скачать книгу бесплатно
Она достает из шкафа темное худи с длинными рукавами, брюки и сменный комплект белья. Перед тем как выскользнуть из комнаты, еще раз закручивает шестеренки. Такая игра: нужно успеть принять душ, пока они вращаются. В кухне бабушка громко спорит с телевизором, так что Лизе удается проскользнуть в ванную незамеченной.
По расписанию сегодня мытье головы. Лиза очень не любит пропускать тренировки. Она присаживается в душевой кабинке на корточки и подставляет затылок под струю горячей воды. По затылку волнами расходится приятная ломота, а вода, стекающая с волос, становится чудесного розового цвета.
Лиза считает про себя: сто семьдесят девять – Волго-Дон – сто восемьдесят. Высвободив волосы из воды, она быстро намыливает голову. Шампунь ужасно холодный, нужно было нагреть его под водой, как обычно делает бабушка, – и тут же смывает. Готово, голова помыта. Тренировка закончена. Лиза трет волосы полотенцем и закручивает вокруг головы замысловатый тюрбан: она терпеть не может ходить с мокрыми волосами, но при мысли о фене ее передергивает – только не сегодня. Другим полотенцем Лиза оборачивается сама. Ноги можно вымыть и в раковине.
Видимо, вся удача, которой так не хватало в течение дня, осталась Лизе на вечер, потому что она успевает не только как следует вымыться и обработать ссадины, но и одеться, и вернуться в комнату, и по новой запустить шестеренки.
В дверь стучат. Не дожидаясь ответа, в комнату входит бабушка. Она внимательно смотрит на Лизу. Лиза какое-то время стойко выдерживает ее взгляд, не отводя глаз.
Тренировку прямого пристального взгляда Лиза считает самой важной, а потому в расписании их три: по средам, пятницам и воскресеньям. Лиза находит какое-нибудь видео с бабушкой или Митей, включает его и, дождавшись взгляда в камеру, ставит на паузу, запускает секундомер и смотрит в глаза, стараясь не отворачиваться и даже не моргать. Что бы ни случилось, бабушка и другие должны видеть: у Лизы достаточно ресурсов, чтобы поддерживать себя в равновесии и вести себя социально приемлемым образом. А для этого надо смотреть в глаза.
Через несколько напряженных секунд Лиза решает, что на сегодня достаточно, и позволяет себе перевести взгляд.
Бабушка подходит вплотную и обнимает Лизу. У Лизы нет уже сил обнять бабушку в ответ, но потерпеть прикосновение она еще может, а потому неподвижно и молча стоит со сжатыми кулаками, рассматривая бабушкину макушку, пока бабушка тихонечко покачивает ее, как маленькую. Узлы в теле Лизы понемногу распускаются, кулаки разжимаются. Будто почувствовав это, бабушка отпускает ее.
– Матвей Борисович довольно давно тебя отправил. Уже дважды отзвонился – приехала ты, нет. Каталась, а? – спрашивает она темно-зеленым тоном, и Лиза думает, что можно пока не отвечать.
Не дождавшись ответа, бабушка вздыхает и вдруг говорит:
– Что-то ты мне сегодня не нравишься. Психовала опять? Пойдем-ка.
Тон ее голоса становится отчетливо лиловым.
– Лиза есть не будет, – на всякий случай говорит Лиза. – Не хочет.
– Да знаю я, что не хочет. А стоило бы. Вон тощая какая. Ладно, иди давай на кухню, есть никто не заставляет.
Бабушка выходит из комнаты. Лиза еще раз предупреждает на всякий случай:
– Никакой еды.
– Иди давай сюда, говорю, – кричит с кухни бабушка.
Лиза еще раз запускает шестеренки и послушно идет, куда велено.
На кухне тепло и спокойно. В углу стол. Над столом – низко висящий соломенный абажур. Отчего-то он кажется Лизе бывшей хлебницей. Забавное ощущение едва уловимой неправильности. Но абажур ей нравится. Раньше – когда бабушка только принесла его в дом, “отхватив”, как она выражается, где-то на барахолке, – абажур рассказывал Лизе немало занятных историй.
Лиза знала, что если посмотреть на него со стороны плиты, то увидишь девочку, собирающую на сжатом поле оставшиеся колоски. Из колосков быстро собирался небольшой снопик, который в конце концов приходилось обхватывать двумя ладошками, иначе до дома не донести.
Посмотрев на абажур из своего угла, Лиза видела старого человека с узловатыми растрескавшимися пальцами. Человек доставал из-за голенища короткий нож с широким, чуть загнутым на конце лезвием, ловко поигрывал им, правя лезвие на ремне. Убедившись, что нож достаточно острый, в сгустившейся вечерней полутьме человек размеренно водил ножом по расплющенным соломинкам, выглаживая их, чтобы потом уложить в выдолбленное корытце, наполненное молоком. Приглядевшись попристальней, можно было заметить, что и глаза старика тоже налиты молоком до краев. Лизу странно успокаивала эта история.
А вот от двери на абажур Лиза старалась не смотреть – с той стороны была только беспросветная женская старость и смерть. После такого неосторожного взгляда в голове Лизы надолго поселялся навязчивый вопрос: кто это умирает? Неужели та самая девочка с колосками?
Поначалу Лизу охватывало ощущение, будто абажур целиком сплетен из одних только историй. Но потихоньку истории рассказывались, истончались и истаивали. И вот наконец из-под них проступила бледно-желтая соломка плетения, кое-где образующая замысловатые узоры, и Лиза полюбила прослеживать взглядом ход какой-нибудь из соломинок, всякий раз изумляясь, под какими неожиданными углами она изгибается, не ломаясь при этом.
Бабушка радовалась этой дружбе.
– Что, Лизок, опять на лампе залипла, а? – говорила она светло-оранжевым, газировочным тоном, и Лизу ужасно смешил этот тон.
Сегодня Лизе не до смеха. Она входит на кухню, без опасения скользнув взглядом по давно онемевшему абажуру, садится к столу. Бабушка, достав из шкафа прозрачный пластиковый конверт, усаживается напротив. В конверте у бабушки – стопка круглых карточек всевозможных цветов и оттенков – для разговора по душам.
– Ну что, Лизок, поговорим? – теплым тыквенным тоном говорит бабушка. Она сдвигает на край стола чайник и сахарницу и раскладывает перед Лизой карточки. Лизе вдруг хочется проделать в каждой дырку и развесить по латунным шпенькам вместе с шестеренками. Интересно, получится или нет закрутить их как следует?
Подперев голову рукой, Лиза разглядывает ровные ряды карточек. Они отличаются не только цветом – на каждой нарисован эмотикон. Так Лиза может поделиться своими чувствами и понять чувства бабушки, потому что слова в их мире не значат ровным счетом ничего. Зато правильно выбранной карточкой можно рассказать практически обо всем. Улыбка означает радость и спокойствие, перевернутая улыбка – неприятности, а еще есть губы ниточкой – это когда чем-то недоволен, но затрудняешься объяснить, чем именно.
Сегодня Лизе хочется выбрать фиолетовую карточку с унылой мордашкой. Фиолетовый – цвет разочарованной усталости, и это совсем не то же самое, что травянисто-зеленая, радостная и честная усталость после целого дня работы.
Лиза вздыхает. Честность – один из основных ее принципов. Не потому, что положено и хорошо быть честным. Просто невысказанная правда гниет в ней, и в те редкие моменты, когда она утаивает от бабушки что-то важное, она чувствует смрад, исходящий изнутри. Первое правило Лизы – всегда говорить правду. Но быть честной бывает трудно.
У Лизы есть знакомый – ужасный урод, если уж начистоту: уши кривые, нос расплющенный, губы одна налево, другая направо, – но Лиза никогда не говорит ему, что он урод, потому что он и сам знает это про себя, расстраивается от этой правды и плачет. Обычно для Лизы правда важнее, чем вежливость, но тут этот принцип неприменим. Лизе гораздо невыносимее видеть его плачущим, чем сдержаться, поэтому она молчит о его внешности. Что он красивый, она тоже не говорит и, значит, не обманывает, а просто придерживает всем известную правду при себе. Но бабушка правды не знает, а Лизе совершенно не хочется расстраивать ее. Лиза понимает, что любое расстройство может повредить бабушкиному сердцу, впиться в него изо всех сил, грызть ребра и левую руку, которую бабушка долго будет баюкать потом.
Сегодняшний день бьется внутри Лизы, хочет стать словами или хотя бы фиолетовой карточкой. Но нельзя никак. И хотя ее рука уже зависла над карточкой, Лиза помнит шахматный принцип и не спешит коснуться ее, колеблется и все-таки выбирает соседнюю, травянисто-зеленую, с широкой радостной улыбкой. Ей становится даже немного легче, когда она это делает. На этом можно закончить.
Не дождавшись ответной бабушкиной реплики, забыв о том, что бабушка тоже должна выбрать себе карточку, одним движением Лиза сгребает пасьянс, кое-как формирует неровную стопку, запихивает в конверт, протягивает конверт бабушке. Бабушка роется в конверте, находит фиолетовую карточку, вертит ее в руках.
Лиза видит, как бабушка рассеянно охлопывает карманы фартука в поисках маленького белого цилиндрика с нитроглицерином и наконец достает таблетки из нагрудного кармана. Лиза срывается с места и убегает к себе в комнату. Ей кажется, бабушка и так все про нее знает, безо всяких карточек. Лиза удивляется тому, как неприятна ей эта мысль.
Она сидит без движения у стола – чтобы можно было дотянуться до стены, прислушивается к бабушкиным движениям и крутит, крутит шестеренки. Вот бабушка наконец встала. Ширк-ширк – открылся ящик, закрылся ящик. Это она убрала конверт. Щелчок. С таким звуком открывается дверца подвесного шкафчика. Лязг – это холодильник. И Лиза будто знает, что будет дальше. Хотя, впрочем, она действительно знает. Потому что сегодня суббота, время…
– Лиза, блендер! – чуть повысив голос, говорит с кухни бабушка.
Лиза готова. Она выходит к двери, переобувается, подхватывает ключи с крючка, выскальзывает из квартиры и бесшумно прикрывает дверь. Услышав приглушенный звук блендера, привычным жестом затыкает уши, переминается с ноги на ногу, терпеливо пережидает, когда все закончится. Наконец звук стихает, бабушка подходит к двери с той стороны. Она долго возится с ключами и, когда дверь распахивается, ворчит уже совершенно обычным голосом:
– И незачем, я считаю, каждый раз запирать меня на все замки.
Лиза аккуратно и молча переобувается. Бабушка оглядывает ее.
– Может, давай чаю? – неожиданно говорит она. – Я паштет печеночный сделала, теплый еще. Нажарим тостов, разрешу чаю покрепче, как ты любишь. Хочешь, а, Лизок?
Лиза заходит в свою комнату и закрывает за собой дверь.
Утро воскресенья – единственное, когда не срабатывает будильник. Но Лиза все равно просыпается в пять, бодро подскакивает с кровати – и обнаруживает, что за ночь коленки успели отмокнуть и намертво присохнуть к простыне, а одеяло внутри пододеяльника непостижимым образом перекрутилось. Кое-как доковыляв до стола, Лиза тихонечко поливает простыню и коленки водой из бутылки и аккуратно отсоединяет ткань от кожи. Простынку придется застирать. Но вначале надо привести в порядок постель.
Лизино утро разграфлено раз и навсегда: встать, заправить кровать, сделать зарядку, умыться, переодеться из ночного в дневное, выйти к завтраку, а если день рабочий – а у Лизы почти каждый день рабочий, – то снова переодеться, из домашнего в уличное, и отправиться на работу. В семь уже следует быть на месте.
В этой таблице она чувствует себя числом, логично и последовательно переходящим из одной ячейки в другую. Это очень комфортное ощущение, а потому простынка укладывается бесформенной кучей на пол у двери, из шкафа достается сменное белье, постель перестилается, одеялу придается приемлемое положение и все это накрывается ожесточившимся от времени шерстяным пледом. В воскресенье вместо выхода на работу Лизу ждет очередная тренировка, а потому она старается сделать все побыстрее, чтобы осталось больше времени.
С зарядкой возникают сложности. Лиза привыкла к комплексу упражнений, в котором постоянно приходится приседать и вообще активно двигать ногами. Превозмогая нарастающее в коленках беспокойство, она добросовестно приседает положенные тридцать семь раз, выполняет запланированные приседания с выпадом, отмахиваясь от беспокойства, переходящего в боль, и наконец через одну из ссадин пролегает глубокая трещина, и по Лизиной голени бежит капля крови.
Этого еще не хватало.
Лиза достает из шкафа аптечку, выуживает бутылек со спиртом и стерильные салфетки и обрабатывает рану, а затем чистой салфеткой протирает заодно и пол. Полу приятно. Чего не скажешь о коленях. Теперь придется наклеить пластырь, иначе кровь так и будет бежать и портить одежду. По-хорошему, еще вчера надо было.
Лиза беззлобно ругает себя, ощущая, что тем самым отодвигается от подробностей вчерашнего дня и необходимости принять сразу два решения, не дает всему этому завладеть ее мозгом и выбить ее из таблицы.
После зарядки Лизе снова везет: волоча простыню застирывать, она сталкивается с бабушкой. Но бабушка просто говорит:
– Что, эти дни у тебя? Раньше в этом месяце, а? Скажи, когда закончатся, я отмечу.
Лиза что-то бурчит в ответ, и вопрос закрыт.
Застирав простынку, она бросает ее в барабан машинки вместе с остальной своей грязной одеждой. Вообще-то не годится так поступать: льняное постельное белье следует стирать отдельно от синтетических тканей, а кровавые пятна сперва застирывать ледяной водой, но Лиза внезапно понимает, что готова нарушить это нерушимое в общем правило. Она позволяет себе не задумываться о нем, гонит из головы мысли об этой неправильности, что тоже здорово занимает ее на какое-то время. По крайней мере, дает ей относительно спокойно умыться.
– Лиза хитрая, – бормочет она себе под нос. – Лиза очень хитрая. Лиза обхитрила всех.
И хотя это явное преувеличение – пока что Лиза обхитрила только себя, да, может, еще бабушку, – мозгу приятно. Очередная косточка.
Мозг виляет хвостом, Лиза ловит в зеркале собственную довольную ухмылку.
Наскоро почистив зубы – лицо мыла вечером, с утра необязательно! – Лиза решает, что сэкономленного времени ей хватит, чтобы провести тренировку перед завтраком. Это явное нарушение таблицы, но сегодня Лиза чувствует себя способной еще на один маленький бунт. Все вместе тянет даже на небольшую революцию. Эта мысль отчего-то страшно веселит Лизу. Раздумывая, что бы такое еще сегодня нарушить, она садится за стол и достает из ящика очередную книгу.
Эта тренировка Лизе нравится больше других. Каждый раз в крови бурлит любопытство: сможет ли она? Справится ли на этот раз? Чтение – само по себе занятие изматывающее, требующее огромных ресурсов. А Лиза не просто читает, она выбирает для чтения самые страшные тексты. Пугаться о книгу даже приятно – в основном потому, что в любой момент можно прервать чтение, и кошмар кончится. Захлопни книжку – и ты снова в своей комнате. Только с одним текстом не срабатывает этот нехитрый Лизин приемчик. Книга эта, “Цветы для Элджернона”, вызывает у нее такой беспредельный ужас и вместе с тем такое небывалое желание читать дальше, а после чтения так долго не выпускает из себя – захлопывай не захлопывай, – что она даже смотреть на нее избегает, но все равно держит ее в своей комнате, на подоконнике, – тоже своего рода тренировка, хотя в качестве компромисса книга обернута синей бумагой в звездах, оставшейся от позапрошлогоднего новогоднего подарка. Так, в бумаге, она гораздо спокойнее и позволяет Лизе хотя бы не натыкаться взглядом на название, хотя Лиза все равно отлично помнит, как выглядит обложка: бессмысленно красивый парень в рабочем комбинезоне держит на раскрытой ладони мышонка Элджернона, а из нагрудного кармана у него торчит растрепанный букет то ли ромашек, то ли маргариток – в общем, каких-то полевых цветов, и от всей этой мешанины, до боли искажающей, запудривающей суть текста, Лизе больно почти физически.
Кстати, “Осиную фабрику” Бэнкса, которую Лиза читает сейчас, она тоже обернула бумагой. Это не настолько страшная книга, но обложка у нее, может быть, даже более безумная. Почему нельзя делать их как раньше – темными, однотонными, без всего этого кричащего глянца с нагромождением зачастую противоположных символов, окончательно сбивающих с толку и одновременно втыкающихся в мозг, как обойные гвоздики?
Лиза не торопит себя, читает не больше трех страниц за раз, но потом долго думает о книге, представляет себя в ней. Каким надо быть человеком, часто думает Лиза, чтобы вообще писать о таком, больном и страшном? Если бы Лиза была писателем, она ни за что не стала бы закреплять и множить такое на бумаге. Ее герои просто выходили бы на улицу и шли куда-то под снегом или дождем, безуспешно пытаясь защитить от холодной воды хотя бы самое теплое и живое, а потом возвращались домой и сидели бы дома – нахохлясь, отогреваясь, – пили бы крепкий сладкий чай, ели бы тосты с паштетом…
Лиза с удивлением чувствует, что даже немного проголодалась, и пытается вспомнить, когда ела последний раз. По всему выходит, что вчера утром. Утром положено есть, потому что таблетки, тут уж никуда не денешься. Но сейчас ей и вправду хочется. Лиза глядит на часы. Часовая стрелка приближается к семи. Потому и хочется, что пора. Но текст держит ее, не дает оторваться, и Лиза читает еще страницы полторы, прежде чем заложить нужную страницу тоненькой закладкой из резной меди с зеленой шелковой кисточкой – бабушка подарила – и убрать книгу в ящик.
После тостов с паштетом Лиза наконец разрешает себе подумать о вчерашнем. Мысли о Мите откладывает на потом. Вначале нужно решить, как быть с Владимиром Сергеевичем завтра, как подступиться к разговору с ним.
Лиза долго репетирует, подбирает слова.
“Лиза знает, что вы делаете с детьми, Владимир Сергеевич!”
Нет, не так. Надо конкретнее. И внятно. И один раз: “Лиза знает, что вы злоупотребляете…”
Нет, она будет волноваться и не выговорит сложное слово. Нужно сразу, и чтоб он понял, что все всерьез.
“Лиза в курсе, что вы обманываете доверие пациентов, Владимир Сергеевич. И полиция тоже в курсе”.
Да, полиция! Пусть он знает, что Лиза обратилась в полицию. Это правильно, это должно его испугать. Он испугается и сам придет сдаваться. Так будет даже лучше.
Лиза радуется, что наконец сможет позволить себе соблюсти собственное первое нерушимое правило – сказать Владимиру Сергеевичу правду, которая уже порядком разъела ее изнутри. С бабушкой таким делиться немыслимо, а вот Владимиру Сергеевичу она скажет. Следовать правилам легко и приятно.
Первые правила появились, когда мама уехала в командировку. Бабушка сказала Лизе, что они теперь будут жить в ее квартире, вдвоем. Лиза хорошо помнит, каким кошмаром это обернулось.
Мама была веселая и ровная – подумав о ней, Лиза совершенно некстати вспоминает Ясю. Мама была такая же, как Яся, – легкая, вот какая она была, и Лизе тоже было легко рядом с ней. Бабушка оказалась совсем другой.
Бабушка совсем не смеялась, и поначалу, пока она не объяснила Лизе про аллергию, Лиза думала, что бабушка все время плачет, и постоянно хотела знать почему.
Вообще-то Лиза и сама плакала. И совсем не хотела говорить с бабушкой – ни об этом, ни о чем другом. Не только потому, что мамы вдруг не стало рядом, а еще и потому, что бабушка постоянно пыталась настоять на своем, заставить Лизу поступать так, как она считала нужным. Битвы велись не на жизнь, а на смерть.
– Я тебя через колено переломлю, упрямая девчонка! Вся в мать! – кричала бабушка.
Вначале умываться, потом делать зарядку. Месяц в слезах.
Зашторивать окна перед сном. Полгода изматывающей бессонницы.
Плотно завтракать, обедать и ужинать. Тяжелый год.
Лиза представляла, как она ломается пополам, словно сухая ветка, под бабушкиным устойчивым каблуком. Ломается и вдавливается в мокрую землю. Так ей и надо, капризной и избалованной девчонке. Только это и заслужила. Потому и мама уехала. Потому что жить с Лизой невозможно.
Лиза не умела объяснить, что просто не может спать в комнате с зашторенным окном. Это сейчас она бы с радостью закупорилась со всех сторон, а тогда было очень страшно, как будто тебя зарыли под землю.
Не может плотно есть в обед и особенно вечером. Потому что потом ночью снятся кошмары.
И совершенно никак не может вначале мыть подмышки, а уже потом потеть на зарядке, иначе потом от одежды нестерпимо воняет и все чувствуют этот запах и злятся на Лизу.
Лиза была уверена, что бабушка понимает всю невозможность этих действий, а на своем стоит просто из принципа. Будто она старуха из сказки – злобная, сумасшедшая. Будто она хочет сжить Лизу со свету.
Года два понадобилось, чтобы бабушка сообразила, что происходит. К этому времени Лиза начала заикаться, а потом и вовсе замолчала. Чуть из школы не выгнали. Бабушка потащила ее к невропатологу, тут-то все и прояснилось. Прямо при Лизе доктор сказал бабушке, что давить больше нельзя, придется договариваться. А еще сказал, что это не капризы, а особенности. Бабушка заплакала от радости, что Лиза особенная. Лизе тоже было приятно. В тот же вечер, придя домой, бабушка усадила Лизу на диванчик в своей комнате и пожаловалась – будто бы в воздух – что не знает ни одного правила из тех, по которым Лиза живет.
Лизе снова пришлось нелегко. Одно дело – следовать правилам, как можно поступать иначе? Другое дело – рассказать о них, сделать их словами. Но бабушка – впервые! – готова была помогать Лизе. Она подсунула Лизе блокнот, начала задавать наводящие вопросы, и Лиза сочла возможным ответить. Так, шаг за шагом, они сформулировали и записали все на свете Лизины правила. Помогли ли таблетки, как сочла бабушка, или это правила вылечили ее, как считала Лиза, но она заговорила опять, а через некоторое время и заикаться перестала.
Правда, кое-что еще не давало Лизе покоя. Бабушка обещала, что теперь людям будет проще понять Лизу и общаться с ней. И действительно, с бабушкой стало значительно легче. Но с другими людьми, особенно в школе, легче не стало – ни тогда, ни потом. Лиза до сих пор не может понять, был ли бабушкин обман намеренным.
Лиза вдруг вспоминает свое Правило номер четыре: “Чтобы принять решение, Лиза должна понять, какова цель предполагаемого действия”. Что же за цель у нее? Рассказать все, о чем она узнала? Безусловно. Но вот она, допустим, расскажет. Лиза ощущает невероятное облегчение даже при мысли об этом. Но что последует за облегчением? Какие цели окажутся достигнутыми? Очевидно, Лиза потеряет работу. Получит запоминающийся эпизод, тут уж ничего не попишешь. Возможно, не один, а целую серию. Вероятно – и скорее всего, – попадет в больницу. Наверняка расстроит Ясю. Конечно же, подвергнет риску благополучие бабушки.
Те ли это цели, которых Лизе хочется достичь? Ответ отрицательный. А что ей на самом деле сейчас нужно?
Вообще-то Лиза умеет принимать правильные решения. Главное – нащупать цель. Тогда сама собой выстраивается стратегия, можно двигаться по ней мелкими шажками, и в конце концов цель оказывается настигнута и изловлена. Лиза привыкла поступать именно так. И сейчас она прямо и честно говорит себе: в приоритете – серая, незаметная жизнь. Поменьше эпизодов. Благополучие бабушки. Остальное вторично. Как лучше поступить, учитывая эти приоритеты?
Лиза не привыкла хитрить с собой. Она честно отвечает: придется просто отвернуться и уйти из этого дома, и никогда не оглядываться, и никогда не вспоминать. Оставить этот дом и эту работу. Оставить это все позади.
Но тут Лизины мысли спотыкаются. Оставить все позади… А может ли она позволить себе потерять работу, пока в агентстве не подыщут ей другую? Работа в Ясином доме, у Владимира Сергеевича, приносит основные деньги. Деньги нужны.
Она снова производит те же расчеты, которые производила уже тысячу раз. Коммунальные платежи, расходы на еду, бабушкины лекарства. Даже если обойтись без бабушкиных глупостей, работы раз в неделю у Евгении Николаевны и Павлика все равно не хватит, чтобы покрыть основные расходы. А когда найдется адекватная замена – и найдется ли вообще? – совершенно неясно. Работа нужна Лизе. Она не может позволить себе потерять ее. Никак не может. Таким особенным людям, как Лиза, крайне непросто бывает найти место. А если она уйдет без предупреждения, останется еще и без рекомендаций. Не дай бог, узнают в агентстве – и про то, что она устроилась без их ведома, и про скандальный уход.
И уж конечно, она не может позволить себе раскрыть все карты. Митя предупредил: стоит ей пригрозить Владимиру Сергеевичу разоблачением, как он немедленно попытается от нее избавиться. И первое, что он сделает, это вызовет психиатрическую скорую помощь. Лиза не может рисковать свободой. Она нужна бабушке – и нужна тут, дома. Совершенно необходимо, чтобы она была в порядке и работала. Выход только один. Работу у Владимира Сергеевича придется продолжить, а о своих открытиях – смолчать.
В конце концов, она вообще ни при чем. Она не какой-нибудь больной мальчик. Это не она там кричит, съежившись на краешке массажного стола. Пусть родители мальчиков сами разбираются. Есть же у этих мальчиков родители? Это не ее битва, Митя прав: ей нужно просто вынести себя за скобки – как она сделала в детстве, как она сделала в девятнадцать. Принять это решение.
В конце концов, если бы она была одна, могла бы позволить себе выступать по каждому поводу. Но она отвечает за бабушку и обязана думать прежде всего о ней. И если для бабушкиного благополучия надо молчать – она будет молчать.
В конце концов, ей не десять, а почти уже тридцать. К этому возрасту можно было бы научиться как-нибудь сдерживаться, не лезть не в свое дело.
Кто-то трясет ее за руку. Лиза вздергивается – видимо, все же уснула под утро. На руке вибрирует браслет. Несмотря на бессонную ночь, голова ясная. Лиза приняла решение и теперь точно знает, как ей поступить. Она снова супергерой.
Быстро, аккуратно и бесшумно она застилает постель, делает зарядку, умывается, завтракает, глотает таблетки, одевается, прилаживает на голову наушники, привязывает их к бутылке с водой и выходит в холод и тревогу.
Уже закрывая за собой дверь, Лиза видит, как бабушка в одной ночной рубашке крестит дверь ей вслед.
Открыв дверь своим ключом, Лиза сразу понимает: Владимир Сергеевич вернулся. Она не задается вопросом, как узнала об этом, она просто знает. Возможно, какой-то специфический запах; может быть, особенное расположение одежды и обуви в прихожей. Лиза изо всех сил отгоняет от себя ответ. Наверняка догадалась, глядя на Ясю. Хотя Яся особенно не меняется: птичкой порхает по дому, что-то басит, смеется.
– Владимир-то Сергеевич, слышишь, Лизуш, все-таки прилетел вчера наконец-то. И тут же мне говорит: а давай, Яся, собери-ка ты на стол, гости придут. А я и думаю: что ж я наделала-то, слышишь, Лизуш! Так во-от Лиза-то, думаю, вот зачем она ложки-вилки-то доставала! Почистить хотела! А я не поняла, убрала. Ну не ворона? Зачем убрала? В общем, что делать? Нашла твои перчаточки, надела, полировочку в руки – и ага. Пошло-поехало. Не так-то и сложно, оказывается. Хотя мне, конечно, одного раза хватило. Четыре сета почистила, остальные… – Яся на секунду останавливается, и Лиза вдруг понимает, что Яся считает в уме, прикрыв глаза и шевеля губами – будто слепой бестолковый котенок. – Восемь осталось. Ты уж дочисти, Лизуш. Владимир Сергеевич на днях опять собирался звать кого-то. Сказал, коллеги придут, а они по двое-трое не ходят, сразу толпой. Понимаешь, да, Лизуш? Все должно сверкать. Ну, как только ты умеешь.
Лиза кивает.
