Блюме в опасности

Минго Карас посадил двух из них в корзину, а одну – совершенно неожиданно для самого себя – отнес к зарослям и отпустил. Минго не успел опомниться, как животное схватилось за кору дерева сначала одним когтем, потом расправило крыло и, ухватившись другим, быстро поползло наверх к ветке, чтобы повиснуть на ней и уснуть до ночи; беспомощны они только на земле.

Минго стало стыдно; он стоял в нерешительности, не зная, как лучше поступить и как теперь все исправить; на него навалилась усталость от бессонной ночи и страха, проступившего так явно сквозь, казалось, утихшую тревогу; он тер глаза, они будто высохли и их пекло; «Что же я натворил», – вертелось у Минго в голове, и страх все разрастался.

– Ты чего вскочил в такую рань? – Куват вышел во двор, потирая шею и расправляя спереди футболку.

Минго от неожиданности дернулся и сразу не нашелся, что ответить.

– Я разобрал мотыльков и уже снял крыс.

– Да ну?! – Куват обрадовался и тут же смутился, – и сколько рыжих на завтрак?

Минго замешкался.

– Две, – мальчик засомневался, но продолжил, – всего две крысы.

Куват поджал губы, скривив рот на одну сторону; он разочарованно потеребил край футболки и стал сворачивать сети.

– Всего две, надо же, – пробурчал он, – проверяя, не сильно ли летучие мыши повредили веревки; были видны следы двух пар лап, бившихся в сетях всю ночь.

Минго схватил поддон с мотыльками и зашагал к дому.

– А это еще откуда? – Куват в недоумении крутил в руках прогрызенный кусок, – Мы ж вчера чинили…

Минго закрыл глаза, вспомнив, как держал голову одной из них, с дикими глазами, чтобы та не отгрызла ему пальцы вместе с веревкой.

Минго замер; Куват сжал сети крепче, потом отбросил их в сторону; сын молчал, стоя на месте спиной к отцу, вцепившись в поддон.

– Отпустил? – Куват надеялся, что ошибся, и повторил вкрадчиво с сомнением: – Отпустил что ли?

Минго повернулся, но не до конца, и встал к отцу боком.

– Отпустил.

То ли ударить, то ли пожалеть… Куват не мог определиться, в нерешительности сжимая кулак и тут же разжимая, снова ощутив, как знакомое чувство, испытанное прошлым вечером у дерева, снова овладевает им – смутное беспокойство и нежность, так не к месту проявившаяся и все чаще им переживаемая непонятно почему.

Минго поджал губы, ожидая удара, и невольно едва заметно двигая плечами; тревожно стоять вот так спиной, но он отчего-то не поворачивался лицом к отцу; Минго вспомнил мутно-коричневые сумасшедшие глаза, острые тонкие зубы в крошечной челюсти, рыжую шерсть, торчащую клочками, и как смешно и неуклюже этот чертенок перебирал лапками по земле. Минго невольно улыбнулся.

Куват не выдержал и дал сыну подзатыльник; Минго почувствовал шлепок, но не сильный, злобный, а скорее с досады; Минго повернул голову, чтобы взглянуть на отца, но не хватило духу, и помедлив, зашагал с подносом в дом. Минго так и не увидел отцовского лица, в котором злость смешалась с сомнением и грустью.

Отец Минго завел мотоцикл, перевернул корзины с летучими мышами верх ногами, предварительно сняв крышки, и привязал корзины к палке. Мыши привыкли висеть вниз головой и не улетают, даже если низ корзины открыт. Куват продавал летучих мышей на рынке на мясо.

Куват отгонял от себя мысли, которые все настойчивее лезли ему в голову сегодня утром то ли из-за поступка сына, то ли из-за душного неспокойного сна. Почему он каждое утро отвозит летучих мышей на рынок, тратит бензин и время, вместо того чтобы их разделывать и питаться всей семьей? Он покупал уже ощипанную потрошенную курицу и возвращался домой.

Куват подозревал, что это то же чувство, заставившее его сына ранним утром встать и отпустить летучую мышь. Куват разогнался, резко повернул, корзины дернулись в стороны, но животные по-прежнему сидели там вниз головой, даже не хлопнув крылом; летучие мыши крепко спали, в то время как Куват пытался отделаться от лишнего сора в голове, от непривычных, пугающих ощущений; от чего-то, к чему он не хотел прикасаться.

Минго Карас все еще держал поддон с наловленными за ночь насекомыми, задумавшись, рассеяно глядя на дерево папайи в саду и провожая вниманием затихающий звук отцовского мотоцикла.

– Эй, коротышка, с утречком! Как улов? Хороший?

Минго очнулся от размышлений, вздрогнув, и едва не рассыпал содержимое поддона на порог.

– Бабуленька, зачем пугаешь?! – Минго с досадой обернулся, недовольно сморщившись, правда, только для виду; он никогда не мог долго злиться на бабулю.

– Пошли курнем для затравки, – бабуля мотнула головой, приглашая Минго за собой к кустарнику за домом, у которого мама Минго почти ежедневно вычищала окурки с тщательно выработанным смирением.

Минго Карас затянулся, ощутив терпкий жгучий вкус. Ему нравился запах тертой гвоздики, смешанный с табаком, напоминало запах костра, залитого пряностями; Минго принюхался и почмокал языком, пробуя дым на вкус; сегодня в нем было что-то еще, свежее послевкусие, или, может быть, солоноватое?

– Каково, а? – бабуля довольно хмыкнула, – Сегодня кретек (индонез. kretek- тип сигарет из местного табака с измельченной гвоздикой) с особым соусом.

«Лапки, как у летучей мыши», – промелькнуло в голове у Минго, когда он взглянул на бабулину руку и хмыкнул; ее кожа, через которую, казалось, просвечивали внутренности, и волосы, выстриженные в беспорядке – с одной стороны короче, с другой длиннее – бабуленька относилась к своей прическе без должной серьезности, воспринимая и ее как источник веселья.

– Забавная дрянь, – бабуленька затянулась поглубже, покраснела и закашлялась, – фу, острятина. Минго, ты чувствуешь мускат? Олухи! Мускат, говорят, и зеленый кофе… Покурить кофе, каково, а?

Гвоздика в сигарете Минго горела и потрескивала, язык потихоньку немел, дурела голова. Минго не слушал бабуленьку, навалилась усталость и вместе с тем расслабление, покой, но мысли прыгали в беспорядке, еще большем, чем до затяжки.

– Коротыш? Ты слушаешь? – Минго что-то промычал, не открывая глаз, но бабуленьке и этого было довольно, – … на севере Сулавеси, значит. У одного из них – представляешь? – пробиты уши, ни черта не слышит с детства, но под водой видит, черт его, как дельфин, ныряет до самого дна и не дышать может по семь минут! Мы засекли! Дает!

Бабуленька увлеклась рассказом о недавно встреченном рыбаке и не заметила, как внук качнулся в сторону, потом еще раз сильнее; бабуленька обернулась на Минго, сияя, в самом ярком месте рассказа о бочке, в которую засунули беднягу вверх ногами и не выпускали, пока он не перестал мотать конечностями – получалось ровно семь минут – и успела схватить внука за шиворот футболки, чтобы он не свалился в сторону. «А?» – Минго открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Он из народа «баджо». Морских цыган значит. – Бабуленька зачем-то зажала одну ноздрю, выпустила острый дым из второй и скривилась.

«Баджо», – проплыло в голове у мальчика, он хотел было удивиться, но не хватило сил, обволакивала безмятежность, смешанная с дурнотой.

– Мама… Вы… зачем?! – мать Минго вышла из дома с хлопушкой для уничтожения насекомых в руке и тряпками, не докричавшись бабуленьку и сына, и сейчас с шумом выдыхала, кусая губы изнутри, противясь накатившей слабости, требующей упрека и жалобы, борясь с нарастающим желанием забыть о приличиях, выхватить у сына отвратительную вонючую гадость и… затянуться до боли в легких.

– У Вас краска осталась открыта, засохнет, – мать Минго подошла ближе, осмотрела сына внимательно, но без всякого беспокойства, и принюхалась.

– Зеленый кофе?

– И мускат, – бабуленька гордо протянула кретек дочери, – Знают в этом толк! Отличные ребята, – бабуленька забыть забыла, как минуту назад называла этих самых отличных ребят олухами.

– Не надоело «выкать»-то, Суани? – бабуля посерьезнела и устало глянула на дочь. Суани не могла признаться себе, почему однажды проснувшись, назвала родную мать на «Вы» и с тех пор не возвращалась к простому «ты». Это не являлось признаком особого уважения, скорее было вызвано желанием отодвинуться – подальше от простоты к вежливой безличности.

– Пойду, а то и правда высохнет, – бабуленька поднялась и хлопнула Минго по плечу, внук лишь клюнул носом, – обещала с утречка стену дорисовать, – и направилась к дому.

– Там Куват поесть собрал, поешь… – Суани на мгновение засомневалась, сжимая в руке хлопушку, но все-таки добавила, – … те.

– Коротышку толкни, пусть очухается! – бабуленька обернулась, предостерегающе изображая сигарету двумя пальцами у губ, – дури в ней что-то много сегодня. Давай его сюда, убийца муравьев!

Убийца муравьев потрясла сына; Минго Карас открыл глаза и увидел хлопушку – она уже хорошо поработала с утра. У Суани было необычное увлечение: она положила себе за правило каждый день избавлять дом от насекомых вручную и занималась этим от часа до нескольких часов подряд; Куват предлагал залить весь дом химикатами – это бы помогло, правда только на время – но Суани неизменно отказывалась и с азартом бралась за хлопушку; она подсчитывала количество убитых, шевеля губами при каждом ударе: похоже, ей нравился сам процесс уничтожения.

Минго встал и поплелся в дом, бормоча: «Еще рано, ма», будто только встал с кровати, а не курил с бабуленькой.

Суани-с-Хлопушкой затянулась, выпуская пряный дым из носа, потушила окурок, замерла, покрутив его в пальцах, глянула на несколько окурков, которые уже привычно валялись у кустарника рядом с банкой, которую Суани принесла вчера: домочадцы втихую устроили тут курилку и не желали ничего менять; и неожиданно для себя бросила окурок рядом с другими, почувствовав немного свободы и злорадное удовлетворение. Тщательно выработанное смирение внутри взбунтовалось, Суани стало неловко, она пообещала себе мысленно завтра же все убрать, но тут же хмыкнула, новое радостное чувство усилилось, и Убийца муравьев показательно сплюнула на землю назло собственным правилам.

Суани отложила хлопушку, расправила тряпки и стала обматывать руки, плотно укладывая ткань вокруг пальцев, оставляя суставы свободными, опустилась ниже и положила несколько слоев на ладони – здесь нужны слои поплотнее.

Осталось еще немного времени прежде чем отправиться на работу, но Суани не пошла кормить птиц, а встала у порога и вглядывалась в сына, почувствовав вдруг одиночество, пытаясь понять, появилось ли и в нем что-то новое, незнакомое, как в ней, отчего Суани ощущала нарастающую отчужденность от всего дотошно выстроенного и налаженного.Она простояла так до тех пор, пока бабуленька и Минго наспех не поели, собрали кисти, растолкали по карманам нужную мелочь, засунули в сумку остатки еды, схватили по банке краски и направились к соседям.

Суани вдруг стало отчего-то грустно; она обвела рассеянным взглядом крышу, обошла сад с манговым деревом и папайей, зашла за дом и остановилась у тропинки, ведущей к могильнику. Она пребывала в непонятной для себя самой задумчивости; тут Суани увидела ненавистный кустарник и с удивлением обнаружила, что улыбается.

Она надела перчатки, взяла серп с выщербиной на лезвии – эта зазубрина всегда цеплялась, мешая работать, но Суани ни за что не хотела купить новый инструмент – и не спеша отправилась на работу, хоть и нужно было торопиться, чтобы не опоздать; она никогда не опаздывала. Суани-С-Хлопушкой засуетилась, но Суани, Сплюнувшая у кустарника, ликовала. Убийца муравьев специально замедлила шаг, наслаждаясь новым радостным ощущением.

Сине-зеленый мотоцикл Кувата подъехал к дому с болтающимися сзади пустыми корзинами без крышек; он глянул на них в нерешительности, потом занялся шлемом, проверил колеса, покрутил ручки и, не найдя больше занятий для рук, принялся отвязывать корзины: еще только год назад они едва помещались на мотоцикле, увозя на рынок по пять – шесть животных, а теперь очень везло, если их было всего три.

Куват вынес во двор клетки с птицами и накормил каждую из рук кукурузой, оставил черного певчего дрозда, а остальных унес обратно в дом.

Сегодня он не хотел тренировать птицу на команды, Кувату не терпелось услышать пение; он открыл клетку, жестом показал птице сесть на руку – дрозд обычно выходил и садился, ткнув хозяина клювом в руку в знак приветствия, но сейчас не вышел. Куват взмахнул кистью, изобразив в воздухе полукруг, приказывая птице взлететь вверх, но дрозд лишь замер, осторожно перебирая лапками, будто нащупывая что-то и не отводя взгляда от Кувата.

Этим самым взмахом кистью Куват подгонял Минго при расстановке сетей по вечерам, и Минго раздражался, чувствуя себя птичкой, которую заставляют взлететь. Как-то раз Минго Карас недовольно буркнул, спрыгивая с папайи: «Где же моя кукурузинка?», на что Куват ухмыльнулся, и Минго получил шлепок по затылку вместо зернышка.

Куват высоко засвистел, дрозд оживился, но не прыгнул на руку. Тогда Куват глубоко выдохнул, с досады насыпал в ладонь целую горсть аппетитных зерен и с надеждой протянул дрозду. Птица упрямилась. Куват свистнул, птица прыгнула на руку, но молчала. Куват расстроился и посадил птицу обратно в клетку. Он долго и кропотливо выбирал птиц для обучения Пьяного Бога – так он назвал строптивца в клетке – и теперь злился, теряя терпение, желая как можно скорее услышать, как он поет.

Куват долго охотился за Худ-Худом из-за очень звонкой и чистой трели, похожей на колокольчик; он случайно услышал пение этой птицы во дворе у соседей и долго торговался за нее. Худ-Худ пел трели редко: остальные звуки, которые он издавал, вызывали только резь в ушах. Куват мог лишь надеяться, что дрозд научится у Худ-Худа самому лучшему, но обучение птицы во многом случайный процесс, где невозможно предугадать, что предпочтет птица – у каждой из них свой характер. И все же с одной общей чертой: птицы плохо привыкают к людям.

Куват отбирал и записывал лучшее пение каждой: и переливчатый звон Худ-Худа, и мощный гортанный напев Кериса, медленно нарастающий и переходящий в высокий сильный стрекот, включал запись у клетки дрозда на несколько часов, но по неясной причине птица не хотела учиться по записям. Дрозд оживлялся и бегал по клетке, но молчал. Птица повторяла лишь за живыми птицами, сидя в клетке рядом с ними.

Она упрямо предпочитала живое несовершенство любой чуждой искусственности, пусть и безупречной.

Куват сдался, отнес птицу в дом и подвесил на привычное место рядом с Худ-Худом и Керисом (искажен. с индонез. «кинжал»): птицу прозвали так из-за изогнутой формы клюва, напоминающей национальное оружие – клинок «крис».

Куват вышел во двор, чувствуя лишь разочарование и бессилие. Он старался меньше курить, но сейчас ему остро захотелось ощутить во рту горький вкус гвоздики, чтобы приглушить это накатывающее чувство невозможности что-либо изменить. Когда именно зародилось у него внутри это чувство, он не мог вспомнить, скорее даже отгонял от себя любые попытки вспомнить и понять; он только по временам замечал, как оно нарастает, становится мощнее и охватывает его целиком; настолько, чтобы полностью притупить желание работать.

И тут он услышал, как дрозд запел.

В начале это было лишь горловое рокотание, и Куват даже решил, что ослышался; но рокотание росло, переходя в свист точно человеческий: долгий удивленный присвист, звуки «кар», «гар», перетекающие в тонкое бульканье, потом высокий резкий звук как у трещотки, ровный, ритмичный; шипение с резким высоким придыханием, будто человек пытается свистеть в беззубую щель, молчание; мелкая тихая дробь чистых звуков, длинные надрывные высокие звуки, будто кто-то метет веником со всего размаху вправо-влево; рваный грубый визг, будто птица давится и вот-вот задохнется.

Птица пела и покачивалась из стороны в сторону, отчего и была названа в шутку Пьяной; и за те редкие мгновения, когда она показывала, что совершенство возможно – Богом.

И, наконец, Пьяный Бог пропел высоким переливчатым звоном как у Худ-Худа, чистую трель колокольчика, правда, всего несколько мгновений. Потом птица противно закаркала, но и этого было довольно, чтобы Куват улыбался так, будто не слышал ничего до и после этих звуков.

Куват был также упрям, как и его любимая птица.

Бабуленька торопилась, что не сочеталось с ее ленивой манерой рассказа, и Минго запыхался, пытаясь не упустить ни одной подробности и не споткнуться о банку с краской, которую он едва волочил двумя руками; край банки то и дело бился о коленку, и мальчишка морщился, стараясь не пролить тяжелую густую смесь.

– Призрак с желтыми глазами и перепончатыми пальцами. Живет на дереве. Слепнет днем, а видит только ночью… На горе Катимбо, в национальном парке, – бабуля описывала местность, потирая указательный и средний палец друг о друга, будто они скучали по сигарете между ними, – это в другой части острова, рядом с Палу… большой такой город на берегу пролива… Дрянь!

Бабуля увернулась, а Минго хлестнуло веткой по лицу, он застыл от неожиданности и страха, глотая воздух, отчего заболело в груди; ему показалось, что ударила лапа призрака с перепончатыми пальцами; Минго стало не по себе, несмотря на утренний свет, такой неподходящий для страха.

Бабуля остановилось у нужного дома в нерешительности. Минго Карас нахмурился: непривычно видеть бабуленьку сомневающейся, наблюдать, как она с беспокойной настойчивостью потирает пальцы друг о друга. Бабуля глубоко вздохнула и открыла ворота.

Двор был непривычно пуст, чего-то не хватало, и Минго никак не мог понять, чего именно. Он заметил на доме картину – изображение мужчины и женщины, еще недописанную бабулей. Встречать их вышла пара – Минго узнал в хозяевах изображенных на картине людей – вместе с мальчиком, который бросился играть в раскиданные на земле игрушки, не обращая внимания на пришедших.

– Ас-саляму малейкум! – бабуля поклонилась хозяевам, и Минго настолько удивился, что поперхнулся и закашлялся: однажды он видел, как бабуленька плюнула в спину проходящему полицейскому, а тут поклонилась малознакомым людям, выказывая уважение, которого в ее глазах не заслуживали даже представители власти.

– Утречко, Рамин. Остались только лица.

Отец Рамина не одобрял идею изображать лица на картинах, утверждая, что это харам, но Рамин смотрел на это снисходительно, только попросил бабуленьку сделать глаза закрытыми.

Хозяева поприветствовали бабуленьку, Минго и поспешили вернуться в дом; мальчик остался играть во дворе.

Глядя на то, как Рамин переговаривается с женой, бабуля вспомнила обрывок разговора хозяев дома, где все обращались к друг другу на «Вы». Два дня назад это вызвало у бабуленьки умиление, сейчас она лишь недовольно фыркнула. Теперь вежливость ее раздражала, напоминая о дочери, вдруг решившей так неуместно ее проявлять.

Минго Карас подошел к мальчику, наблюдая за тем, как он играет с резиновыми фигурками-тянучками: растягивает из стороны в сторону по очереди темно-красную многоножку, коричневого паука и лошадь. Минго внезапно понял, чего не хватает во дворе: нет привычных глазу растяжек для простыней, клеток для птиц или корзин для ловли летучих мышей.

– А живые бабочки лучше, – неожиданно для себя выпалил Минго.

– С ними интереснее играть? – мальчик не смотрел на Минго, растянул многоножку и отпустил– игрушка улетела к дереву. Минго вспомнил коробку с бабочкой, отправленную в последний полет в угол комнаты энтомолога. В конце концов, это тоже игра – возиться с ними, красиво упаковывать, выставлять на витрину, чтобы похвастаться.

– Те, что в лесу, они лучше… – сердце Минго забилось быстрее: он вспомнил всполохи синего в переливах желтого свечения. Мальчик, племянник Рамина, хмыкнул, пожал плечом, вытянул лапу игрушечного насекомого и запустил им в дерево, как из рогатки. Минго помрачнел и почувствовал облегчение, лишь когда бабуленька позвала его; картина была закончена.

Бабуленька не жалела ярких красок, и Минго посветлел: сочетание цветов и линий можно было трогать, рассматривать сколько угодно и даже вдыхать их запах – надежно и безопасно, как дом, на котором нарисована картина – так легко не исчезнет.

Куват, прижимая к себе клетку с дроздом, протискивался сквозь толпу. Минго Карас следовал за ним, держа энтомолога за рубашку, поминутно оглядываясь назад, проверяя, не случилось ли чего и недовольно закатывая глаза. Накануне ученый напросился на соревнования: хотел найти редкую птицу для клиента. Куват и Минго только недоверчиво фыркнули, уверяя, что он точно ее здесь не найдет: это строго охраняемый вид, и его уж точно не обменивают вот так запросто; но энтомолог заупрямился и ничего не хотел слушать.

Толпа бесновалась за ограждениями; вдоль железных решеток выстроилась охрана из местных добровольцев. Невероятный гам толпы, в котором звучала какофония птичьих голосов: их обучают в полной тишине и с трепетом, но на соревнованиях нужно перекричать остальных.

Точное место проведения становится известно лишь за несколько часов. Организаторы ищут неохраняемые уединенные места ближе к Макассару и передают информацию по цепочке только своим, каждый раз опираясь лишь на доверие и удачу, а то и вовсе на случайных людей – крайне зыбкая почва, на которой строился весь этот незаконный бизнес.

Призовой фонд соревнований обычно составлял 22 млн рупий (100 тыс. рублей, 1300 долларов США по курсу 2024 г), и собиралась со всех участников соревнований. Иногда число доходило до ста человек, поэтому сумма взноса оказывалась небольшой. Участники соревнований рассчитывали не только на выигрыш, важнее всего был статус, связанный с получением первого места и владением птицей-победителем. Считалось, что такая птица приносит богатство и помогает своим пением умершим родственникам найти дорогу в загробный мир. Поэтому некоторые зажиточные участники специально коллекционировали птиц-победителей и выкупали их за невероятные для обычных жителей деревень суммы.

Энтомолог захватил фотоаппарат, надел цветастую панаму и наотрез отказывался снимать: Куват несколько раз пытался сорвать панаму, но безуспешно, а Минго лишь беспомощно злился, таща ученого сквозь толпу как можно быстрее, когда как энтомолог медлил и упирался, озираясь по сторонам, потом и вовсе остановился, взял фотоаппарат и приготовился снимать людей, беснующихся от азарта и нетерпения.

– Дядя, не смей! – Минго схватил фотоаппарат и вырвал из рук энтомолога. Ученый удивился, но в этот раз не стал спорить.

Куват подвесил клетку на крюк рядом с присвоенным номером под специальный навес: соревнования могли длиться несколько часов. Они припозднились, и под некоторыми клетками уже стояли цветные флажки, обозначающие очки. Судья прохаживался мимо клеток, чтобы разобрать пение каждой птицы в какофонии звуков, оценивая громкость, мелодичность, и, конечно, умение имитировать голоса других птиц.

Один из участников из местной полиции – Куват узнал его – именно он в прошлом году выиграл соревнования – сейчас отчаянно пытался заставить свою птицу запеть, хлопал, размахивал руками и издавал причудливые звуки, понятные только им двоим.

Участник из полиции заметил энтомолога, закричал, подбежал к нему, сорвал панаму, выбросил и схватил растерявшегося ученого за шиворот, тряся и угрожая; теперь Минго пытался оттащить и его; кто-то подошел и сказал слетевшему с катушек участнику несколько фраз; полицейский явно поостыл, опомнился и поспешил обратно к птице, с силой оттолкнув ученого подальше.

Любое яркое пятно, вспышка, да все, что угодно, могло испугать птицу и заставить замолчать. Никакая сила не заставила бы замолчать толпу, и участники хватались за всякую раздражающую их мелочь, пытаясь контролировать то, что контролировать невозможно – случайность, которой подчинялось все.

Пьяный Бог, птица Кувата, начала раскачиваться и выдала мощнейший звук. Судья поставил под клетку красный флажок, означающий максимальный балл за силу. Куват сжал кулаки и тряс ими от счастья; Минго забыл обо всем и с мучительной напряженностью следил за судьей, желая только одного: чтобы судья прошел мимо Пьяного Бога как раз в самые удачные мгновения, чтобы он не пропустил заветных трелей, чтобы он расслышал их среди прочих и, расслышав, поставил еще один красный флажок… А может быть, и третий, почти недосягаемый?

Здесь же у ограждений предлагали к обмену яванских минасов, голубей-зебр, алого грудного лорикета, серебристого голубя, больших зеленых лиственных птиц и сумасшедших дроздов. Энтомолог осмотрел всех, но среди этих редких видов, запрещенных к отлову и вывозу, он не мог найти то, что нужно. Птиц предлагали только к обмену, не указывая цен, из-за местного поверья: если назвать цену, то птица умрет.

Энтомолог шепнул на ухо одному из продавцов название разыскиваемой птицы, тот испуганно отшатнулся, стал отнекиваться, но потом, посомневавшись, назвал людей, которые могут помочь.

Соревнования приближались к завершению. Один из финалистов поднял глаза к небу, приложив кулаки к губам. Он не верил в Бога, но горячо молился: когда на кону такие деньги, невольно начинают молиться все – и атеисты, и циники.