Суть вещи

скачать книгу бесплатно


На первый взгляд у Саши не было никаких особенностей. Она интересовалась сексом и онлайн-шопингом, подсмеивалась над Лизиными обкромсанными до мяса ногтями и растрескавшейся кожей, наряжалась в яркое, каждый день с самого утра броско красилась, даже пару раз пыталась накрасить Лизу, но ничего у нее не вышло, конечно.

После университета Саша устроилась в какую-то контору программисткой. Платили неплохо, жила Саша с родителями, на улицу выходила, только чтобы встретиться с друзьями. Они с Лизой иногда гуляли по выходным, и Саша рассказывала, как познакомилась с очередным мальчиком – в Сети, разумеется, – и что они друг другу пишут. Охотно и многословно обсуждала с Лизой подробности собственной мастурбации – и Лизу научила трогать себя так, чтобы получать не то чтобы удовольствие, но по крайней мере разрядку – без отвращения к тому, что этот процесс сопровождает. Отлично зная, какого рода книги предпочитает Лиза, будто назло пересказывала ей простенькие любовные романы. Хотя Лиза часто бывала в ужасе от Сашиных поступков и от собственных на нее реакций, хотя между ними не было совершенно ничего общего, кроме диагноза, Лизе хотелось быть такой, как Саша, – легкой, веселой. Стабильной. Наверное, именно из-за Сашиной стабильности ее родители решили, что могут позволить себе развестись.

На фоне скандалов, сопровождавших развод, Саша вдруг начала зацикливаться. Десятки минут она снова и снова повторяла одно и то же – рекламный слоган или цитату из Библии. Эти повторяющиеся фразы шрамировали Лизу изнутри. Уходя к себе, она уносила их с собой. “Привыкайте к хорошему”, – еще долго на разные лады твердил Сашин голос в Лизиной голове, вытаптывая ворс слов до бессмысленной звуковой основы, пока не сменился на “А Я говорю вам: не противься злому”.

Сашины родители усилили лечение. Засуетились. Кажется, даже съехались. Но стало только хуже – Саша засела дома. Она еще отвечала друзьям, но на улицу больше не выходила – говорила, здания снаружи невыносимо давят на голову. Ей все время казалось, что стоит выйти, и они схлопнутся над ней, как стенки картонной коробочки. Коробочки. Коробочки.

Саше привозили разнообразных врачей, но и это ухудшило ситуацию: Саша замолчала. Общаться с ней теперь можно было только письменно. Какое-то время она еще могла отвечать на сообщения, и Лиза писала ей не переставая, боясь, что и эта ниточка прервется, захлебываясь в собственных мыслях, и даже не сразу заметила, что Саша больше не читает ее слова, хотя рядом с ними исправно загорались двойные зеленые галочки. Может быть, она и просматривала буквы, кто же знает, но никак не реагировала на написанное, а в ответ на любое сообщение писала: “Страшно и тяжело. Страшно и тяжело”. Много-много раз писала, пока в глазах не зарябит читать.

Лизе и самой было страшно и тяжело, но она все равно читала. Ей казалось, что, если она перестанет читать эти бесконечные сообщения, Саша узнает об этом и больше никогда не напишет, так что Лиза аккуратно прочитывала целые экраны повторяющихся слов, от и до – и заодно подсчитывала количество итераций.

Однажды она насчитала четыреста девяносто девять. Такая незавершенность сама по себе была неприятной, пугающей. Лиза напряженно ждала пятисотого сообщения. Важно было дождаться, не прервать цепочку своим ответом. Но Саша не написала больше ни слова.

Одиннадцать дней Лиза не могла найти себе места, а потом все-таки пошла к Саше домой. Дверь открыла Людмила Васильевна. Ее глаза превратились в полупрозрачные раздутые щелочки – будто пчелы покусали. Она не пригласила Лизу войти. Сказала, что Саша в больнице. Лиза отступила на шаг, и Людмила Васильевна просто закрыла дверь перед ее лицом. Всмотревшись в ободранный дерматин закрытой двери, Лиза увидела брезентовые носилки на двух алюминиевых трубках и Сашу, лежащую на них – почему-то лицом вниз. Лиза спустилась по лестнице, провожая носилки, и пошла домой. С того момента прошло четыреста восемьдесят шесть дней. Где теперь Саша, узнать не смог даже Илья, хотя он обладал способностью разыскать человека и на дне морском – конечно, если самому Илье при этом не пришлось бы выходить из дома.

Слов нет, Лиза гораздо стабильнее, чем Костя или тот же Илья, но оказаться на месте Саши боится не меньше, чем они. Лиза вдруг понимает, что хотела молчать не только потому, что опасалась лишиться работы. Больше всего ее пугала – и пугает – перспектива отката. И то, что будет с бабушкой, когда она потеряет еще и внучку. Хоть бы не дожила.

Внезапно Лиза чувствует, как давят на нее стены ванной, обложенные пестрой кафельной плиткой, а выше плитки покрашенные светло-желтой, нелепо теплой краской. Они будто теснят ее: стоит ей оставить без внимания одну из стен, другая становится уже – не слишком заметно, буквально на одну плитку. Любопытно даже: не так ли было с Сашей? Осознавала ли она вообще, что с ней происходит?

Лиза сидит на полу, переводит взгляд с одной стены на другую, сбиваясь, пересчитывает оставшиеся плитки, – пока не начинает неприятно пульсировать в щиколотках. Тело буквально заставляет Лизу встать. Она стаскивает перчатки, ополаскивает руки, осторожно проводит влажным полотенцем по щекам. Пора заняться чем-то другим, пока ее не вынесли из квартиры лицом в брезент. Не навестить ли коллекцию?

Павлик всю жизнь собирал эти стеклянные фигурки. Теперь они пылятся в застекленной витрине, а новые появляются все реже. Раньше хоть сын иногда присылал что-нибудь новенькое или Никита приносил, но в последнее время, стремительно распадаясь, Павлик совсем потерял к коллекции интерес. Правда, избавиться от нее он не дает, хотя Евгения Николаевна – яростный противник хранения ненужных вещей.

Падающий сбоку солнечный луч подсвечивает крупные пылинки, покрывающие стекло. Лиза много раз видела, как красиво светится пыль, но сейчас от этого зрелища просто глаз не оторвать. Лиза распахивает дверки витрины и тихонько дует на фигурки – и они отзываются едва слышным звоном, такой у них с Лизой обычай. Пылинки взмывают в воздух, кружатся на солнце, сияя и переливаясь, и потихоньку возвращаются на свои места. Нечего фигуркам делать на помойке. Нужно все-таки собраться с мыслями и попросить Евгению Николаевну: если станут выбрасывать, пусть лучше Лизе отдадут. Она разрешила бы их навещать.

Лиза наливает в небольшой таз теплой воды, разводит в ней несколько капель фейри – аккуратно, чтобы никакой пены, – и начинает купать фигурки по одной, бережно и осторожно. Дракон. Уточка. Юная девушка в платье колокольчиком. Старые Лизины знакомцы, почти друзья.

Наконец она доходит до дальнего правого угла и почти на ощупь выуживает оттуда незнакомую фигурку. Даже через перчатку Лиза чувствует довольно болезненный укол, разжимает руку – на ладони лежит увесистый снеговик с носом-морковкой. Этим-то носом и укололась Лиза. Почти веретено, как в сказке. Лизе смешно. Даже веретена-то ей не досталось приличного. Сейчас упала бы и уснула вечным сном – прямо в чужом доме, – и пусть бы все дальше сами разбирались. Вот было бы здорово. Положили бы Лизу на диван, кормили бы кашей через нос. Невозможно смешная картина. Не сдержавшись, Лиза смеется в голос.

Аккуратно – и с ощутимым удовольствием – Лиза купает новичка в тазу. Ей приятно делать красивое чистым. Снеговик гораздо грязнее, чем другие фигурки, и по воде идут едва заметные серые круги. Воду после него придется менять. Откуда только взялся такой? Странно. Если бы Слава прислал, Евгения Николаевна и Павлик уже бы ей уши прожужжали про него. Да и не прислал бы он такого замызганного – судя по посылкам, он аккуратист почище Лизы. Если бы Никита принес, тоже показал бы. Он любит хвастать необязательными хорошими поступками.

Выкупав снеговика, Лиза аккуратно полирует его сухой салфеткой и любуется игрой стекла – все три шара, из которых он состоит, граненые и в благодарность за заботу разбрасывают по стенам целые фейерверки радужных искр. Очень красиво, не хуже бриллианта. Нужно Павлику показать.

Вдруг ее пальцы натыкаются на что-то странное. Лиза разворачивает снеговика спиной: на среднем шаре – два выпуклых вертикальных рубца, расположенных немного под углом друг к другу. Они слегка стерты – давным-давно что-то явно откололось в этих местах. Вот странно, думает Лиза, если снеговик падал, как же тогда уцелела морковка?

Лиза вглядывается в фигурку и видит маленького мальчика, который, дрожа, пытается приклеить что-то к снеговику. Прищурившись, Лиза понимает, что это маленькое неровное крыло. Рядом торчит совершенно целое второе.

Но вот в комнату кто-то входит. Лиза видит только огромные ноги, больше ничего. Мальчик каменеет, по щеке его скатывается одна, потом вторая слеза. Человек, чьи ноги видит Лиза, хватает снеговика – свежеприклеенное крыло снова отваливается, – сжимает его – так, что он почти полностью скрывается в ладони, – и изо всех сил бьет мальчишку по голове. Во все стороны брызжет кровь.

Секунду спустя Лиза с облегчением понимает, что ранен не мальчик – второе крыло обломилось, и обломок впился в ладонь нападавшего. Кровь стекает по граненому стеклу, это очень красиво, глаз не оторвать.

Отброшенный со страшной силой снеговик летит прямо в стену. Что происходит потом, Лиза уже не видит, но ей кажется, она слышит крик мальчишки.

Бывает очень сложно отличить происходящее сейчас от произошедшего тогда, поэтому Лиза не сразу понимает, что осколки, разлетевшиеся по всей гостиной, – это не тогда, это сейчас. Они вокруг нее.

Это она разбила снеговика.

– Стой, где стоишь, – кричит Евгения Николаевна темно-синим, почти черным тоном. – Не поранилась ты? Погоди, не шевелись!

Странно. Лиза уже съежилась, как тот мальчишка, приготовилась, что сейчас будут кричать и, возможно, снова выгонят. Но, кажется, Евгения Николаевна кричит не потому, что сердится. В ее тоне Лиза различает бабушкины интонации и вдруг осознаёт: Евгения Николаевна беспокоится не о разбитой фигурке, а о ней! О Лизе!

Быстро-быстро перебирая ногами в присланных сыном дорогущих шлепанцах, будто не боясь их испортить, Евгения Николаевна бежит с веником и ловко кидает его Лизе. Удивившись еще больше, Лиза ловит веник – в нескольких сантиметрах от таза. Не хватало поверх осколков еще мыльную воду разлить.

На шум из спальни выезжает Павлик.

– Что-то разбилось, я слышал, – скрипуче сообщает он.

Евгения Николаевна наклоняется и поднимает с пола отколовшуюся морковку.

– Смотри, что я нашла. Странно, что это было?

Павлик аккуратно берет морковку с ее ладони.

– Что это было, Лиза? – спрашивает он.

– Снеговик, – помедлив, отвечает Лиза.

– Откуда он взялся-то? Сроду никаких снеговиков у меня не водилось. Ерунда какая-то! Собери как следует.

Павлик аккуратно опускает морковку на подлокотник дивана. Лиза не согласна, никакая это не ерунда. В ней еще вспыхивают фейерверки снеговика. Ей хотелось бы рассказать Павлику, какой прекрасной была эта фигурка, но пока она собирается с силами, чтобы заговорить, момент упущен – Павлик уезжает рассказать о произошедшем Никите, а Лиза вдруг решает приберечь снеговика для самой себя.

Осторожно шагая между хранящими отголоски искр осколками, она пробирается к дивану, бережно, как светящуюся пылинку, снимает морковку с подлокотника, пару секунд задумчиво катает между пальцами, остро ощущая каждый микроскопический выступ, заново переживая гибель снеговика, и наконец пристраивает в пустой левый кармашек – было бы неправильно селить ее вместе с запонкой.

Обернувшись на комнату, она как-то отстраненно смотрит на бликующие там и здесь осколки, затем – на витрину с отмытыми фигурками, и эта картина кажется ей смутно знакомой. Осколки – и упорядоченность маленьких бесполезных фигурок. Где-то она видела что-то подобное. Совсем недавно.

Лиза аккуратно затворяет створки витрины. Не хватало еще что-нибудь разбить.

Эпизод 2265

Евгения Николаевна торопится на почту за пенсией. Никита одевает Павлика гулять. У Лизы всего час, может, час с небольшим, чтобы переменить постели, продезинфицировать сантехнику, тщательно вычистить ковровое покрытие в комнатах Евгении Николаевны и Павлика, перегладить накопившееся чистое белье.

Она выметает осколки, проходит весь пол влажной тряпкой и затем выбрасывает ее: важно собрать самую мелкую стеклянную пыль, если она осталась, но после такого тряпку уже не отполоскать.

Лиза очень боится разбитого стекла. В детстве бабушка объяснила ей, что швыряться посудой нельзя, потому что от любого осколка можно умереть. И теперь каждый раз, когда рядом с ней что-то разбивается, Лиза представляет, как кто-нибудь вдыхает или проглатывает маленькое стеклышко и оно прорезает мягкие ткани, внедряется в крошечный сосуд и беспрепятственно проходит по большому кругу кровообращения прямо к правому предсердию, а уж там-то учиняет кровавую резню. Лизе не хочется, чтобы резня случилась в бабушкином сердце, ему и так нелегко приходится, поэтому домой она купила пластиковую посуду, которая при ударе распадается на понятные треугольники, а стеклянную и фарфоровую бить перестала. И тут вот на тебе.

Убирая осколки, Лиза регистрирует, что немного сердита на снеговика. Не может быть такого, чтобы с ним не было связано ничего хорошего. Почему же он показал ей только этот момент? Был ли он последним в его истории? Должен же такой красивый снеговик хоть кому-нибудь принести радость? Почему она не увидела эту радость? Возможно ли, что снеговик вообще соврал ей? Как бы то ни было, сейчас думать об этом уже некогда.

Лиза торопится – проковырялась с уборкой, времени все меньше. Быстро-быстро она сдергивает с кроватей одеяла и радуется, вспомнив, что Павлику сегодня белье менять не надо, но тут же мрачнеет, сообразив, что нужно еще успеть поставить кипятиться белье из ванной.

Лиза работает быстро. Она постепенно успокаивается и даже чуточку радуется своим четким и ловким движениям. Она меняет наволочки на кровати Евгении Николаевны, заодно моет и возвращает под подушку кристалл дымчатого кварца – Евгения Николаевна убеждена, что именно благодаря ему ее сон безмятежен, как у младенца. Лиза знает, что кристалл тут ни при чем. Скорее стоило бы положить под подушку ту серебряную фляжку, из которой то и дело отхлебывает Евгения Николаевна, когда думает, что ее никто не видит. Лиза отщелкивает резинки простыни с матраса и мгновенно скомкивает полотнище в плотный шар. Минута – и белье упихано в стиральную машину. Осталось только добавить к нему то, что киснет в ванне, – и можно запускать.

Лиза привстает на цыпочки и оборачивается вокруг своей оси.

Как она поймала веник, а? Здорово! Направляясь чистить ковры, она пытается перекинуть из руки в руку увесистую щетку, и в первый раз щетка больно бьет ее по руке, второй раз падает, третий раз плюхается прямо на свежезастеленную кровать, зато в четвертый раз Лиза умудряется поймать щетку приблизительно в тридцати семи миллиметрах от пола – изящно наклонившись, вытянув правую ногу назад для баланса – почти как Ясина балеринка. Лиза смеется. Ловкость – это красиво и важно. Мозг может быть доволен собой.

Вывалив на кресло рядом с гладильной доской гору чистого белья, Лиза привычно подсчитывает, сколько комплектов она переглаживает в год – только для Кузнецовых получается триста двенадцать. И каждый раз она собирает белье по комплектам и складывает аккуратным конвертиком.

“Удивительный способ развлечься. Надеюсь, ты помнишь, что кроме тебя никто этого белья не касается? Чего ради ты так стараешься?” – каждый раз вздыхает Евгения Николаевна, один за другим выдвигая ящики комода в поисках свежей пары чулок, хотя чулки всегда лежат в среднем ящике. Что тут скажешь? Лиза старается, потому что это правильно, а правильное – приятно, вот почему.

Окончив с постельным бельем – руки летают над тканью, расправляя, увлажняя, проутюживая складки, собирая простыни, пододеяльники и наволочки в тугие и теплые, как щенячьи брюшки, конвертики и раскладывая их в ящике комода, а мозг занят решением задачи Коши, – Лиза вдруг натыкается на неправильность. На что-то, чего никак не может здесь быть. Ощущение такое, будто танцуешь в хорошо знакомом просторном зале и вдруг всем телом налетаешь на внезапно возникшую посреди зала стеклянную перегородку.

Лиза недоверчиво трясет головой, уставившись в ящик, как будто это поможет убрать помехи, заставляющие ее видеть то, чего не существует. Но нет, ей не показалось.

Прямо посреди ящика лежит простыня из кабинета Владимира Сергеевича.

Чуть кремовый плотный хлопок с характерным косым рубчиком – Владимир Сергеевич не выносит ничего дешевого, поэтому простыни дорогие, запоминающиеся. Простыня сложена как попало, неряшливо – скорее, скомкана впопыхах, уголки отстают один от другого сантиметров на семь. Лиза машинально нащупывает ярлычок, пришитый к резинке у одного из уголков, – он на месте, и фирма-производитель та же. Все приметы совпадают, и Лиза перестает сомневаться.

Она разворачивает простыню, чтобы сложить ее аккуратно, и тут же плотно зажмуривается, затем открывает глаза – и зажмуривается снова, потому что на простыне, прямо посередине – одно за другим, как дорожка следов на снегу, – темнеют подсохшие пятна крови.

Лиза колеблется, прежде чем вглядеться в ткань. Стоит ли позволить ей рассказать свою историю? Сможет ли Лиза выдержать ее? Но любопытство берет верх над страхом, и Лиза решается: она опускается перед простыней на колени, чтобы увидеть все, что та захочет ей показать.

Минуту или две ничего не происходит, но потом пространство привычно плывет перед Лизой, и появляются картинки. На этот раз они не собраны в фильм, это не кино, а скорее нарезка кадров или фоторепортаж, без звука и движения, просто разные планы одного и того же, но, несмотря на физическое отсутствие звука, воображение Лизы дорисовывает сопение, влажные удары, неостановимый, невыносимый, неумолкающий крик мальчишки лет девяти и едва слышные щелчки: это на простыню, барабанно натянутую на массажный стол, откуда-то сверху неумолимо падают тяжелые темные капли.

Лиза хватает простыню, сворачивает ее в плотный рулон, чтобы уместился в рюкзаке. И тут что-то вываливается из-под простыни на пол. Лиза недоверчиво пялится на свежевычищенный ковер.

Она так заботится об этом ковре, отчего бы ему не позаботиться о ней в ответ? Отчего не поглотить эту растянутую по всей длине и надорванную в нескольких местах резиновую ленту, которую она сама – Лиза готова поклясться! – выбросила в мусорное ведро в доме Владимира Сергеевича сто двадцать часов назад?

Лиза уже видела историю, которую хранит в себе эта лента, и ни за что не хочет смотреть ее снова. Глядя мимо рук, уводя от них фокус, она старательно скатывает ленту в плотный рулон – как когда-то скатывала освобожденные из кос капроновые ленточки, чтобы они снова расправились к утру.

Лиза слышит, как открывается лифт на площадке и Никита раз за разом врезается в косяк лифта, пытаясь выкатить Павлика. У нее ровно двадцать восемь секунд, раздумывать некогда. Метнувшись в прихожую, Лиза быстро-быстро запихивает в рюкзак простыню и ленту. Она еле успевает затянуть шнур рюкзака, когда дверь распахивается и в квартиру въезжает Павлик.

– Ты чего тут роешься в темноте? – приветливооранжевым тоном спрашивает ее Никита.

Отвечать Лизе некогда – она вдруг вспоминает о невыключенном утюге. Хороша бы она была, если бы еще и пожар тут устроила.

Лиза спешит. Она только-только успевает закончить с платьями, когда Евгения Николаевна возвращается домой. Перекинув платья через руку, Лиза отправляется в спальню Евгении Николаевны – и сталкивается с ней самой. Щеки ее разрумянились с улицы, она улыбается, едва переводит дух, плюхается на только что застеленную кровать, на которой секунду назад не было ни морщинки, и вдруг говорит:

– Получила к Новому году праздничный перевод от Славочки. Зашла в магазин с косметикой и купила себе дорогущие духи. Сто лет не покупала, знаешь. А тут у нас с Павликом вроде как годовщина на днях… Нравится тебе?

– Слишком резкий запах, – отвечает Лиза не задумываясь и в подтверждение своих слов чихает, даже не успев прикрыться.

– Чего ты так шарахаешься от меня? – смеется Евгения Николаевна. – Будто я гоняюсь за тобой с флакончиком, чтобы обрызгать с ног до головы.

Лизу заметно передергивает. Евгения Николаевна смеется еще громче.

– Ну и странная ты девица, мать. Зато за духи не волнуюсь – точно не умыкнешь.

Евгения Николаевна снова смеется. Она сидит на кровати, болтая ногами как маленькая, и Лиза, совершенно не понимая, что смешного в том, что ее нельзя заподозрить в стремлении к воровству, тоже заставляет себя улыбнуться – и тут же вспоминает, чем набит ее рюкзак, и потихоньку отступает к шифоньеру.

Вдруг она ошиблась? Вдруг это белье Евгении Николаевны? И лента ее, просто такая же? Да нет, ошибки быть не может. С другой стороны, Кузнецовы никак не могут быть знакомы с Владимиром Сергеевичем, а если и знакомы, то все равно – с чего бы ему дарить им испачканную простынь и испорченную ленту, а Евгении Николаевне, яростной противнице хлама в доме, все это, обезображенное и грязное, раскладывать в пустом ящике комода?

Лиза распахивает скрипучие дверцы, достает плечики и аккуратно развешивает выглаженные платья. И вдруг ее взгляд падает на фанерное дно шифоньера – туда, где обычно пусто и идеально чисто: ни пылинки, ни ниточки. Там, словно на подсвеченной прожекторами сцене, лежит ее давний знакомец – разорванный, будто разгрызенный пополам кожаный ремень, застегнутый на крупную металлическую пряжку в виде быка.

После всего увиденного история этого ремня кажется Лизе настолько бесчеловечной, что она отпрыгивает от шифоньера с криком, будто ремень поднял свою змеиную голову и атаковал ее из-под платьев.

– Что случилось? – кричит Евгения Николаевна из ванной, и Лиза бросается к комоду, хватает первое попавшееся полотенце, оборачивает им руку, чтобы не прикасаться к ремню, и, стараясь не смотреть, отведя подальше лицо, быстро подбирает ремень и сразу же скручивает полотенцем, обездвиживая его и обезвреживая пряжку, особенно пряжку.

Вовремя – в комнату вбегает Евгения Николаевна, на ходу сдергивая тапочек с ноги:

– Мышь? Где? Где она?!

– Или змея, – невпопад отвечает Лиза, пряча полотенце с начинкой за спину.

– Змея? Ну это уж вряд ли, – выдыхает Евгения Николаевна и присаживается на край кровати – совсем не так, как несколькими минутами назад, без следа той детской улыбки на лице.

– Не было никакой мыши, да? – спрашивает она, как-то вмиг потускнев. И добавляет: – А займись-ка уже чем-нибудь полегче.

И, когда Лиза уже готова выйти из комнаты, вдруг говорит:

– Давно хотела попросить тебя прибрать в буфете.

Лиза на секунду даже забывает о зажатой в руках змее – в буфет до этого момента Лизе хода не было, он оставался последним оплотом отступающей Евгении Николаевны. В ящички она складывала купоны и оплаченные счета, а за откидной дверцей, несмотря на принципы, хранила всякий милый сердцу хлам, сосланный из капитулировавших и уже разобранных Лизой укромных уголков в общем-то небольшой четырехкомнатной – по сути, трехкомнатной, с зачем-то разгороженной на две половины детской, – квартиры.