Блюме в опасности

Полицейский обрызгивал птицу из пульверизатора, не теряя надежды ее расшевелить.

В толпе сверкнула вспышка: кто-то решился сфотографировать. На бедолагу тут же набросились с кулаками соседи, особенно яростным был мужчина со значком участника, владелец одной из птиц, но его птица почему-то оживилась и запела еще громче, вопреки всем страхам, и бедолагу-фотографа уже начали обнимать. Особенно яростно его тискал владелец птицы.

Пьяный бог спел мощный гортанный напев Кериса, но не пожелал спеть переливчатый звон Худ-Худа, и в итоге получил лишь синий флажок – средний результат за имитацию голосов, не добрав как раз одного голоса для десяти – количества имитируемых голосов для высшего балла.

Соревнования завершились: птица, которая последний час только каркала, запела очень высокую чистую трель – толпа взревела, а владелец птицы подбежал к ограждению, чтобы перелезть и броситься в толпу, крича и плача одновременно – именно его птица получила первое место.

Куват подавленно наблюдал, как удача ускользнула от него в шаге от победы, но в своем разочаровании был не одинок: полицейский стоял под навесом у клетки своей птицы, победительницы прошлых соревнований, и бил себя кулаком в лоб: его птица, промолчав все время состязаний, неожиданно запела громко и с переливами как раз так, как нужно для чемпиона, сразу после того, как присудили приз.

За птицу – победительницу начались торги и первым предложили подержанный мотоцикл Bajaj CT 100 (1200 долларов США по курсу 2024г), но в результате птица досталась человеку, предложившему за нее мотоцикл Suzuki DR-Z400SM этого года выпуска за 293 млн рупий (1 млн 500 руб, около 18 000 долларов США по курсу 2024 г).

Чувство горького разочарования теперь объединяло троих – Кувата, полицейского и победителя соревнований: он понял, что победа еще ничего не решает – гораздо важнее суметь сорвать куш.

Пьяный бог запел среди ночи, имитируя пение Худ-Худа, чисто и переливчато; супруги проснулись.

– Проклятая птица! – Куват запустил в клетку под потолком чем попало под руку, но дрозда это не смутило, и он продолжил петь. Суани пробормотала что-то и закрыла голову подушкой.

Птица жила в клетке под потолком в дальнем углу – самом безопасном месте: чтобы пробраться к ней, пришлось бы споткнуться о хозяйские ноги и разбудить их. Клетки с Худ-Худом, Керисом и другими птицами также висели под потолком, но уже ближе ко входу; не так безопасно, как место певчего дрозда.

Бабуленька спала неподвижно и тихо, само спокойствие и безмятежность. Минго встрепенулся и, не понимая, что происходит, лишь растерянно взглянул на бабуленьку; ее ничуть не побеспокоило пение птицы, но ее разбудили ругательства Кувата, когда о прутья клетки ударилось и отскочило запущенное в птицу нечто, приземлившись ему в лицо.

– Дрянь! – Бабуленька встала с кровати и двинулась в проход, но тут споткнулась о неожиданное в этом месте препятствие.

– Что за бардак на полу? – бабуленька пнула в темноту; бардак охнул и зашевелился.

Куват тряс клетку, пытаясь испугать птицу, бабуленька трясла неожиданное препятствие в проходе, которое пихалось и вяло отругивалось; Суани трясла подушку, прижимая ее к голове то так, то эдак.

– Тля ты ученая! – бабуленька тормошила энтомолога, он замахнулся и пнул Минго ногой; Минго, который до этого недоуменно сидел в постели и тер глаза, вскочил и выругался.

В итоге вся семья была занята тряской и руганью.

Накануне энтомолог пропал на целый день и вернулся с несколькими плотно набитыми мешками, сгрузив их к себе – в его кладовке, служившей и кабинетом, и спальней, совершенно не осталось места.

– Вот и спи на них! – ответила бабуленька, когда ученый пришел к ним вечером в комнату со спальным мешком, – заодно и поохраняешь!

Ученый возмущенно хмыкнул.

– Тогда спи в клетке под потолком!

Бабуленька не пустила энтомолога в комнату, и он завалился спать в проходе наполовину в комнате Кувата и Суани, наполовину в коридоре, закрывая проход по дому всем обитателям.

Пьяный Бог покаркал и затих; бабуленька улеглась, а энтомологу досталось пяткой в бок от Минго и коленом от бабуленьки для лучшего сна. Лишь на короткие часы неспокойной дремоты в доме все стихло; с самого утра ученый вместе с Минго намеревался отправиться в Макассар и продолжить поиски.

Энтомолог припарковал мотоцикл у торгового комплекса в самом центре Макассара. Здесь был еще слышен гул самолетов аэропорта Султана Хасануддина. Он снял шлем и выглядел обычным туристом, которых в Макассаре было полно, в кепке и с фотоаппаратом; Минго пришлось уступить место водителя ученому, у него не было прав, и для вождения по закону он был слишком мал.

Минго Карас чувствовал себя неуютно среди множества чужих людей, прямых широких дорог и вычищенных стеклянных дверей; он то одергивал футболку, то поправлял выбившиеся из-за уха волосы, ежеминутно сдувая прядь с лица, но упорно не убирая ее за ухо.

Энтомолог оглядывался, пытаясь узнать нужное здание, а Минго стоял у мотоцикла, вцепившись в шлем и не желая отходить от колеса, на котором грязь смешалась с травой.

Они зашли в ювелирный салон. Энтомолог ожидал увидеть камеры, охрану и персонал, пристально следящий за каждым движением, и удивился, когда ничего подобного не обнаружил: за прилавком среди украшений под витринами сидел мужчина в ярко-розовой рубашке и смотрел сериал на большой стенной панели.

– Я к Жуку… То есть я к господину Ари, – энтомолог обратился к ярко-розовой рубашке, но мужчина лишь махнул рукой в сторону панельной двери, увлеченно следя за заламыванием рук и рыданиями героини у постели мужчины с перевязанной головой; он протягивал ей руку в скорбном жесте, полном тоски: сцена, ставшая обязательной для каждого сериала, но мужчина следил за событиями как в первый раз, серьезно и увлеченно.

За панельной дверью Минго представлял себе огромный рабочий кабинет, строгий и прозрачный, как все здание, но оказалось, что это небольшое помещение, набитое хламом. Посередине стоял мужчина в сандалиях и шортах-бермудах, дразня птицу зерном; птица пыталась вырвать зернышко и визгливо чирикала. Второй мужчина копался в ящиках, сваленных в углу, что-то подсчитывая и чуть ли не с отчаянием пересчитывая заново.

Минго заметно приободрился: эта обстановка ему нравилась куда больше, и ободряюще толкнул ученого в бок. Тот медлил, запутавшись в негласных правилах, требовавших назвать человека напротив «господином Ари»; он чувствовал одинаковую неуместность и вежливого обращения – вежливость при нарушении закона казалась противоестественной – и такую же неприличность клички, известной в определенных кругах.

Минго нетерпеливо ткнул ученого в спину, но тот раздраженно отмахнулся. Стоять в нерешительности перед Жуком Ари, если Минго правильно представлял себе, кто это, было плохой идеей.

Минго не понимал, почему ученый так поступал – коллекционировал одних насекомых, защищал других и без жалости продавал третьих – далеко не все были ценными, редкими или даже просто красивыми. Энтомолог мог часами возиться с жучком, снятым с окна своей кладовки, или кузнечиком, спасенным от хлопушки матери Минго, отнести во двор и выпустить; при этом восхищался красотой Парусника Блюме – высокогорной бабочки – и без сожаления насаживал ее на булавку.

– Дяде нужен орел-ястреб…

– Ястребиный орел, – быстро поправил энтомолог, шикнув на Минго: «Не мешай».

Вид яванского ястребиного орла был классифицирован Международным союзом охраны природы как находящийся под угрозой исчезновения.

С господином Ари или Жуком Ари работали вынужденно, в случае крайней нужды, когда требовалось достать особо редких птиц, стоящих целое состояние.

Недавний случай похищения, о котором писали индонезийские газеты, было делом его рук: из Центра дикой природы Линакагу была похищена сто пятьдесят одна птица, относящаяся к критически угрожаемым видам чернокрылых мын.

– Индонезийский Яван… Здесь на острове не найдешь. Его крайне трудно вывезти с Явы… – спустя час с небольшим энтомолог с Минго вышли из ювелирного салона, договорившись с Жуком Ари.

– И вот так легко он нас отпустил?! – энтомолог встал посередине тротуара и недоверчиво что-то высматривал.

– А чего ему бояться? – Минго торопился надеть шлем и уехать обратно; чистенькие стеклянные двери выглядели неестественно, а шум взлетающих и идущих на посадку самолетов вызывал тревогу: над железными птицами у них не было власти.

Спустя несколько дней ранним утром Минго Карас и энтомолог уже пробирались сквозь длинные ряды к центру рынка на юге Макассара. Несколько лотков продавали жареных летучих мышей, и Минго поморщился, отвернувшись, стараясь не смотреть в их сторону.

На площади у рынка собралась толпа активистов из экотеррористической организации «За живую природу и мир» и скандировала. Громче всех кричал их лидер, зоолог Асума Падан. Еще год назад он работал в исследовательской лаборатории Макассарского научного университета, но после скандала на одном из митингов его уволили с должности научного сотрудника.

Энтомологу представилась возможность раздобыть еще одну редкую птицу для клиента, которому недавно Жук Ари переправил яванского ястребиного орла. Минго Карас вздохнул с облегчением, когда узнал, что в этот раз удастся обойтись без помощи господина Ари, этого мерзавца с поразительной способностью отыскивать невозможное.

У двери в складское помещение стоял мужчина и выставил ногу в проход, когда энтомолог и Минго собирались войти. В прошлый раз его не было. Сейчас он не торопясь провел взглядом сверху вниз и обратно по посетителям; Минго показалось, что мужчина не умеет моргать; он нехотя убрал ногу с прохода.

У стола их ждал Джесмин, мужчина огромного роста с очень маленькими руками и тонкими пальцами. Он молча кивнул и повел вошедших в дальний угол склада.

Он сбросил с клетки покрывало, Минго не удержался и подошел вплотную к прутьям, чтобы рассмотреть птицу: ее перья казались просто серыми с бело-черными полосками на груди, как у зебры, но птица шагнула, свет по-другому коснулся перьев, и они стали изумрудно-зелеными, как и лапы, которые выглядели бледно-розовыми, стали переливаться светло-зеленым и травяным цветом. Кожа вокруг глаз отливала аквамариновым, переходящим в лиловый и сиреневый.

В клетке сидела земляная кукушка, обитающая только на Суматре, раздобыть которую можно лишь в городе Пеканбару или хотя бы в Паданге.Популяция птиц быстро сокращалась из-за вырубки лесов, и несколько экземпляров находилось под охраной суматранского национального парка.

Минго Карас нес клетку перед собой, в то время как энтомолог беззаботно рассуждал вслух о дальнейших планах. «Защитите лес!», – кричали на рыночной площади.

Минго как раз проходил мимо участников, держащих центральную растяжку, когда Асума Падан перестал кричать, отпустил свою часть растяжки, подбежал к Минго, вцепился в клетку и затряс ее.

Минго застыл от страха и тревоги, ему стало стыдно до ощущения жжения на коже, он почувствовал себя виноватым настолько, что едва не выронил клетку и отпустил пальцы, придерживающие покрывало, которое стало сползать с клетки. Нельзя было обнаружить птицу, купленную незаконно, перед этими людьми.

Энтомолог, пытаясь выглядеть спокойным, чтобы не вызывать подозрений, сделал несколько неторопливых шагов, удерживая себя от желания броситься к Минго и спасти ценный груз от разоблачения. В ушах Минго звенело, и он не понимал, кричит ли это Асума Падан, тряся клетку, или это его собственный голос.

Асума Падан не знал, что трясет клетку, в которой сидит птица охраняемого вида, приобретенная для контрабанды. Смутная тревога, мучившаяся Минго последние месяцы, не дававшая ему спать по ночам, вновь нахлынула на него.

Руки Минго продолжали слабеть, и он немного поддался вперед, желая отпустить птицу и отдать клетку, но увидел энтомолога, который держался за прутья так, будто в клетке сосредоточено все самое ценное в его жизни. Минго отшатнулся и крепче прижал клетку к себе. Привязанность, как и ненависть, сильнее к тем, кто ближе.

– Защитим лес, – энтомолог ободряюще хлопнул активиста по плечу; тот рассеянно смотрел по очереди то на Минго, то на ученого, растерявшись. Гго пыл угас, и он уже не знал, как поступить: продолжать ли дальше трясти клетку и кричать, или уйти обратно к своим – неловко и то, и другое.

Он так и стоял, держа руки на прутьях клетки, укрытых покрывалом. Его пальцы едва не касались существа, которого он так сильно хотел защитить.

Минго Карас крепко держал птицу, но опустил глаза в землю, чувствуя вину и жалость. Он вдыхал и выдыхал осторожно, стараясь не слышать шума вдыхаемого воздуха – так он мог представить, что исчез, что его нет здесь. Минго больше всего хотел открыть клетку и выпустить птицу на свободу. Он до того стыдился своих мыслей, что не мог поднять глаза; мыслей, чуждых месту, где он родился и вырос, чуждых всему, чем он и его семья жили… И все же…

Вина была тяжелой, как клетка.

Ученый беззаботно улыбался Асуме Падану, дружелюбно хлопая его по плечу и больше всего желая вцепиться в это плечо и оторвать. Он сжал пальцы на ногах до боли в икрах, представляя, что будет, если птица вдруг закричит.

Как будто каждый их них сидел в собственной клетке. Внутри или снаружи – прутья повсюду.

Асума Падан боролся со своей кистью, которая не слушалась, но в конце концов отпустил клетку, и пошел к своим, взяв угол плаката. Теперь плакат не был вытянутой линией, а стал поникшей прямой, будто опустившей уголок рта. Асума Падан жаждал справедливости.

Отец Минго Караса, Куват, не говорил этого прямо, просто стал выходить вместе с Минго во двор утром, каждый раз словно чувствуя, когда Минго проснулся – будь то сумерки или позднее утро, когда птицы в клетках под потолком уже нетерпеливо били крыльями.

В первый раз Минго ничего не спросил, ощущая вину, крепкую, как веревки, из которых сделана сеть для летучих мышей.

Но этим утром к вине прибавилось раздражение – отец не доверял ему, и Минго злился, хоть и догадывался, что это, наверно, справедливо. Куват собирал насекомых с поддона и специально не смотрел в сторону сына, стараясь выглядеть естественно.

Но это непросто – делать вид, что все в порядке, когда это не так. Сколько раз можно взглянуть, чтобы вышло, как прежде? А сколько можно молчать? Натянутое молчание заметно сразу, как махра среди прочных плетений.

Но он должен. Несмотря на тяжелое пульсирующее в желудке чувство, которое испытывал сам, встречаясь с продавцом на рынке и стараясь не смотреть на прилавок. Как он мог передать эти чувства сыну? Как они зародились в нем? Ведь Куват их скрывал. Он отчасти винил и себя, и только злился от бессилия в попытках не видеть правды.

Минго привязывал корзины с летучими мышами к мотоциклу, когда Куват подошел к нему. Минго замер, поежился, но не обернулся. Куват положил руку сыну на плечо; Минго вздрогнул от неожиданности, но продолжил привязывать корзины. Тогда Куват медленно убрал руку с плеча, потянул к себе, остановился, едва заметно перебирая пальцами в нерешительности, и положил руку на затылок сына, сначала едва касаясь, будто осторожно, потом, не заметив сопротивления и неприязни, решительно потрепал сыну волосы.

– Зачем мы это делаем? – спросил Минго, не оборачиваясь. Так было и сложнее, и легче. – Неправильно как-то.

Куват почувствовал слабость и бессилие, так давно одолевавшее его; хоть он и догадывался, нет, даже знал… видел в сыне этот незаданный вопрос, нет – упрек; замечал, с каким восторгом и нежностью сын смотрит на все живое и с какой неохотой иногда карабкается по папайе; хоть он все это замечал, но сейчас, услышав так ясно, совершенно поник.

Как признаться ребенку, что хоть ты и взрослый, и целый для него мир, как признаться, что ты сам в этом мире – бессильный ребенок?