Жертва короля

Адлар слушал гонца, заикающегося светловолосого мальчишку, и смотрел вдаль. Там, где сумеречный лес становился пеленой дыма, появлялась тёпло-красная, едва заметная линия пламени.

Как же не вовремя. Просто поразительно не вовремя. Ты почувствовала, что он появился, да? Свою скорую жертву, или что меня вдруг стало непозволительно больше. Жрецы нашли хорошего мальчишку – достаточно живого, чтобы хватило лет на десять. Может, даже двенадцать или тринадцать. Но он ещё не готов. Ничему не обучен. Бесполезен. Скандалист и идиот. Потребуется несколько месяцев, чтобы он освоил самое важное и, оказавшись в сердце ритуала, исполнил свой долг.

Тебе придётся потерпеть. Я не убийца и не слуга, которому велено подать на стол главное блюдо, и поскорее. Он ещё не готов, и ты не получишь его прежде, чем его глаза научатся смотреть иначе – как смотрю я, как смотрел отец, и отец его отца, и все короли, почитающие благо выше печальной жертвы.

Это никогда не начинается с зарева под пеленой дыма. Это начинается с похолодания, с пары увядших деревьев, с мёртвой коровы в самой дальней деревне. С дурных снов, слухов, шепотков, тщательно отслеживаемых по всей территории. С птиц, которые не хотят улетать на зиму. С ветров, которые не гладят щёки, а хлещут наотмашь.

– Подготовьте лошадей, – сказал Адлар. – И приведите Дар.

Не обучен и бесполезен. Но королю надлежит проявлять милосердие. Пусть посмотрит, чему его жизнь станет залогом. Пусть поглядит, от чего спасёт Благословенные земли, когда час придёт.

Ночь опускалась. Лошади фыркали, выпуская в холодный воздух облачка пара, нетерпеливо перебирали копытами – их, видно, сегодня не выезжали. Адлар так и стоял, не сводя глаз с горизонта. Запястье, прежде много лет обёрнутое лентой, холодило, и он неосознанно потирал его пальцами, словно пытаясь согреть.

Ленту повязала мать. Давным-давно, когда Адлар ещё не отличал, что значат стрелки на часах – большая и маленькая. Когда ещё не знал, как пустить коня в галоп и не упасть. Как посмотреть на подданного так, чтобы тот рухнул на колени без всякой магии. Как засыпать, когда не можешь уснуть. Как произнести приговор, когда хочется кричать. «Тут, – говорила мать, – будет слепок твоего сердца. Маленькое сердце, вот такое, из кожи и дурно пахнущей пропитки. Не бойся мыслей, – говорила она, – они есть твоё сердце. Не бойся чувств – они рождаются там же. Отвернёшься от них – и не будет сердца».

Мама не знала, что всё не так.

– И куда это мы тащимся на ночь глядя?

Бодрый голос резанул по ушам, но Адлар не оглянулся. Задумался – не слишком ли бодро для человека, который должен был только-только вернуться из рук палача? – но не оглянулся.

– На лошадь, – скомандовал вместо этого и сам взлетел в седло.

Стража подошла бесшумно. Человек двадцать, не строем, а обманчиво расхлябанной толпой. Личная гвардия, лучшие из лучших. Тонкие тёмные куртки со множеством карманов, тяжёлые сапоги, ножи за поясом, у одних на запястьях крепкие наручи, у других – крест-накрест обвитые ленты. В личную гвардию попадали не абы кто. Сотню мальчишек отбирали, ещё когда те макушками до обеденного стола не доставали. Через пару лет две трети отсеивали, и столько же подращенных детей, сколько осталось, отнимали у жрецов – чтобы составить пары. В конечном итоге в распоряжение короля попадало полтора-два десятка, но эти полтора десятка могли положить маленькую армию.

Адлар поискал глазами Родхена и, конечно, нашёл. Пока приличные гвардейцы разглядывали небо и стены замка, тот разглядывал Адлара. Перечёркнутое безобразным шрамом лицо выражало неодобрение так явно, что это можно было посчитать за оскорбление, и не будь это Родхен – скучное лицо, восемь пальцев вместо десяти, четыре раза спасал жизнь предыдущего короля, – Адлар так бы и посчитал.

– Ваше Величество, гвардия готова сопровождать вас.

– Оставайтесь тут, – велел Адлар. Он смотрел на Родхена и видел отца, и хуже этого было только то, что тот, глядя на Адлара, наверняка тоже видел отца, и предстающее глазам его не радовало.

– Это неразумно, – после паузы заметил Родхен, и не подумав склонить голову.

– Я так велю.

– Это неразумно и противоречит присяге, которую приносил я и мои мальчики.

«Мальчики» закопошились было, но замерли, стоило Родхену повести плечом. Это был молодняк. Прошлый набор отслужил своё два года назад, значит, этим не могло быть больше двадцати. Пожаров они ещё не видели, моров и наводнений – тоже, и внутри наверняка чуть ли не гарцевали в предвкушении. Идиоты.

– Иногда бывает достаточно одного факела, – тихо сказал Родхен, и Адлар медленно выдохнул, прекрасно распознав, о чём ему пытаются напомнить.

– Я вас прощаю, – процедил он почти по слогам. Родхен, благополучия королевства ради, не спорь со мной на людях. Людей, которым я готов простить это, можно перечесть по пальцам одной руки, и твоё счастье, что ты в их числе. – Можете в этом месте в этот раз нарушить присягу безбоязненно. Я не нуждаюсь в сопровождении. Договор ещё недостаточно обветшал, чтобы мне что-то угрожало. Организуйте приготовление воды и песка. В столице в первую очередь. В города и деревни пошлите людей, пусть проследят. Панику не поднимать. Найдутся любители раздуть ужас из бочонка с песком – ты знаешь, что с ними делать.

Родхен приподнял бровь, перечёркнутую бороздой шрама. Он отлично знал, что это всё не входило в обязанности гвардии, но только уточнил деловито:

– Испросить ли у храма магов?

Адлар отвернулся и крепче взялся за поводья.

– Конечно. Пусть Совет поднимает всех. Они знают, что делать. Это не первый на их памяти догорающий Договор. После моего возвращения их, помимо прочего, ждёт внеочередной «Путь милосердия».

Конь тронулся, стоило коснуться пятками его боков. Родхен тяжело глядел в спину, но вскоре воздух прорезали его грубоватые отрывистые приказы. Ночь покачивалась вокруг, ещё светлая, тревожная, отравленная непрошеным заревом. Казалось, это не горизонт подсвечивается, а тугая верёвка, красная, пропитанная кровью, смыкается вокруг горла Адлара.

Видимо, так и чувствует себя король, когда наступает пора обновлять Договор. Может, он и пляску огня скоро ощутит на своей коже так же, как земля, на которой он пляшет?

– Это что там такое? – удивились сзади. – Пожар, что ли?

Адлар выпростал руку, придержал второго коня за узду и едва поборол желание сложить пальцы в карающий жест. Вместо этого отпустил узду и холодно велел:

– Никогда меня не опережай. Это пожар. Что тебе известно о том, как маги изгоняют лихо?

Дарованный держался в седле ровно и гордо, словно не чувствовал ничего, кроме прохлады ночи и лёгкого ветра. Словно плеть не прошлась по нему двадцать пять раз, как приказал Адлар.

– Ну-у, – протянул он и облизнул губы, выдавая волнение, – что-то там выплясывают, дрыгая руками, а потом говорят: «С вас три золотых».

– Маги усмиряют лихо молитвой и кровью. Тебе должны были рассказывать.

– Да? А я, верно, не слушал, – сверкнула легкомысленная бледная улыбка. – У меня же дело маленькое – красиво помереть для блага, как говорится, наших земель. А до того откормиться хорошенько, чтоб жертвенный барашек вышел что надо. Тут уж что успел, то успел! А этими вашими магическими штучками я, Ваше Величество, голову не забивал.

– За мной, – отрезал Адлар и пустил коня в галоп.

Пожар полыхал неподалеку. Час-другой скачки – и дымная завеса защиплет глаза. Повезло. Обыкновенно Договор истончаться начинал на границах. Горели самые отдалённые деревни, а потом они же гнили в болезнях, если не успеть подготовить Дар прежде, чем земля изголодается. В том, что пожар вспыхнул недалеко от столицы, было что-то тревожное и скверное, но и управятся они за несколько часов.

Дарованный обогнал его спустя пару минут. Оглянулся, сверкнув улыбкой, и умчал вперёд, неизвестно как выжимая из породистого, но не лучшего жеребца скорость тысячи лютых ветров. Адлар выругался громко в воздух, пришпорил своего и ощутил, как ветер с яростным свистом хлещет в лицо и сдувает с него всё – воспоминания, ужас, смирение перед неизбежным. Злость, тысячу масок, всё невысказанное и гниющее, всё до последней капли.

Спереди доносился хохот, такой заливистый, словно смеялся не Дарованный – а сам Лихту, вечно пьяный, дурной, бездумный. Они миновали поле, засыпающее после жатвы, миновали жидкий пролесок из куцых деревьев – и там, где пролесок переходил в мост, белое с чёрным каменное чудовище, хребет которого показался над рекой, Дарованный рванул поводья влево и увёл коня к воде. Адлар зарычал и повторил. Пустое запястье горело огнём и зудело так, словно его искусала тысяча ос. Хохот смешался с рокотом ветра и оборвался – когда Дарованный пригнулся над крупом коня и полетел над обрывом там, где река сужалась до нескольких метров.

Адлар испытал два приземления – чужое, когда ликование вспыхнуло в груди и вырвалось смехом, руганью и слезами, и своё – когда удовлетворение кольнуло куда-то под сердце и вернулось мыслью: «Убью».

Знакомое движение, вскрик, падение – он видел, как летит на землю чужое тело, как скрючивается, хватаясь пальцами за увядшую траву, как хохот превращается в плач.

Адлар спешился, подошел, выпрямил ладонь. Наклонился, перевернул упрямого идиота на спину рывком, присел на одно колено. Нутро туго скрутило.

– Ты никогда, – прорычал, глядя в распахнутые, полные влаги и ярости глаза, – никогда не будешь делать ничего поперек моей воли.

– Да пошёл ты, – выкрикнули в ответ – хрипло, кое-как протолкнув следом смешок. – Пошёл ты, король. И воля твоя пошла. Я в твоём пожаре и сдохну, так что – пошёл-ты, мать твою.

Пощёчина могла выйти сильной, но не случилась – Адлар уронил туго затянутую в перчатку руку в траву, не коснувшись лица Дарованного. Ярость в чужом взгляде, раздражающем, слишком живом, сменилась удивлением, почти растерянностью.

– Придурок, – выплюнул Адлар и встал. Он и так позволил себе чересчур много. Кинуться в погоню, сорваться… Собственные действия вдруг предстали, словно насквозь просвеченные полуденным солнцем. Нелепые, недопустимые действия. Он не просто кинулся в погоню, он ещё и собственной рукой стащил мальчишку на землю, как тупую собаку, разинувшую пасть на то, что не сожрёт. Оправив одежду, Адлар кинул через плечо: – Мы едем угомонить проклятый огонь, а не обновлять Договор целиком. Вместо тебя я мог бы взять любого мало-мальски толкового мага. Ты для Договора пока, как седло для свиньи – надеть можно, да проку никакого. Сядь на несчастную лошадь и прекрати драматизировать.

– А если нет?

– Если нет – заставлю. Напомнить, как?

Он не выполнил жест – наметил, но этого хватило. Дарованный скривился и, проглотив жалобы, поднялся на ноги.

– Так и взял бы кого толкового. Попрятались они все от тебя, что ли? Я-то тебе зачем…

– Запоминай, – коротко ответил Адлар и замолчал.

К мосту вернулись шагом и прошли по нему шагом – Адлар почему-то всё не мог отдышаться, словно лёгкие стали трудиться как-то иначе, словно воздух им больше не подходил. Словно его было мало. За мостом оглянулся коротко, зацепил Дарованного взглядом – как пса, взял рукой за ошейник и пустил коня в галоп.

До самого зарева он ехал первым. Сменил галоп рысью, когда дыма стало слишком много. Когда пришлось зажать рот рукавом, чтобы не кашлять, хрипло приказал:

– Слезай.

Чужие ноги ударились о землю, послышалось шипение – видно, давали знать о себе следы наказания.

– Отпустим лошадей, – велел Адлар. – Дальше пешком.

Остановились, когда затих вдали стук копыт. Дым густел на глазах.

– Подойди, – бросил Адлар через плечо.

Затрещали ветки, тщательно раскидываемые носками сапог. Дарованный замер рядом, по левую руку, и ехидно осведомился:

– Ну и что? Вдыхать благословенный дым и думать о стране?

Возможно, стоило использовать путь. Подготовить, предупредить.

– Нет, – медленно возразил Адлар и оглянулся на него почти с сожалением, но тут же прикрыл глаза. Дым лез в нос, в рот, облеплял голову. – Раздеться. Лечь на землю. Дальше… Я.

– Ты – что?

Он ощетинился весь – как ёж на картинках в энциклопедии морского путешественника. Адлар даже не сразу понял, в чём дело, и только спустя несколько долгих, пропитанных горечью и духотой секунд сказал:

– Рехнулся? Нужен контакт твоей кожи с землёй. И всё. Давай живее.

Дарованный сцепил зубы, попятился. Адлар сжал пальцы. Чужое тело рывком двинулось вперёд и почти повалилось на траву.

– Разденься.

В детстве, когда он ещё не представлял толком, что такое пожары и болезни, ему преподносили это всё как сказку. Мама сажала его за стол, клала перед ним шершавые, словно пережёванные кем-то листы бумаги, окунала кисть в чернила и роняла в центр листа густую каплю. Та застывала на секунду, потом вздрагивала и пускала корни. Вправо, влево, вниз и вверх – чёрные некрасивые линии тянулись во все стороны. Мама говорила: «Однажды в далёком-далёком крае, где нет ничего, кроме ветра, родилось лихо».

Злое лихо, бездумное лихо. Гулящее, приходящее, вечно голодное, вечно страждущее. Пусто ему было в краю ветров, пусто и голодно, и пошло оно гулять по миру. В южный край пришло – и выпило всю воду из глубоких озёр, в северный пришло – и проглотило солнце. Пришло на восток – и рухнули замертво все верблюды и ослы, что гуляли под тамошним небом. На запад отправилось, а там его уже ждали – с трепетом и мольбами. И услышало их лихо, и усовестилось, и решило, что пришло время и ему приносить дары. Обернулось оно тогда человеком, выгребло из карманов пастушьей куртки горсть камешков и швырнуло наземь. И сказало: «Дарую вам хвори диковинные».

Так и гуляет с той поры лихо по миру – хворями, потопами, огнём яростным, мором осенним, зимами лютыми, куда глянет – там гибель, куда ступит – там пустошь. Долго плакали люди и умирали, с ним повстречавшись, пока один не встал посередь земель опустевших, не вырвал своё сердце и не швырнул его в небеса, молясь великой Ташш. И услышала она его – и там, где была дыра в его груди, выросло новое сердце, чёрное, как уголь, и крепкое, как камень, и могло оно давать и забирать, и лихо не смело подойти к тому, кто носил его.

– Ну и что дальше?

Мысли качнулись, осели мутью на дно бокала. Адлар разлепил глаза, отёкшие от дыма и жара, вытянул руку, наугад поймал чужое запястье, погладил пальцами ленту. Горло саднило, и получилось только прошептать:

– Ляг. Ты почувствуешь. Земля сама возьмёт тебя.

– Счастье-то какое. – Дарованный вывернул руку, хмыкнул уже снизу, раскинувшись на подёрнутой дымкой земле, как на шёлковых простынях. – Ты хоть слышишь, как это всё звучит? Точно как в весёлом доме. Девок только не хватает. И…

Что «и», он не договорил – вдруг впился глазами в почти неразличимое теперь небо, задохнулся, раскрыв рот в немом крике, и сразу же обмяк. Белые плечи, крестом раскинутые руки, чёрная земля, рев пламени, поедающего лес.

Адлар закрыл глаза. Земля ликовала. Ликовала настолько шумно, что пробирала дрожь и хотелось натянуть ещё одну пару перчаток. Взлететь в седло, умчаться во дворец, сбежать как можно дальше от раскалённой голодной земли, не оставить ей ни шанса дотянуться. Умом он понимал – уже всё, он уже отдал ей другого, чтобы она впилась невидимыми зубами в его душу, вытягивая жизнь огромными смачными глотками. Адлар одет, обут, ему ничего не грозит – но чем упрямее он цеплялся за эту мысль, тем ярче вспоминал, каково это – когда земля берёт тебя.

Адлару было одиннадцать в тот год. И ему стало всего-навсего интересно, что будет, если не послушаться и снять ненавистные перчатки. Стояла середина лета, в меру жаркого, в меру дождливого, но даже от самой лучшей кожи руки всё равно потели невыносимо и покрывались зудящими красными пятнами. Он тогда подумал – ну, подумаешь, коснётся земли. Подумаешь, тронет её всего-то одним пальцем. Подумаешь.

Земля взяла его и не отпускала три дня – пока мать не взрезала свои руки над алтарем Ташш. Тогда Договор чуть не рухнул – земля плохо приняла чужую кровь, лишь наполовину похожую на ту, которой закрепляли связь. Тут и там вырастали трещины – поперёк дорог, мостовых, под домами и храмами. Неделю птицы сходили с ума и клевали друг друга. Но, в конце концов, всё затихло – земля приняла дар и отпустила Адлара.

А он остался один.

…Небо светлело на глазах. Огонь умирал, опадал наземь тлеющими хлопьями, дым таял в никуда. Адлар стоял, запрокинув голову. Сквозь черноту проступали всё ярче звёзды. Пальцы рассеянно подрагивали, теребили края камзола, пыльного и пропитавшегося дымом до кислого запаха.

Всё было не так.

Он почти поймал какую-то мысль, когда тишину вспорол судорожный, на грани истерики всхлип.

– Можешь одеваться, – лишь мельком взглянув в сторону Дарованного, разрешил Адлар.

7

Радка

Сегодня это были птицы. Огромная стая, гуляющая по скалистому берегу. Тонкие цепкие лапки, дырки вместо глаз, утробное клокотание, похожее на голубиное. Они ходили туда-сюда, ели камни, шуршали острыми белыми крыльями, а она стояла по колено в воде, почему-то горячей до тонкой дымки, гуляющей над поверхностью, и боялась дышать.

Солнце висело неподвижное, как мёртвое. В воде сновали жёлтые тонкие рыбешки, вправо и влево, вправо и влево – пока одна из них не выпрыгнула из воды и не упала назад с тихим плеском. Тогда птицы перестали клокотать, подняли слепые головы. И напали.

Рада подскочила в слезах и ещё минуту выпутывалась из простыни, всхлипывая и ругаясь. Спрыгнула с кровати, метнулась к окну, поднимая руки на уровень глаз. Была уверена – изрезаны, поклёваны, не руки, а мясо.

Нет – руки как руки.

Почти прижалась лицом к стеклу, ловя отражение, вертясь так и эдак. Лицо тоже оказалось чистым.

Зажмурившись, Радка отвернулась от окна, обхватила себя руками. На соседней кровати спала несчастная Магда, вздрагивая всем телом. Чужие крики не могли разбудить её, зато сама она вопила и стенала ещё почаще Радки. Они друг другу подходили, как два сапога. Дурак Адо давным-давно настоял, чтоб она не жила с другими мальчишками-слугами, а когда заупрямилась, позвал Магду, поставил Радку перед ней, сдёрнул с неё шапку и сказал: «Магда, никто не должен узнать, но ты знай. Разболтаешь – казню худшей казнью».

Разболтала потом не Магда – её идиот-сын, и казнь досталась ему. Магду Радка отстояла, впервые тогда схлестнувшись не с дурачком Адо, понятным, славным мальчишкой, а с Адларом-королём.

Тяжёлое тело дернулось, всхрапнуло, и Радка тихо сказала:

– Спи, Магда. Всё хорошо. Я пройдусь.

Быстро натянула штаны, заправила рубаху. Грудь убирать под тряпьё не стала. Кое-как собрала на затылке волосы, спрятала под шапку с дурацким золотым узором в виде переплетённых веточек и выскользнула за дверь.

Дворец спал некрепко – как всегда. Кто-то наверняка копошился на кухне, заготавливая на завтра всякую снедь, кто-то скрёб пол тронного зала, кто-то плескал воду на лестницы и устало возил вонючей ветошью. Гуляли по галереям мрачные стражники, позвякивая мечами, стукающимися о металлические застёжки сапог. Одно хорошо – ночью мало кому было дело до тех, чьи лица уже примелькались.

Радка миновала две галереи – стражники удостоили её парочкой взглядов вскользь, да и только. Лестница, коридор с густым зелёным ковром, ещё одна лестница. Зевающая Сола отодвинула ведро, пропуская Радку, и проворчала:

– Все не спят, а… Пожалуюсь вот, что по девкам бегаешь!

– Да ну тебя, – понизив голос до привычного гудения Радона, смутилась Радка. Сола сдвинула густые брови и погрозила:

– Ты смотри! Ежели чего – чтоб женился как миленький!

– Да женюсь, женюсь, – окончательно засмущался Радон и, надвинув шапку пониже, ссутулил плечи и торопливо зашагал по коридору.

За углом Радка выпрямилась, стряхивая порядком надоевшего Радона, и свернула налево, на широкую лестницу, ведущую вниз, – отсюда уже пахло зажжёнными благовониями.

Когда ей снились птицы – или жуки, или бешеные собаки, или крысы, или ещё кто – она всегда приходила к Ташш. В детстве к мамке бегала и к бабке, первой утыкалась в пояс, пахнущий мукой, потом и специями, второй – в шершавые ладони, грубые от постоянной стирки в ледяной воде. А тут, в королевстве-без-проблем, в Земле Ташш – никого другого не нашлось. Только кусок камня с лицом богини, дунувшей на пустоту и родившей мир.

– Эй! – Последняя ступенька почти вылетела из-под ног, когда Радка услышала оклик.

Оглянулась, накидывая Радона, как куртку в холодный день.

– Чего ещё?

По коридору шагал, засунув руки в карманы, Кидар. Безрукий Кидар, Кидар-вкривь-и-вкось – как только его не называли. Кидар, которому вечно что-то не так. Радон притормозил, скрестил руки на груди, развернулся неторопливо – так казалось, что плечи у Радки шире, чем есть.

– Ну?

– Да погоди. – Кидар дёрнул плечом, ухмыльнулся, облизнул верхнюю губу, перечеркнутую тонким белым шрамом.

Говорили, прислонился в детстве к горячему противню – очень уж сладко пахло печёным сахаром. Теперь ему было сколько-то там за двадцать, но мозгов так и не отросло – он единственный из кухонных слуг постоянно ходил, то посасывая обожжённый палец, то подволакивая ногу, на которую уронил груду пустых кастрюль. Почему его держали до сих пор во дворце – одной Ташш было известно. Может, жалели как сироту. Может – как умственно убогого, кто их разберёт.

Он наконец спустился по ступенькам, притормаживая на каждом шагу, ухмыльнулся шире прежнего и сказал:

– Радончик. Я тут слышал.

– Ну? – свел брови Радон.

Радкино сердце отчего-то забилось, а в животе похолодело.

– Слышал, что сиськи у тебя отросли. Дай потрогаю?

Дерзко протянутую руку Радон оттолкнул в последний момент, запнулся, чуть не рухнул наземь. Выпрямился, выплюнул:

– Кидар, сдурел? В портках у себя потрогай!

Кидар улыбнулся кривыми губами, шагнул вперёд. Радка отступила. Он же выше на полторы головы. И руки у него длиннее. Радон сглотнул, задрал подбородок, опустил руки вдоль тела, наклонил голову. Медленно сложил пальцы в кулаки. Кидар заметил – засмеялся мерзким смехом, похожим на индюшиное кряхтение.

– Ой, да брось, Радончик. Ну, жалко, что ли? Мне-то что, девка и девка, подумаешь, но другие что скажут? Я-то помолчу, но ты мне повод молчать дай, ловишь, ага?

На стенах плясали тусклые тени. В храме было тихо – только едва слышный треск свечей, не догоревших с заката. Мощная фигура Ташш возвышалась прямо за спиной у Радки и не могла помочь ничем.

Кидара, конечно, казнят за домогательства, ещё и в храме. Да и за что угодно казнят, если только Радка скажет Адо. Не просто казнят – на кусочки разнимут и скормят птицам.

Только ей-то сейчас что с того?

– Ну, не дури давай, – увещевал Кидар. Радка попятилась, и ещё, и ещё, пока не уперлась спиной в подножие постамента Ташш. Кидар прижался следом, но тут же получил коленом и отлетел с шипением.

Только метнуться прочь Радка не успела – предплечье обожгла боль от яростной коршуньей хватки. Полетела на пол шапка, лопнула резинка, разметались по спине светлые волосы. Кидар встряхнул её, наконец облапил грудь, толкнул к стене.

Радка застыла. С губ чуть не сорвалось нелепое «Адо», но она вовремя заткнулась. Нет. Не поможет. В груди горело, в животе рождалась и поднималась к горлу тошнота. Кидар уже запустил холодные пальцы под рубашку, шарил там, тяжело дыша и то и дело посмеиваясь, как слабоумный.

Тогда Радка вспомнила о птицах.

И о бешеных собаках.

Ещё ей снился как-то мёртвый город с гниющими, изъеденными язвами телами.

Ещё – целое море насекомых, огромный жужжащий шар, готовый лопнуть над городом.

Ещё…

Рука Кидара, вспотевшая, отвратительная рука, попыталась скользнуть ниже – и тогда что-то произошло.

Стая птиц атаковала. Собаки кинулись с лаем. Мёртвый город застонал. Кокон, полный стрекота, лопнул.

Кидар упал замертво, распахнув в удивлении глупые пустые глаза.

8

Тиль

Он падал снова и снова, как дурацкая игрушка-валяшка. У мелкого такая была – заяц из светлого дерева с нелепыми глазёнками в полморды, толкнёшь пальцем – стукнется лбом об пол да отскочит, толкнёшь снова – и опять, и качается, и глядит на тебя, дуралей. В городских лавках такие стоили целое состояние, точно мастера их не руками ваяли в своих тихоньких мастерских, а вынимали из пожарища, стоя на голове и ежесекундно рискуя там помереть. Зато в деревне раздобыть эту ерундовину было проще простого – несколько медяков, вложенных в руку слепого старика Груна, помочь ему пару раз воды натаскать, каши сварить, дров наготовить – и он тебе не только зайца выточит, а хоть самого короля.

А смешно было бы.

Тиль засмеялся, вжимаясь лбом в холодную, с торчащими кусками увядшей травы землю. Король-валяшка, вы подумайте. Тык – и мордой в пол, тык – и опять, и опять. Грун бы его сделал, как надо, с этими его глазами вечно сощуренными, с этим изгибом рта. Король, интересно, и спит вот с этой физиономией – «я вас всех презираю»?