Жертва короля

– Поднимитесь, – произнёс Адлар, выдержав паузу всего на пару секунд дольше обычного.

Люди поднялись и встали неподвижно, как деревянные пирамидки на игровой доске. Из высоких узорчатых окон хлестало солнце. Адлар чуть склонил голову, чтоб уберечь глаза: голова ныла с самого пробуждения, и каждый плевок света в лицо заставлял внутренне шипеть. Сложил руки в тонких чёрных перчатках на подлокотники, упёр взгляд в тяжёлые двери, подпираемые с двух сторон стражниками. Уронил:

– Милость Ташш да осенит сей день. Введите первого.

Стражники ожили, отступили. Адлар поднял взгляд к серому потолку, подпираемому шестью колоннами. За минувшие с его коронации семь лет он успел выучить каждую щербинку на этом потолке. Вокруг правой дальней колонны регулярно вырастала тонкая, почти незаметная паутина. От ближней левой откололи кусок ещё при строительстве – словно кто-то откусил от неё, как от яблока. Вторая справа шла мелкими трещинами от основания, и с каждым годом вязь трещин становилась гуще и выше. В детстве Алдар иногда представлял, что это не колонны, а каменные великаны, подпирающие дворец. Пришли когда-то из-за гор, задремали, упёршись макушками в потолок строившегося замка, и так и не проснулись пока.

– Аратан Мориц, – прокатилось по залу, – убийца троих мужчин, насильник, вор.

Зазвенели цепи, ударилось о камень человеческое тело. Адлар опустил взгляд. В десяти шагах от трона на коленях стоял человек. Смуглый, словно высушенный солнцем. Впалые щеки, круглые, навыкате, глаза, спутанная тёмная копна волос, ещё немного сырых – тех, кто приходил сюда в День Милости, отмывали до скрипа кожи, часто хранящей следы допросов. Королю видеть последствия работы стражи, впрочем, не полагалось – руки и ноги осуждённых надежно скрывали под длинной льняной рубахой.

На сегодняшнем осуждённом рубаха сидела даже не уродливым мешком – чужой шкурой, которая была велика. Адлар склонил голову, заскользил по нему взглядом. Кровоподтёк на шее. Посиневшие запястья, кое-где стёртые до мяса. Распухшие пальцы на левой руке.

Адлар откинулся на спинку трона.

– Что ты украл?

– Ничего не крал, Ваше Величество. – Голос у осуждённого оказался скрипучий и неприятный.

– Тебя обвинили несправедливо, Аратан Мориц? Ты не вор, не насильник и не убийца?

– Я убил, Ваше Величество. Но не крал и не брал силой.

Адлар поднял ладонь – медленно, чтобы каждый мог проводить взглядом этот жест и задуматься: не на него ли сейчас укажет королевская рука – и указал на человека, тенью застывшего позади осуждённого.

– Кто стоит за твоей спиной, Аратан Мориц?

– Господин главный дознаватель, Ваше Величество.

– Верно, – кивнул Адлар. – Он, по-твоему, солгал, называя твои преступления? Мне, вероятно, стоит казнить его вместе с тобой, если он так досадно отвратительно делает свою работу?

Измождённое лицо осуждённого исказила уродливая усмешка. Он уронил голову, мотнул из стороны в сторону, как сонный осёл.

– Не мне давать вам советы, Ваше Величество.

Адлар посмотрел на него в упор. Его история – три уродливых кляксы на чистом листе. Он украл, он взял женщину, он убил. Над каждой кляксой можно склониться, наставить лупу, разглядеть мельчайшие детали – может, он не вор, а жертва клеветника, может, та, которую он взял силой, просто-напросто была чьей-то паршивой женой. Может, он убил, когда хотели убить его. Это легко вообразить. Деревня – этот человек явно из деревни, у него грубые руки, потемневшая от солнца кожа и сильное, иссушенное до костей и крепкого мяса тело. Или трудится на земле, или ремесленник – может, по кожевенному делу. Добавить чью-то жену-вертихвостку, разъярённого мужа с двумя приятелями, а поверх – пару глотков запрещённой настойки. Мстители валятся с ног, но упорствуют, кожевенник вынужден защищаться. Может, их было четверо, и выживший донёс. Может, воровство он добавил от себя – «и вообще, этот Мориц тот ещё прохиндей, вон давеча у соседа дрова стащил». Или что они там в деревне регулярно таскают друг у друга, игнорируя заветы Ташш.

Адлар моргнул, прогоняя видения о том, что не имело никакого значения, и устремил взгляд выше головы осуждённого – так смотрела Ташш на тех, кто не стоил её взгляда. Так смотрел Адлар на тех, кого отправлял на смерть.

– Ты трижды убийца, Аратан Мориц. Одного твоего помысла отнять чью-то жизнь хватило бы, чтобы наказать тебя, но ты пошёл дальше. Я приговариваю тебя к смерти.

Смуглое лицо тронула усталая улыбка. Адлар ощутил, как по позвоночнику юркой мышью скользнула дрожь, и отрывисто приказал:

– Выведите.

Только когда за осуждённым закрылись широкие двери, он понял, что нарушил ритуал, не дождавшись традиционной фразы «благодарю Его Величество за милосердие».

Слюна, которую сглотнул Адлар, оказалась горькой. Подняв голову, он велел:

– Введите другого.

Сегодня их было сорок три. Убийцы, насильники, противники короны, богохульники, сквернословы, клеветники, те, у кого вечно чесались руки. Одиннадцать женщин, тридцать два мужчины. Адлар считал, представляя чаши весов. Камешек на правую сторону – мужчина, камешек на левую – женщина. Мужчин всегда оказывалось больше.

Ещё – больше покорных, чем несогласных. Больше тихих, чем громких. Больше тех, кто не просил ни о чём, чем тех, кто молил о милосердии.

Он навсегда запоминал лицо первого. Имена стирались, как и преступления, а лица – худых, плотных, испуганных, кричащих – оставались и приходили дурными ночами, когда луна исчезала с неба. Те, что шли со второго по шестого-седьмого, помнились потом смутно – кивком головы, стиснутыми в замок пальцами, какой-нибудь особой манерой произносить слова. А те, что шли ещё дальше, не запоминались вовсе – как картинки в книге, которую листаешь, не открывая.

И последний.

Всегда оставался последний.

– Сколько тебе лет? – после того, как тишина сделалась совсем плотной и сухой, зудящей, спросил Адлар.

У трона сидела, кутаясь в рубаху, как в одеяло, девчонка с худым лицом, усеянным наполовину веснушками, наполовину – уродливыми тёмными пятнами. Вся она была тусклая, как мотылек. Комкала рукав и молчала.

– Я задал вопрос! – хлестнул Адлар, и девочка замерла, уронила руки на колени. Он перевёл взгляд на дознавателя, и тот сложил своё сухое тело в поклон:

– Тринадцать, Ваше Величество.

Мысли давно превратились в однородное серое месиво. Не мысли – скудная походная похлёбка. Липкая жижа, что остаётся, если выварить зерно. Адлар попытался вспомнить, что произнёс дознаватель, когда вводил девчонку в зал, и не смог. В висках заныло. Думать не хотелось настолько, что Адлар чуть не выпалил «приговариваю тебя к казни», просто чтобы эта часть дня наконец кончилась.

– Что ты сделала? – вместо этого спросил он, захлебнулся вновь сгустившейся тишиной и закричал: – С тобой говорит король! Отвечай немедленно!

Он видел, как маленькое, заострённое в плечах тело затряслось крупной дрожью.

– Позвольте, Ваше Величество. – Дознаватель снова согнулся и поведал: – Богохульница, Ваше Величество.

За узкими окнами потемнело: тучи обложили дворец со всех сторон, подгоняемые яростными ветрами. Никто не смел прервать церемонию и зажечь факелы, и зал купался в сумерках, которые спрятали лица людей, стёрли разницу между чёрными одеждами Совета Ташш и серыми – Дворцового Совета. Стёрли трещины на колоннах и чёрточки между тяжёлыми плитами, которыми был выложен пол.

Адлар улыбнулся закаменевшим лицом.

– И как она хулила богиню, если даже открыть рот не умеет?

– Это наглое дитя утверждало, что она – голос богини, – поведал дознаватель. – А также глаза богини, руки богини и душа богини.

Темнота сгустилась, словно дворец вдобавок накрыли огромными ладонями и спрятали даже от серого пасмурного света. Адлар коротко рассмеялся, встал, спустился по низким каменным ступеням. Вытянул руку в перчатке, коснулся подбородка девчонки, возомнившей себя неизвестно кем.

– Так ты, значит, душа богини?

На него смотрели пустые, не хранящие ни следа мысли глаза. Такие были у Пустых и у мёртвых. Но тут девочка моргнула и дрожащими губами прошептала:

– Страшно.

– Оказаться в тронном зале в День Милости? – улыбнулся Адлар. – Да. Это действительно страшно. Но разве ты не думала об этом, когда так нелепо богохульствовала?

– Не мне, – тихо сказала она. Запястье свело короткой судорогой, и Адлар отвёл руку. Девочка опустила голову, ссутулилась и ещё тише произнесла: – Тебе. Она говорит – тебе страшно.

Поднялся гул – тучи выплеснули на дворец и окрестные земли холодный осенний дождь.

Адлар отступил.

– Казнить худшим образом, – приказал, не слыша собственный голос.

И вышел, не оборачиваясь.

В ушах звенело. Дворец задыхался под тугими струями дождя, как человек, которого пытали, окуная в ледяную воду, и не давали толком отдышаться в паузы. Адлар шагал по коридору так стремительно, что почти не разбирал дороги – и чуть не налетел на застывшего в поклоне старика Мано. Отшатнулся, влетел плечом в стену. Мано рухнул на колени и припал лицом к полу.

Адлар мысленно выругался и велел:

– Встань!

Мано поднялся, с трудом отодрав от пола старческие колени, замер, подрагивая всем телом. Его давным-давно следовало отправить на покой, но Адлар поклялся матери, что не выгонит старика, пока он не станет совсем плох – в благодарность за то, что давным-давно он спас ей жизнь, на руках вынеся из пожара, учинённого заговорщиками. Благословенный Договор существовал уже тогда, и заговорщики попадали замертво, едва бросили факелы, но этого хватило: огонь чуть не превратил замок в руины.

– Что ты хотел? – скупо поинтересовался Адлар.

Хрустнула под ливреей старая спина, бесцветный голос полился на пол:

– Господин Дарованный с прискорбием сообщил, что не научен грамоте, посему не может использовать письменные принадлежности по надобности.

– Что? Ты меня караулишь в коридоре, чтобы доложить, что этот… господин Дарованный – деревенский идиот? Мано, ты издеваешься?!

– Кроме того, – пробурчал тот, – господин Дарованный уничтожил комнату, любезно предоставленную господину Дарованному.

– Он – что?

Мано привстал из поклона, чтобы набрать воздуха в лёгкие, и Адлар остановил его движением ладони.

– Ладно, умолкни. Я услышал. Иди, Мано.

Угодливое бормотание ударило в спину, и Адлар ускорил шаг. По коридору до конца, через галерею, залитую пасмурным светом, стиснутую ливнем со всех сторон. Наверх, винтовая лестница, ещё одна галерея. Внутри головы разгорался лютый, всё пожирающий пожар.

Дверь в покои Дарованного Адлар толкнул с такой силой, что та впечаталась в стену с грохотом, похожим на раскат грома.

Хватило одного взгляда, чтобы оценить, что означало «уничтожил». Единственное, что уцелело – это кровать. На ней Дарованный и возлежал с книгой в руках. Руках, измазанных в чернилах по локоть.

– О, – Дарованный отложил книгу, – Величество пришли. Как день прошёл? От скольких неугодных завтра избавите благословлённую великой богиней страну? Я ж не ошибаюсь, что сегодня День Милости?

Беда была в этом – он открыл рот.

Не испугался, не промолчал, не сделал вид, что не заметил шума распахнутой двери.

Дарованный открыл рот и произнёс именно эти слова – и Адлар почувствовал, как пожар съедает его самого целиком, до косточки, до последнего куска кожи.

Он никогда не делал этого прежде, но его учили. Короткое движение пальцами – и Дарованный изогнулся и закричал. Нелепо распахнутые глаза, судорожно хватающиеся за воздух руки. Адлар расслабил ладонь и велел:

– Попробуй снова.

Дарованный скатился с кровати, вскочил. Впился взглядом в обвитое лентой запястье. Попытался подцепить пальцами свободной руки.

– Я сказал – попробуй снова, а не «сними ленту».

Во второй раз он не закричал – рухнул на пол, обхватил себя руками, затрясся. В комнате сделалось ощутимо жарче. Адлар выждал ещё пару секунд, прежде чем остановиться. Подошёл, схватил пальцами вспотевшее лицо – не Дарованного, не благословлённого богиней.

Испуганного мальчишки.

– Кто ты? – спросил Адлар.

Дарованный часто дышал и явно услышал не сразу – но Адлар был готов дать ему немного времени. Несколько судорожных вдохов и выдохов – и он повторил:

– Кто ты?

Дарованный вдруг отшатнулся, сел на полу, ухмыляясь, вытер тыльной стороной ладони взмокший лоб.

– А вам какую версию, Величество?

Адлар сложил губы в улыбку, а пальцы – почти в то самое движение, и тихо засмеялся, когда в упрямых глазах заплескался страх. Правильно. Бойся, Дарованный. Бойся, потому что никто не позволит тебе умереть раньше срока. И быть отвратным Даром – тоже. Отвратным, неблагодарным, портящим вещи, невежливым, порочным. Ты будешь таким, каким надо. Если умный – сразу, если идиот – через уроки. Усвоишь всё до последней капли, обучишься всему, чему нужно, и умрёшь, распятый на клочке земли в окончание нудного долгого ритуала. Как. И. Должно. Быть.

– Ты – Дар, – сказал Адлар, опуская руку. – Ты принёс клятву, принял чёрную ленту и теперь не принадлежишь себе. Забудь своё имя и уйми мятежную душу: она больше не твоя. Изволь запомнить.

– Это такое королевское «подумай над своим поведением»? – Ухмылка снова поползла на лицо этого идиота.

Пожар всё не угасал. Полыхал, выжигая всё, кроме голого, яростного желания – что? Подчинить? Сломать? Адлар шагнул вперёд, коротко коснулся чужого лба рукой в перчатке из тонкой, лучшей в королевстве кожи. Она не холодила, не была шершавой или грубой. Почти как человеческая.

– Да, – согласился Адлар почти ласково. – Именно это. А чтобы ты думал лучше и деятельнее, тебе помогут.

4

Тиль

Когда плеть опустилась на спину в десятый раз, Тиль понял, что молчать нет смысла, и наконец позволил себе заорать во всю мощь лёгких. Сначала казалось – этот здесь, прячется где-нибудь, смотрит своими звериными глазами, и лучше сдохнуть, чем дать ему услышать хоть что-то. Но плеть всё пела и пела, палач напевал тоже – сквозь плотно сомкнутые губы какую-то дурацкую песенку, из тех, что заводят в трактирах после второй кружки пива. Тилю даже казалось, он узнаёт мелодию, хотя песни эти были все об одном – девицы, груди, глаза, плохой конец.

Крик оборвался, и песня палача – тоже. Он хмыкнул в густую бороду:

– А я думал, ты там помер. Чего, живой ещё?

– Да не дождётесь, – выдавил Тиль и вдруг засмеялся, повиснув на цепях, которые тянулись от обручей, стиснутых на его запястьях, к безучастным стенам. – А чего это вы со мной… Того… Не велено же люду простому рта открывать с такой важной птицей, как я теперь…

– Птица, – фыркнул палач, – какая ты птица… Птенец.

– И не боишься? А ну как Величество прознает?

– Стены толстые, – сказал палач, и плеть взвилась снова.

Днём Тиль не верил, что этим и правда кончится. Величеству вслед он только разухмылялся, а когда спустя час никто так и не пришёл, чтобы учить его хорошим манерам, окончательно уверился – Величество не идиот и раньше времени свой драгоценный сосуд не тронет.

Тиль ошибся. Пришли за ним после заката, когда дождь затих и дворец перестал напоминать душный погреб, который тысячу лет не отпирали. У Тиля в комнате, впрочем, дворец задышал куда раньше – когда он разбил стекло и высунул голову на улицу. Это было за час до заката, и снаружи накрапывало и пахло одуряюще по-осеннему. Под окном сновали гружённые неизвестно чем повозки, люди кутались в плащи и простенькие куртки, какие носили в деревнях, а вдалеке, над лесом, поднималась дымная завеса. Тиль подумал, тучи, наверное. Или туман. Откуда тут дыму-то взяться? А потом за ним пришли, и стало не до того.

У палача оказалась тяжёлая рука, а у Тиля – не такая уж крепкая спина.

– Ты хоть знаешь, за что меня тут мучишь? – когда плеть отсвистела двенадцатый раз, выдавил Тиль. Умудрился даже повернуть голову, чтоб видеть палача. Тот задумчиво почесал бороду и признался:

– Так, а разницы-то?

– Может, не за дело, а по ошибке.

– Экий умник, а. – От нового свиста в животе похолодело, и Тиль заорал раньше, чем спину разодрало в новом месте. – Ежели на тебя Величество прогневался – так за дело.

– Что ж вы его за человека-то не считаете? – отдышавшись, укорил Тиль. – Уже и ошибиться нельзя. У него и так жизнь, небось, несладкая. Этого казни, того покарай, третьего награди…

Вместо нового взмаха послышался вздох – над самым ухом. Тяжёлая ладонь легла на загривок, небрежно встрепала волосы.

– Дурак, что ли, совсем? Язык-то угомони. Чай, не лишний тебе.

– А спина-то лишняя?

– Заживёт. – Рука исчезла, зашаркали по полу тяжёлые шаги. – А жизнь тебе новую только Ташш подарит.

– И хорошо, – мрачно согласился Тиль. – Умнее буду и в такое дерьмо не влипну больше.

– Ума набираться – дело хорошее, – поддержал палач и снова засвистел кошмарную песенку. Тиль теперь наверняка узнал её – это та, что про пастушку и её любовника-мага. Пришёл, обещал её увезти за бескрайнее море, а она ему – или не поеду, или бери меня с моими сорока овцами…

Тиль впился пальцами в цепи и проглотил крик, который растёкся по нутру чем-то тяжёлым и горячим, а затем брызнул из глаз. Представилась почему-то мать – наверняка сидит и ревёт, и сестра, и мелкий, и псина эта дурацкая, что вечно под ногами мешалась. А он ведь обещал матери, что поможет, что справится, старший ведь, никого другого нет, вот и не надо ей крутиться, он покрутится за неё.

Вот и покрутился.

Больше Тиль не кричал – только стирал пальцы о металл.

5

Тиль

– Не ори, – первым делом шепнули ему в ухо.

Тиль и не думал орать – ему, в конце концов, заткнули рот куском одеяла, бесцеремонно, неумело и довольно противно. Вместо этого он состроил легко читаемую гримасу: «Что, собственно, происходит?»

В темноте различить удавалось только огромные блестящие глазищи, сощуренные в попытке то ли приглядеться, то ли пригрозить. Но вот глазищи отдалились, убралась со рта ладонь, позволяя выплюнуть сухое, пахнущее чем-то травяным одеяло. Вспыхнул один огонёк, второй, и Тиль уверенно заявил:

– Девчонка. Ого.

Существо, застывшее с тонкой свечой в руке, явно пыталось выглядеть мальчишкой, но у мальчишек таких пухлых и миленьких лиц не бывает. Тиль кое-как уселся на постели, стараясь не тревожить спину, пригляделся и довольно повторил:

– Да, точно девчонка.

– Смотрите-ка, не слепой. – Подсвечник стукнулся о стол рядом с загадочной глиняной плошкой, которой там не было, когда Тиль засыпал. И круглого таза не было, и сладковато-едкого запаха, щекочущего нос.

Девчонка замерла на миг, а потом залезла на стол сама, одним лёгким прыжком, уставилась на Тиля, по-птичьи склонив хитрющее лицо, и сказала:

– Теперь понятно.

И что это ей, интересно, понятно?

– Понятно, – сказала она опять, – почему на тебя Его Величество так бесится.

– Характер потому что козлиный у Величества? – вежливо предположил Тиль, усаживаясь так же, как она – наклонившись вперёд, руки спрятав под задницу, как любят сидеть дети, когда им что-то ну ужас как интересно, а приблизиться нельзя.

Она оценила – улыбнулась, выпрямилась. Тиль повторил – и улыбку, и сел прямее, но не сдержался – наморщил лицо, когда задела исполосованную спину ткань рубашки.

– Не поэтому, – возразила девчонка и спрыгнула со стола. – Ты наглый, упрямый и живой, и этим его с ума сводишь. Сними рубашку.

Она уже закрутилась – принесла стул, переставила на него таз, подвинула ближе к кровати, засучила рукава, оказалась подле не шевельнувшегося Тиля, заглянула ему за спину с любопытством сумасшедшего лекаря, из тех, которые могут вскричать: «Батенька, какой перелом, это же у вас все кости наружу, прелесть какая!» – и цокнула языком:

– Сразу видно, Дамин работал. Бородач такой, да? У него рука лёгкая.

– Лёгкая?! – поперхнулся Тиль.

– Ага. Крови нет. Его сменщик, Сатур, такой прыщ на ножках, тебе и пятью ударами бы мясо наружу выпустил. Он свою работу ужас как любит. Ну, ты разденешься уже или как? Я тут, между прочим, тайно, узнает кто – я плетьми не обойдусь, сразу голову снимут.

Тиль ничего не понял, поэтому снял рубашку молча и позволил странной девчонке делать всё, что она там себе задумала, и только когда лопаток коснулись лёгкие пальцы, нанося ядрёно пахучую и до мурашек холодную субстанцию, поёжился и выдавил:

– Слушай, ты кто вообще?

– Много будешь знать – голова лопнет.

– Тебя кто послал, Величество это блаженное?

– Тебя, что ли, по голове били? – фыркнули из-за спины. – Я же сказала – «тайно», тайно я тут.

– Кто знает, – пожал плечами Тиль и тут же, конечно, об этом пожалел. Лёгкая рука, ага, конечно. – Может, это такой умный ход – он посылает ко мне сочувствующую красавицу, она меня лаской да болтовней ублажает да выведывает, набрался я там, у жестокого бородача, ума или не набрался.

– Не набрался, – правильно определила девчонка. – Это я и так вижу, и если твоё предположение верное, то донесу Величеству, что всё ужас как плохо.

– Мне конец, – вздохнул Тиль и поднял руку, обмотанную лентой. – А это можно как-то снять? Ты видела таких, как я? Ну, всяких жертвенных барашков? Удавалось кому-то от этой пакости избавиться? Догадываюсь, что нет, но мало ли, о чём не знают простые смертные…

– Можешь руку отрубить, – дружелюбно предложила девчонка. – Правда, он потом тебе эту штуку на шею повяжет, а без головы жить уже потруднее.

Шустрые пальцы бегали по спине, унимая зуд и тягучую боль, а жить становилось изумительно прекрасно, и с каждым мгновением всё прекраснее. Тиль оглянулся через плечо, чтобы поглядеть на свою нежданную благодетельницу. Что она не засланец короля, он уже был почти уверен. Может, чей-то ещё засланец, хрыча Мано, например. С него бы сталось, только не выглядел он таким любителем маскарада, чтобы в шпионы брать девку и мальчишкой наряжать.

Сама она, может, пришла? Понеслись по дворцу слухи, что у короля новый питомец, и взбрело в голову какой-то кухонной служанке пойти поглядеть.

Она словно услышала его мысли – поглядела, как на дурачка, который пытается на спор в рот кулак засунуть.

– Ты с кухни?

– С кухни, с кухни. Кто, ты думаешь, дворцовые тарелки вылизывает так, чтоб блестели?

– Значит, не с кухни, – вздохнул Тиль.

Потянулся почесать спину – вздутые полоски больше не зудели, но щекотали кожу тонкие струйки нагревающейся и тающей мази, стекая на поясницу. По ладони немедленно хлопнули, испачкав запястье этой самой мазью. Тиль поднёс к носу, принюхался. Мать такое не использовала, и знакомые ему лекари – тоже. Пахло едко, пряно и холодно, словно творожистую субстанцию сотворили из талого снега.

– Это вообще что?

– «Слеза богини», – подсказала девчонка, и у Тиля глаза полезли на лоб.

– Это то самое неприлично дорогое средство, которым мажут свои прыщи богатейшие люди наших земель? Одна капля которого способна чуть ли не оживить мёртвого, если он ещё не помер окончательно? За одну каплю которого можно стадо коров купить и винный погреб в придачу?

– Ага. Чувствуешь себя важной персоной? Кому бы ещё «Слезой» лечили следы скучнейшей порки.

– Ты либо стащила это и совсем без мозгов, – качнул головой Тиль то ли восхищённо, то ли потрясённо: нет, до такого даже он бы не додумался. – Либо взяла по праву, и тогда я вообще не знаю, кто ты, в конце концов. И тем более – с чего тебе о моей спине печься.

– Да плевать мне на твою спину, – снисходительно фыркнула она, забирая с одеяла плошку и легко поднимаясь на ноги. – Зря тащила таз, фу, теперь обратно нести. Я-то думала, ты тут умираешь лежишь, истекаешь кровью и стонешь в потолок… Плевать мне на твою спину, по большому счёту. Я не о тебе думаю. Хотя ты ничего так, мы бы подружились с тобой.

«Если бы тебе, – имела она в виду, – не надо было вскорости помирать». Очень мило, действительно. Тиль смотрел, как она задувает свечи, ставит плошку в таз, берёт его под мышку деловито, привычно. Нет, она не кухонная девка, она прислуживает кому-то вот по этим всем мелочам – принести воды для умывания, застегнуть пуговки на манжетах, а то, не приведи богиня, высокородные господа не справятся.

– Да не может быть, – сказал вдруг Тиль. – Погоди, ты же не ему прислуживаешь? Он кретин, но не признать девку в этом твоём дурацком маскараде…

– Ты не нарывайся больше, – посоветовали уже от двери. – Это мало кому позволено, и ты пока не в их числе.

6

Адлар

Первый пожар вспыхнул на закате. Адлар увидел серое марево, поднявшееся над горизонтом, ещё раньше, чем гонец из дальних деревень добрался до дворца. Дым всё поднимался и поднимался, вливался в густые синие сумерки, поедал звёзды и перья лёгких осенних облаков. Пахло дождём, землёй и гарью. Даже не гарью – жжёной бумагой. Письмами, которые тлеют в камине. Записками с мольбами, которые жгут в недрах храма. Листки кукожатся в металлической чаше, скрипят, умирают.