Драма для Дю

А правда в чем? Вот истина простая:

влюбленности осыпятся цветы, настанут будни, строгие заботы и все увидят -

в мире целом

лишь золото нетленно.

Сцена 4

Ориетта, Кавалер из Падуи, Тофано.

Ориетта.

– Не знаю, что и делать. Как Филиппо объясню, что Агаланти сватовство задумал к его возлюбленной? Несчастный юноша!

Кавалер.

– Почтенная синьора, не сочтите за неучтивость, что обращаюсь к вам, не будучи представлен, но я приезжий, город ваш мне вовсе не знаком, прошу простить меня великодушно, осмелюсь ли спросить, который дом синьора Агаланти?

Ориетта.

– Синьор, вот дом, который ищите, напротив.

Кавалер.

– А где же слуги? Будто вымерли там все. Кого позвать, чтоб доложили о приезде?

Тофано.

– Мое почтение, синьор. Я проживаю здесь, зовут меня Тофано, и я слуга синьора Агаланти.

Кавалер.

– Ступай и доложи, что кавалер из Падуи приехал, как только получил письмо и плату – тысячу флоринов. Готов он оговоренную службу немедля выполнить, ему нужно лишь имя

той синьорины ли, синьоры, которой нужно преподать урок.

Тофано.

– Как доложить о вас? Скажите, сударь, имя.

Кавалер.

– Болван! Когда хотел бы я назваться, то назвался бы! Вот мужичье! Ступай и доложи, пока не всыпал плетью! Мне дорог каждый час, зовут меня и в Рим и в Геную и даже к Московитам, а я на слуг минуты трачу!

Ориетта.

– Ах, синьор! Вы, стало быть, учитель! Верно, танцев?

Кавалер.

– Пожалуй, танцев. Можно так сказать.

Ориетта.

– Какие ж в моде нынче?

Кавалер.

– Страсть и красота. Танцор партнерше должен так голову вскружить, чтобы забылась и опьянела и упала в омут наслаждений. И вся гармонии движений отдалась.

Ориетта.

– Звучит опасно.

Кавалер.

– Это ложный страх. Его преодолеть я помогаю своим искусством вежливой беседы. И комплиментом.

Ориетта.

– Лучше помолюсь, чтоб ваши танцы нас не заразили. Они бездушны, как чума. От них сквозит грехом.

Тофано.

– Синьор, вас просят в дом.

Кавалер.

– Показывай, куда.

Сцена 5. Агаланти, Луиджи.

Луиджи.

– Ты звал меня, отец?

Агаланти.

– Да, звал.

Луиджи.

– Ну, вот я, пред тобой.

Агаланти.

– Ты что-то дерзок. Словно одолжение отцу ты делаешь, явившись.

Луиджи.

– Вовсе нет. Тебе так кажется. Я вижу, ты не в духе и просто хочешь распекать меня зазря. С досады, не пойму только какой.

Агаланти.

– Во-первых, так скажу; что чаще мог бы ты осведомляться, как у меня дела, здоров ли и о чем забота, живой я или нет, а то, как раз помру, уж и схоронят, а тебе чужие люди весточку дадут. И во-вторых, есть дельце небольшое. Я думал тут вчерашний день, всю ночь и так решил к утру: не худо бы домами породниться – нам, Агаланти и Ламберти.

Наверное, ты знаешь, что у достойного Ламберти подросла и для замужества летами подходяща стала его единственная дочь – Лукреция.

Луиджи.

– И что из этого?

Агаланти.

– Ты женишься на ней.

Луиджи.

– Да ни за что!

Агаланти.

– Нет, женишься! Я так сказал!

Луиджи.

– Но я влюблен в другую! В Филомену!

Агаланти.

– Ужасная она, и выбор твой ужасен – она не ровня нам!

Луиджи.

– Прекрасней девушки я в жизни не встречал.

Агаланти.

– Все это вздор. Прекрасное – лишь выдумка поэтов.

А будешь упираться и мечтать об этой вздорной, неприличной синьорине, тогда немедленно

все деньги и дома я передам отцам Бенедиктинцам, а сам отправлюсь в монастырь. Решай.

Луиджи.

– Отец! Помилосердствуйте!

Агаланти.

– Дай слово мне, что женишься на дочери Ламберти.

Луиджи.

– О, боже! Хорошо, даю.

Агаланти.

– Отлично, сын. Сегодня праздник в масках, там встретимся и я всем покажу: тебе, соседям, гражданам почтенным, что синьорина Филомена – развратница.

Ты сам тогда отца благодарить прилюдно будешь, за то, что спас тебя и имя сохранил.

Сцена 6. Луиджи, Тофано.

Тофано.

– Синьор, печальны вы? Ведь нынче праздник.

Луиджи.

– Откуда взяться радости, Тофано?

Отец угрозами добился, я клятву дал ему, женюсь на дочери Ламберти.

Тофано.

– Но она, я слышал, хороша собою.

Луиджи.

– Да, но не так, как Филомена!

Я лишь ее люблю!

И лишь ее своей женой назвать желаю.

Скажи мне, почему мечты, сбываются так редко?

Тофано.

– О, синьор!

Вы рано пали духом! В каждой басне есть уйма поворотов,

и пока, раз недоступно то, о чем мечтаем,

должны исполнить, что доступно нам.

Луджи.

– Пойдем, Тофано, наступает время масок и карнавала.

Всем

он дарит мир и радость.

И только мне, Луиджи, не до смеха.

Сцена 7. Тофано. Кателла, Орсини, Агаланти, Луиджи, Ламберти, Кавалер, Ориетта. Горожане, стражники. В масках.

Тофано.

– Вы, синьорина, не знакомы ли с Кателлой?

Кателла.

– Впервые слышу имя это. Каталина. Но почему спросили вы, синьор. Или ее находите красивой?

Тофано.

– Не я, мой друг Тофано. Он влюблен.

Кателла.

– Бедняжка! Почему тогда не скажет своей Кателле о любви, чего он ждет?

Тофано.

– Боится он в ответ услышать шутку или отказ суровый.

Кателла.

– Ваш Тофано трус?

Тофано.

– Он смел, как лев! Но даже лев влюбленный не смеет к львице подойти и робко ждет, чтоб позвала.

Кателла.

– Так передайте, пусть попробует сегодня.

Тофано.

– Немедля передам, что львица благосклонна.

Ах, синьорина! Оглянитесь поскорее! Беседку видите? И кто в нее идет?

Кателла.

– Должно быть, парочка влюбленных для свидания. Ведь карнавал придуман для любви. Мужчина в маске, статен, благороден. Он, верно, дворянин. А кто она?

Тофано.

– Какой наряд роскошный! Море кружев! Веер. И лицо под маской.

Кателла.

– Филомены!

Той маски, о которой меня расспрашивал недавно Агаланти!

Тофано.

– Зашли и затворили дверь. И что теперь?

Агаланти.

– Захлопнулась ловушка! Птичка в клетке!

Луиджи, сын! И добрый друг-сосед, синьор Ламберти, граждане, смотрите! Вот та, что скрытно, притворяясь чистой и непорочной, распутничает в маске с первым встречным. Ты, ветреная зубоскалка, насмешница, противница всего привычного и старого, тебе я, Филомена, говорю: иди и покажись синьорам и народу. Эй, стражники, ломайте дверь.

(стражники выводят из беседки двоих)

Стражник.

– Хотел в окно он прыгнуть и бежать. Едва схватить успели.

Орсини.

– В одних подштанниках? Вот ловкий малый, нечего сказать!

Кавалер.

– Прочь руки!

Благородный дворянин, а не преступник я.

Орсини.

– Как ваше имя, сударь, назовитесь. И для чего вы здесь.

Кавалер.

– Я Джакомо из рода Казанова. Из Падуи приехал я затем, чтоб страсть любовную разжечь в девице, которую я должен был узнать по этой маске карнавальной.

Искусство соблазнять законом не карается.

Орсини.

– Но слышал я, что вы в долгах и под арестом, кто вам помог бежать, и оплатил столь долгий путь?

Кавалер.

– Мне дали тысячу флоринов на расходы. А кто платил, прошу вас не пытать.

Орсини.

– Пусть стража в крепость отведет его, мы позже им займемся.

А вас, синьора, вынужден просить, сейчас снимите маску!

Агаланти.

– Синьора Ориетта! Не пойму, как вы и в этой маске? И зачем

вы с этим господином?

Ориетта.

– Я слова, синьоры, ваши еле понимаю. Вся кругом голова! Я в танце вся, я падаю, лечу!

И, кажется, в блаженстве умираю!

Ах, Ориетте нужно танцевать! Пойду искать, кто мне составит пару.

Агаланти.

– Однако же, распутство Филомены не опровергнуто. Ведь маска-то ее! И вероятно, с этим господином у ней свидание отложено!

Орсини.

– Довольно! Речи эти я слушать не намерен!

(снимает маску)

Все.

– Орсини! Герцог Падуанский! Ваше высочество!

Орсини.

– Я должен объявить, что Филомена под моей опекой.

Она, хоть сирота, но кровь ее фамилии отменно благородной.

Вот только не могу узнать какой.

Семнадцать лет тому назад, дорогой горной ехал я, вдруг, вижу богатый экипаж, разграбленный, разбитый. А рядом мертвый дворянин, заколотый.

А в экипаже крохотный ребенок плачет. То девочка была.

Я взял ее с собой, а с пальца дворянина снял этот перстень, чтобы по нему в дальнейшем отыскать родных ее.

И той же ночью, нагнав своих товарищей, послал я слуг, чтоб тело схоронить, но слуги, возвратившись, объявили, что никакого дворянина не нашли.

Вот так я стал почти отцом для Филомены – так я ее назвал.

Ламберти.

– Небо! Дай мне сил! А перстень тот сейчас при вас?

Орсини.

– Всегда ношу его с собой. Вот этот перстень.

Ламберти.

– Ах! Это он! Мой перстень!

Орсини.

– Не может быть!

Ламберти.

– Я тот дворянин.

Я ехал в Рено с маленькой Лаурой, так звали крохотную дочь мою, когда внезапно экипаж был атакован разбойниками.

Выхватив свой меч, сражался я, но негодяев было много, и весь израненный я пал.

Когда ж пришел в сознание, кругом никто не знал, куда девалась девочка. Я был в монастыре, меня нашли монахи при дороге и отвезли к себе.

Но где она?

Терпеть нет сил! Нашлась моя Лаура! Пойду, прижму ее к груди и объявлю, что я ее отец и у нее есть дом, сестра, Лукреция. И имя. Одно из самых знатных. Дом Ламберти известен всей Италии.

Агаланти.

– Возможно ль это! Филомена – она Лаура и дочь Ламберти!

Луиджи.

– Я, отец, здесь, перед герцогом, ту клятву подтверждаю и говорю при всех, что я руки

прошу Ламберти старшей дочери, Лауры!

Я поступаю, как и требовали вы!

Орсини.

– Ну, а теперь, друзья, оставим склоки,

на время карнавала прекратим

коварство замышлять. Простим обиды.

И призовем любовь и доброту.

Народ мечтал о празднике,

и дамы

желают танцевать.

И музыка трубит!

Синьоры, проявите благородство.

И пусть теперь веселие царит.

…

Геракл и Прометей. Из Еврипида.

Геракл.

– Я здесь остановлюсь.

Ночлег привычный – снизу камни, шкура льва, да сверху небо, где по слухам

живут бессмертные, творящие судьбу.

Они оставили нам, людям, этот мир,

из Хаоса возникший, не очистив

его от мрачных, гибельных начал, остатков страшных опытов рождения

прекрасного, которое всегда

таит в себе тот первозданный смерти мрак и разрушение.

Так скульптор, вырезав прекрасный фриз на храме,

уходит, поручив ученику прибрать после себя обломки проб и форм из глины -

всего, что делал вплоть до озарения и стал творить.

…

Славный ужин теперь не помешал бы – а в мешке заплечном горсть маслин,

да пол сухой лепешки!

А кругом

похоже, что на месяцы пути ни жалкого жилища,

где у хозяев пусть с кислинкою вино, да не вода из лужи придорожной,

хоть не ягненок, а бобы, да в котелке.

Э, что теперь.

Вот, кстати, ключ бьет меж камней угрюмых – тебе, Геракл, и к ужину вино,

поставленное нимфою прекрасной.

Пугливая укрылась пеной и глядит украдкой, что путник делать будет.

Твой ручей, о, нимфа, дева,

ничем не оскверню:

сперва Отцу Небесному владыке

с молитвой благодарной и простой

я пригоршню воды полью на камни,

потом и сам напьюсь, чтоб сила Посейдона – владыки вод и колебателя земли

вошла в меня и члены укрепила,

теперь же, нимфа, скройся, дева -

я омовение с дороги совершу -

лица и рук, груди

и ног усталых

вода прохладная ручья омоет пот

и утомление трудов – заботу смертных,

и кровь, и пыль бескрайнего пути.

Едва лишь оперясь, и дружескую юность

с забавами боев бескровных и шуточной борьбы перешагнув,

я получил удел – по всей земле,

где люди терпят зло, несправедливость,

и мало сил, подняться на борьбу,

и отстоять с оружием свободу,

веду я битву.

Бой за возрождение.

За справедливость бой.

Без страха, без пощады

и жалости к раздавленному злу.

И это труд, где боги не подмога -

ты просишь зла врагу, а он тебе,

кого услышат там?

И чья молитва громче?

Жизнь земная

в руках людей, чьи души не пусты, с готовностью распахнуты для страха,

а справедливостью наполнены,

а руки держат меч.

Молитвы – для детей и женщин-миролюбиц,

а мужчина?

– он чтит богов, но рабство презирает,

и страх перед судьбой ему постыден.

Нет, не страх, а смех

приходит в сердце мне, когда припоминаю

героев выбранных по жребию -

Толпе на площадях они, как украшение невесте – горделивы и так же пышны и ненастоящи.

Много слов, а дел -

заискивание, страх перед Удачей – капризной девочки на шаре,

и Судьбой -

старухи злобной и пустой и переменчивой, как первая богиня -

Богиня-мать, Богиня-мачеха, хранительница браков

и уз семейных – ей по нраву те,

кто молча терпит.

Носит приношения и стережет очаг.

… …

– Геракл!

Геракл.

– Чей-то слышу голос?

Кто здесь? Отзовись и выйди!

Прометей.

– Приветствую тебя, Геракл, боец бесстрашный.

Геракл.

– Ты скрыт во мраке – кто ты? Человек?

Чудовище ли, Бог ли? Дух из Ада?

Прометей.

– Я носитель

той силы, что творила землю, небо, звезды, людей, живое всё и неживое – я титан.

Ты видишь Прометея.

Здешних мест

я узник вечный – цепи душат тело и к скалам давят – две змеи стальные,

откованные Завистью и Злобою свирепой,

и едва лишь день

с востока разгораться начинает,

орел огромный опускается с небес на трапезу кровавую -

и клювом каменным, огромным

и когтями

он хищными рвет плоть мою и пьет

живую кровь.

И так без счету дней, и тысячи веков.

Геракл.

– Но в чем вина твоя, и что за злодеяние ты совершил,

что от богов понес такую кару?

Ведь пытка вечная сама не меньше зло,

и, как любое зло, взывает об отмщении.

Прометей.

– Я людям подарил умение творить и дал свободу в выборе поступка.

Мне стало жаль, что человек живет

короткий век,

и век этот заполнен

несчастьями и страхом. Часть титанов силы

вдохнул я людям.

В их суровый мир огонь низверг я с неба и зажег

им первые костры,

я научил возделывать их землю,

лечить болезни, строить корабли и обучил письму.

Геракл.

– Богам то не по нраву – их забывают там, где царствует свобода,

и смертный знает больше, чем они – понятен гнев.

Но почему же люди, тобой оторванные от звериной жизни,

тебе не помогли?

Прометей.

– Людей заботит не благодарность перед прошлым, а текущий миг.

Геракл.

– Но не меня!

Я тоже сын богов и сам решаю, терпеть ли зло,

когда я вижу, что оно закону совести и правде не угодно!

Ты, Прометей, свободен!

(разбивает палицей оковы)

Прометей.

– Но что за сила!

Геракл, ты величайший из героев.

Скажи, куда ты держишь путь?

Геракл.

– В горах Кавказа

ищу я царство амазонок – дев бесстрашных,

кровавых всадниц смерти на конях.

У их царицы пояс есть, дающий власть —

его хочу достать в угоду жалкому царю,

и этой службой

я скверну от случайного убийства, которая меня гнетет, очищу.

Прометей.

– Идти не близко.

Итак, ты убивал людей?

Геракл.

– То было в умопомрачении.

Прометей.

– Так ты безумен?

Геракл.

– Бог-обманщик, Гипнос мне мстит

по повелению Богини-матери – ей ненавистен сын,

который непокорен и непохож на прочих сыновей,

и робких и послушных.

Вот, послушай.

В Лернее гидра воцарилась, тварь из Ада,

которую Богиня наша мать, своей побочной дочерью считала.

Имела семь голов, и головам, потребна кровь людей была, и ей,

с молитвами и заклиная небо,

окрестные селения присылали для трапезы ужасной

и детей, и дев, и юношей – по жребию.

Когда же

вошел в Лернейский я дворец и придавил

ногой змеиный хвост,

и стал дубиной

у гидры головы сшибать, Гипнос коварный

наслал такой тяжелый, липкий морок – до сих пор

мне видится во снах он -

голова дракона, вдруг стала головой царя-отца, почтенного и доброго к народу,

другая стала головой царицы -

и величава и нежна и сердобольна,

там головы змеиные вдруг стали

прелестными царевнами, но все

я сшиб без жалости.

Когда ж последнюю держал, сдавив рукою, и изготовился чудовище добить,

увидел, что держу в руке ребенка

прекрасного, как божие дитя – то мальчик был.

Смотрели мы с минуту

в глаза друг другу, стал уж разжимать

я хватку, жалости исполнен, вдруг увидел я стол обеденный с остатками кровавыми, и вмиг

сознание вернулось, и увидел -

у мальчика глаза змеи!

И я добил ее.

Прометей.

– А что Богиня мстящая, смирилась?

Геракл.

– Она обманщику, создателю иллюзий, богу сказок, кто всех утешить рад,

велела усыпить

людскую память.

Жители Лернея

теперь, когда змеиный яд иссох,

забыли зло, а помнят славу гидры -

и во дворце ее устроили алтарь,

из мрамора те лики изваяли и чтут их, как богов.

Прометей.

– Яд, значит, не иссох.

(появляется Гермес)

Гермес.

– Опять, Геракл, колышешь мироздание

и ход законов, установленных давно богами старыми, меняешь.

Я, Гермес, пришел сказать тебе,

что из бессмертных никто тебя не осудил -

все видят благородство и честность помыслов твоих,

но Прометей,

не все тебе сказал.

Он утаил,

что наказание несет за дар пророка,

один он знает срок

и не открыл, когда в богов

бессмертных у людей угаснет вера.

Теперь пусть скажет и освободится.

Геракл.

– Прометей, скажи.

Прометей.

– Да, срок настал. Так слушай божий вестник:

когда в сердцах людей погаснет свет

пытливости к наукам, к переменам,

исчезнет жажда знаний, истины -

всего, чему учил я в детстве их далеком,

тогда

им будут не нужны духовные владыки,

разрушат алтари, а храмы разберут

и будут чтить земных богов из плоти

и им служить.

Гермес.

– И эту тайну ты хранил, упрямый?

Возможно ли, чтоб снова человек

вернулся к жизни первобытной и скотам

бессмысленным вдруг уподобился!

Прощайте ж.

А тебе, Геракл, богиня счастья шлет привет особо -

она все помнит, как ее поймал и взял

на руки и понес, играя, катя волшебный шар перед собой.

Геракл.

– Капризна, но красива.

На пути обратном

я навещу ее, так передай.

… …

Еврипид.

– Как жаль, что обрывается предание! и время беспощадно скрыло все -

поступки, мысли, имена героев.

И для трагедий

теперь иное нужно, приземленней.

Теперь трагедия не страсти, а событий,

и зрителя пугают уж не тем,

что у него в душе,

а тем, кто рядом.

Или там, за дверью.

И мы, артисты, это знаем, знаем,

и получаем мзду за это,

но…

Достойно ли просить у мира подаяния,

молить с бесстыдством подлой нищеты, что стала маскою

лукавых демагогов.

Тех лжеучителей,

которые везде, всегда, когда не просят,

нас наставляют в истинах двояких,

способных оправдать любое зло и даже

быть пророками событий,

абстрактно говоря о горе, счастье, случайных встречах и коварстве – всё,

как в уличном гаданье по руке.

Молить, скуля,

как пес блудливый – уши жать к спине, холуйски бить хвостом, картинно каясь

в грехах, открывшихся случайно или нет,

а больше от привычки лицедейства!

винясь, и ползая на опытных коленях,

по полу мазать сопли, свидетелей вмененного греха – все, что внутри от совести осталось,

и слезы лить послушливым ручьем,

и признавать себя ничтожеством, позором

семьи, друзей и общества,

готовым быть раздавленным, как моль.

И тихо ждать,

рассчитывая подло,

что вслед за окриком, пинком и бранным словом

тебе хозяин благ земных подкинет кость -

мосол с хрящами, не обсосанными им же

от пресыщения.

…