без жены. Могу даже сопутчиком снабдить. Всё одно в каземате томится и слёзы льёт целыми днями. Прикажу – вас выведут. И ступайте себе. Всё, что мне от вас надо, – узнать, как Серого обложить, сколько волков у него, насколько они сильны. И чем быстрее, тем лучше.

Славен изумлённо хлопнул глазами, не веря, что его и впрямь готовы отпустить. Лишь потом дошло: без Ясны. Она тут останется. Клесх не дурак.

– Я вернусь и всё расскажу, – ответил Славен. – Всё, что узнаю. Обещай ничего не говорить моей жене.

Обережник пожал плечами.

– Мне от её слёз никакой пользы.

Славен задумчиво потёр подбородок и осторожно спросил:

– А кого ты мне в сопутчики дать вознамерился?

Глава Цитадели на мгновение задумался и ответил:

– Никого. Он мне тут пригодится. Иначе как я узнаю, что ты дошёл, куда отправляли? Но я вас познакомлю.

Глава 4

Уже несколько дней Клёна почти не выходила из своего покойчика. Цитадель её пугала. Да ещё постоянно снились кошмары. Первые ночи девушка провела в комнате отчима. Засыпала на соседней лавке, прижимая к лицу старую шаль, которая ещё пахла мамой.

Слёзы катились, катились, катились. Биение сердца глухими ударами отдавалось в затылке, темени, висках. Голова сразу же начинала болеть. Главное – не всхлипывать, не то Клесх проснётся. Спит он крепко, но рыдания его будят. А отчим без того не высыпается и лицом чёрен. Почти не ест. Седины в волосах добавилось. Складка между бровями залегла глубже.

Клёне было жалко его, молчаливого и окаменевшего. В нём будто жизнь остановилась и замерла. Как и в ней.

– Ты что такая бледная? – спросил Клесх как-то вечером.

– Голова болит, – виновато ответила девушка.

– А чего ж молчишь? Идём.

Он повёл её в соседнее крыло. Там пахло травами и воском. В одном из покоев, где с потолка свисали пучки сушенины, а на полках стояли ряды горшков и корча́жек[2], мужчина с изуродованным лицом готовил на маленькой печурке духмяное варево. Варево весело булькало, источая запах девятильника и мёда.

Клесх подтолкнул падчерицу.

– Ихтор, погляди, чего с ней. Белая вся. Говорит, голова болит.

Клёна сробела и, отводя взгляд, чтоб не смотреть на развороченную пустую глазницу целителя, опустилась на краешек скамьи. Из-под стола выглянула рыжая кошка, зевнула во всю пасть, неспешно направилась к гостье, запрыгнула на колени и боднула ладонь: гладь, мол. Девушка провела пальцами вдоль рыжей спины. Прикрыв янтарные глаза, кошка довольно заурчала. Хорошо ей: ни тревог, ни забот.

Тем временем на затылок Клёне легли тяжёлые руки. Под кожей будто рассыпались горячие искорки. Девушка хихикнула. Щекотно! Но головная боль отступила.

– Она очень сильно ударилась, Клесх. – Послышался сверху голос лекаря. – Кость треснула вот тут. Теперь уже ничего, не страшно. Видать, Орд поработал, но дара излечить её совсем у него не хватило. Ежели б раньше она ко мне попала… В ушах шумит у тебя? – спросил он у Клёны.

Та кивнула и сказала виновато:

– И ухо одно слышать хуже стало. Правое.

Ихтор покачал головой.

– Эк тебя. Могу только…

Неожиданно он так крепко обхватил голову Клёны, что девушка испуганно пискнула. Горячие ладони стиснули затылок и лоб, обжигающие токи хлынули в кровь. Перед глазами всё смерклось. Показалось, будто кости под кожей шевельнулись, даже челюсть повело. Тут же накатила дурнота, а потом наступило облегчение.

– Лучше? – спросил целитель. – Голова не кружится?

– Нет…

Клёне и впрямь стало лучше: в ухе больше не шумело, боль почти исчезла.

– Завтра ещё придёшь. Хоть немного полегче будет.

Клесх, который всё это время стоял, привалившись к косяку, мрачно спросил:

– Это что ж, навсегда теперь?

– Головные боли притупятся, но совсем не пройдут, – ответил целитель. – Поздно спохватились. Может, Майрико и смогла бы излечить. А мне не по силам. Да ты не горюй, красавица. – Обережник потрепал Клёну по макушке. – У нас в этом году хорошего мальчишку из Любян привезли. Подучится, глядишь, и не такое сможет исцелить. А пока ко мне приходи. Дорогу запомнила?

Она кивнула, по-прежнему глядя в пол. Смотреть на лекаря ей всё ещё было страшно. И стыдно этого страха.

– Ну, ступай.

Девушка вернулась в Клесхов покойчик. Там можно было хоть на время спрятаться от всех. Клёна понимала: надо заняться каким-нибудь делом, нельзя вечно сидеть в четырёх стенах и скорбеть. Но переневолить себя не получалось. Хотелось просто кутаться в старую шаль, вдыхать медленно-медленно истончающийся родной мамин запах и ни о чём не думать.

Через несколько дней Клесх показал Клёне маленькую комнатушку и спросил:

– Не забоишься одна ночевать?

Девушка помотала головой. Нет. Уже не забоится. Да и ему, поди, надоело слушать ночами её всхлипы.

В покойчике оказалось на удивление уютно. А ещё тут можно было хоть до утра жечь лучину, смотреть на огонёк, на пляшущие тени, слушать ветер за окном и обнимать старую шаль, уткнувшись в неё лицом. Но так уж случилось, что именно в этот первый по-настоящему одинокий вечер Клёна с тоской поняла: шаль теперь пахнет Цитаделью и ей самой.

Наутро к девушке заглянул Клесх. Она сидела, забравшись с ногами на лавку, в одной исподней рубахе и бездумно перебирала косу. Ав плошке под светцом лежала горка сгоревших лучин.

Отчим окинул покойчик быстрым взглядом и с порога сказал:

– Значит так, девка. Хватит. Нагоревалась. Зелёная вон вся, только плачешь да сопли глотаешь. Этак совсем усохнешь. Поднимайся. Одевайся. Тебя на поварне ждут.

Клёна испуганно вскочила и принялась торопливо натягивать рубаху. Она боялась его таким: властным, резким, с колючим взглядом серых глаз.

– Ну будет, – смягчился Клесх, увидев её испуг. – Затряслась. Идём.

И вдруг обнял. Уткнулся носом в макушку, сделал глубокий вдох. Клёна окаменела. А потом с опозданием поняла: он тоже чувствует запах… запах мамы, дома, всего того, что исчезло навсегда.

И она, так похожая на Дарину, для него то же, что для неё старая ношеная шаль – память о самом дорогом.

– Клесх! – Девушка вцепилась в него.

– Всё… – Он тут же отстранился. – Идём, покажу кое-кого.

– Кого? – с удивлением спросила падчерица.

– Увидишь.

На поварне было душно, пахло луком и варёным мясом. А у окна на огромном, присыпанном мукой столе месили тесто…

Клёна подалась вперёд, не веря глазам.

– Нелюба?! Цвета?!

Девушки обернулись на её возглас и несколько мгновений изумлённо хлопали глазами, словно не узнавая.

– Клёна! – первой взвизгнула Цвета. – Клёна!

Клесх отошёл в сторону, чтоб не мешать подругам обниматься, и сказал:

– Ну, вижу, дело на лад пойдёт. Теперь, небось, повеселеете.

С этими словами он вышел.

Однако были на свете вещи, в которых глава Цитадели ничего не смыслил. Такие, как, например, глупые девки. Клесх никак не мог предугадать, что три чудом спасшиеся подружки возьмутся рыдать на всю поварню, вспоминая сгибшие Лущаны, родню и женихов.

Повеселеть в тот день у них так и не вышло. Да и у него тоже.

Глава 5

Он не знал, как давно находится в плену: оборот, день или седмицу. Непроглядная и глухая темнота не сменялась дневным светом.

В узилище постоянно находились сторожа. Разные. Одни являлись в зверином обличье и ложились у двери, другие оставались людьми и просто сидели на полу, разглядывая пленника.

Эта, со злющими зелёными глазами, наведывалась часто. Устраивалась напротив и начинала шептать. Во мраке голос звучал глухо, и казалось, будто с обережником беседует сама темнота.

Темнота издевалась. Темнота предлагала воды или еды. Темнота рассказывала, что в лесу светит солнце. Темнота ходила кругами, то вкрадчиво шепча, то глумливо уговаривая. Темнота касалась холодного лба мягкой горячей ладонью или хищно рычала. Темнота смеялась. Изредка вздыхала. Но не от жалости. Нет. Ей было скучно с ним.

Пленник молчал. Молчал и лежал, закрыв глаза. Изредка вяло шевелился на жёстком полу, ежели шёпот становился вовсе не выносимым, а боль в разбитой голове – тошнотворной. Когда было совсем тяжко, глухо стонал, кусая разбитые губы. В конце концов, нет ничего стыдного в том, что страдание отворяет глотку. Позорно, когда оно развязывает язык.

То ли седмицу, то ли месяц, то ли год назад – он не знал, как давно – его приходили первый раз кормить. Тогда он ещё мог сопротивляться. Слабо, но мог. Кто-то ударил его головой о каменный пол. С той поры в ней всё и перемешалось. А может, не с той… Может, это случилось, когда его избили за то, что он не отвечал на вопросы вожака? Или вожак после того самого первого раза более не приходил? Мысли путались.

Обережник всё чаще и чаще погружался в равнодушное, вязкое, будто кисель, полузабытьё. Там он не размышлял, не злился, не надеялся. Там он просто был. Ни живым, ни мёртвым. Никаким. С ним что-то делали: то поили, то через силу вливали безвкусную похлёбку. Сам он не ел, сопротивлялся, покуда мог. Вырывался, дёргался. Зачем позволять откармливать себя, как свинью на убой? Но эти хотели, чтобы он жил. Им нужна была кровь. Им нужна была сила, которой в нём почти не осталось. Потому пленнику не позволяли умереть. Но Фебру уже было всё равно. Он лишь хотел спать. И тишины. Чтоб темнота молчала. Он же молчит. А ей чего неймётся?

Ходящие больше не вызывали ненависти, скрип двери – любопытства, а собственная беспомощность – злости. Его о чём-то спрашивали. Что-то обещали, ежели ответит. Но он лежал как бревно и не вслушивался в слова.

Сознание Фебр больше не терял, хотя иной раз и предпочёл бы яви беспамятство. Его уже не грызли. Он и так был едва жив. Сила уходила вместе с кровью. Тело сделалось чужим, холодным. Он замерзал.

Эта, с зелёными глазами, иногда подсаживалась близко-близко, клала горячие ладони на раны, и под кожу пленника лилась стужа. Разорванная плоть затягивалась, но сил это не прибавляло. Он лишь сильнее зяб и мечтал, чтоб мучительница ушла, оставила его плавать, плавать, плавать в беспамятстве.

Иной раз узника вздёргивали с пола. И он висел на руках оборотней, словно мёртвый. Его трепали по щекам в надежде, что обессиленный, измученный, он всё-таки начнёт говорить хоть что-то. Но обережник молчал, лишь голова безжизненно моталась туда-сюда. На том всё и заканчивалось.

Истязаниями тянуть сведения из полонянина уже не пытались. Видать, боялись, что помрёт. А ещё волколаки злились. Впрочем, Фебра это и не радовало, и не забавляло. Он хотел лишь одного: чтоб опустили обратно на пол и больше не трогали. Пусть шум в ушах, пусть холод в теле, только бы не приступы вязкой дурноты от вздёргивания на ноги, не холодный пот по спине, не бьющееся у самого горла сердце, не эта грозящая разорвать тело боль.

Несколько раз наведывался Серый, смотрел, пинал носком сапога, но уже без маломальского любопытства. От узника, который и сидеть-то без поддержки не мог, больше не ждали ответов. Небось, не так и важны они были. Важнее были кровь и дар, которого в Фебре почитай не осталось.

Эта, с зелёными глазами, приходила снова и снова. Глядела, шептала, щипала. В голове будто разлетались осколки. Больно. Фебр вяло удивлялся: что ей всё надо? А волколачка щупала изгрызенные предплечья, водила пальцами по рубцам, резко надавливала на едва затянувшиеся раны. Узник глухо стонал. Но даже за руку схватить её не мог, чтоб отстала. Сил не осталось.

Другой раз она прокралась беззвучно, вытянулась рядом. Сладко говорящая темнота.

Пару раз эта темнота касалась его головы горячими руками, а под кожу лилась стынь. Казалось, волосы покрываются инеем, и даже глаза в глазницах замерзают, схватываются ледком. Как же он хотел, чтоб она ушла!

– Эй… Всё никак не сдохнешь? – спросила темнота и сама ответила: – Живучий попался. Это хорошо.

Он молчаливо не соглашался. Плохо! Теперь участь сдохнуть казалась такой желанной…

– А хочешь, я поговорю с Серым? Попрошу для тебя лёгкую смерть? – Волколачка наклонилась близко-близко, словно угадав мысли человека. – Скажи мне, сколько вас в Цитадели?

Фебр понимал: ответы ей не нужны. Просто нравится издеваться над беспомощным. Он злился. Но как-то вяло. Пытался отвернуться.

– Тьфу. – Волколачка брезгливо отпихнула пленника. – Воняешь тухлятиной!

Конечно, воняет. Сколько он уже тут? Лохмотья от грязи и крови задубели.

Нынче волчица пришла с кем-то из мужчин, села поближе к пленнику и не давала ему покоя: дёргала за слипшиеся волосы, толкала, вырывая из спасительного оцепенения, принуждая стонать. А этот холод, который тёк под кожу с её пальцев! Инистый озноб, мешающий забыться…

– Отстань от него. Вишь, глаза мутные, – недовольно сказал её спутник. – Что ты прицепилась? Загнётся ещё раньше времени.

– От такого не умирают! Не так уж много из него испили.

– Да нет, в достатке, – с усмешкой ответил ей собеседник.

– Мало! – шипела она зло. – Из-за него Грызь обезножел! А Крап, Зим и Жилка? Где они теперь? Забыл?

Зелёные глаза вспыхнули, а потом волколачка плюнула в пленника и ушла.

Нет никого злее мстительной бабы!

Фебр с облегчением погрузился обратно в кисельные волны. Темнота, не дававшая ему покоя, хоть ненадолго угомонилась.

Глава 6

Руська жил в Цитадели уже вторую седмицу. Поперву всё здесь его удивляло: и высокие каменные стены, и мрачные коридоры с крутыми всходами, и выучи, так не похожие на обычных парней и девок. Пострижены послушники были коротко, одеты одинаково, глядели серьёзно, даже не зубоскалили. Сразу видно: занятые люди. Не подступишься.

Изумляли паренька и трапезная с поварней. Ух, огромные! Из конца в конец покуда дойдёшь – замаешься. А ему-то вовсе бегать приходилось, да по три раза на дню. Потому что, к величайшему разочарованию рвущегося в бой мальчонки, ему не вручили сразу же меч и не кинулись учить оружному бою, а передали с рук на руки старшей кухарке и сказали:

– Пусть помогает на столы накрывать, а то набедокурит ещё, без дела болтаясь.

Вот Руська и носился с поварни в трапезную и обратно. Расставлял по столам миски, раскладывал ложки, двигал лавки, сметал крошки, таскал объедки в сорочатник. Тьфу. Прям как дома: хлопочешь, словно девка, по хозяйству, и тоска берёт. А разговоров-то было: «В Цитадели то, в Цитадели сё…» На деле же только дай, подай, уйди, не мешай.

Но до чего ж нравилось ему глазеть на сшибки выучей воев! Как зло метали они стрелы на ратном дворе, как яростно бились, сходясь один на один!

Наставники поглядывали на паренька, однако взять в руки деревянный меч даже не предлагали. Давали разве что обыкновенное стружие. Вот такая досада. Только Руська всё одно хватал и бился с кем-нибудь из молодших послушников. Остальные подбадривали, давали советы. Впрочем, недолго. А потом сызнова отправляли посидеть в сторонке да не путаться под ногами. Обидно!

Вечерами Русай возвращался в покой Лесаны, ложился сестре под бок и молчал. Но не потому, что сказать нечего было. По чести говоря, он бы болтал и болтал без умолку. Да только что с девки взять? Вон уж который день супится, будто устала. Но он-то видит: глаза на мокром месте, того гляди, заревёт.

– Ну ты чего, а? Чего ты? – спросил он как-то, погладив её по руке. – Обидел кто?

Она горько усмехнулась, ответила:

– Деревню сожрали, а там… Люди там жили хорошие. Близкие, как родня.

– А-а-а… – протянул братец. – Да чего ж теперь? Назад ведь не повернёшь.

Он старался говорить по-взрослому, но сестра лишь горько улыбнулась и обняла его за плечи. Ау самой губы дрожали.

Эх, и жалко было глупую! Только и Руська ведь тоже хорош: едва Лесана бралась мокрыми ресницами хлопать, так и у него никаких сил терпеть её печаль не оставалось. Всё мужество и взрослость тут же улетучивались. И принимался он тереть глаза да моргать. Хоть вовсе не приходи в каморку! А как не придёшь? Что ж ей, девке бестолковой, одной, что ли, выть? Одной-то совсем тошно. Вот и ревели вдвоём, носами хлюпали.

А день на третий-четвёртый, как наплакались вдосталь, сестра повела меньшого «кое с кем познакомить». Он обрадовался: что ж не познакомиться? Уж всяко лучше, чем сопли на кулак мотать.

Спускались всё вниз и вниз, миновали несколько переходов. Темнотища! Только кое-где в стенах факелы чадили. И душно было, как в бане. Потом завернули в какой-то кут, в дверь постучались. А за дверью – бабка. Ну чисто шиши́га[3]! Зубов всего два – сверху да снизу. Сама скрюченная, из-под платка патлы седые торчат. Бр-р-р…

Карга прищурилась.

– Лесанка, ты, что ль?

– Я, бабушка. Погляди-ка, кого привела. – Лесана вытолкнула братца вперёд.

Мальчишка сробел. Ничего себе «бабушка»! Этакая во сне привидится, как бы под себя не сходить.

– Батюшки! – Старуха всплеснула руками. – Совсем твой упырь меченый с ума посходил! Ребёнка приволок! Ой, нелюдь, ой, нелюдь… А ты иди-ко, дитятко, сюда. Иди, иди. Меня, что ль, напужался?

Как же, «напужался». Не пугливые мы. Просто… просто к шишигам не приученные.

Хрычовка, заметив замешательство Руськи, хихикнула.

– Обережник будущий старую каргу боится? Да подойди, не съем. Я уж сытая. Матрела меня нынче щами потчевала.

Услышав имя стряпухи, мальчишка приободрился и шагнул к бабке.

– Ой, горе мне с вами, горе… Лесанка, ножни подай, патлы состригу хоть ему. Да не крутись ты! Вот же веретено! Гляди, уши-то обкорнаю!

Руська с тревогой посмотрел на старуху. Мало ли, вдруг и правда ухо оттяпает? А Лесана-то вон стоит да знай себе посмеивается. Видать, можно не бояться.

– Да не трясись, не трясись! Нужны мне твои уши, как нашему Койре молодуха.

Мальчик и сам не заметил, как оказался сидящим на низкой скамеечке.

– Кто ж учить-то его будет? – продолжила расспросы карга. – Клесх, что ли? Али сама?

Бабка залязгала ножнями.

– Глава сказал, мол, пусть до весны обживётся да пообвыкнется, а там уж как новых выучей привезут, так с ними и станут вразумлять. Кто ж посередь года науку ему давать будет? Первогодки уж далеко ушли, ему не догнать, да и старше они. Покуда Матреле помогает да на ратный двор наведывается. Хоть не шкодит…

Руська недовольно шмыгнул носом. Не шкодит! Совсем уж его тут за дитё неразумное держат. Чай понимает, куда попал.

– Ну, коли он пока не первогодок, так одёжу не дам, неча трепать попусту.

Закончив стричь мальчишку, старушонка уселась на большой ларь, будто боялась, что Лесана попытается самовольно захватить добро.

Впрочем, та покушаться на барахло не собиралась. Знай себе сметала состриженные волосы в совок.

– Вон там-то тоже махни. Иль не видишь? – скомандовала карга и зачем-то сызнова повторила: – А одёжу не дам, так и знай.

– Нурлиса, вы с Койрой не родня, а? – спросила обережница, посмеиваясь. – У него тоже снега зимой не допросишься.

По морщинистому лицу пробежала лёгкая тень.

– Не родня, дитятко, – негромко ответила старуха. – Просто жизнью мы битые. И я, и дурак этот плешивый, и все тут. Ты, что ль, думаешь, другая?

Лесана, держа в одной руке совок, в другой – веник, с удивлением посмотрела на бабку. Впрочем, Нурлиса моргнула и шикнула:

– Ну чего растопырилась? Мети давай! Понаберут лентяев!..

Девушка лишь головой покачала.

А Руська стоял в стороне, щупал вихрастую голову и только глазищами лупал.

– Лесанка, аты правда, что ль, волколака в казематы приволокла? А? Судачат, дескать, в разуме он… – полюбопытствовала тем временем Нурлиса, поправив на голове платок. – Это у нас теперь два ходящих? А он, случаем, не осенённый ли, как тот кровосос?