Прерыватель. Все части

Я взял у Марины жемчужину и внимательно её рассмотрел. Она была идеально круглой, миллиметра три диаметром, и светилась изнутри бледно-голубоватым.

– Мужик тот, в депозитарии который, вставил такую же в часы перед тем как выстрелить себе в голову.

– Так вы даже не знаете, что это такое? – усмехнулся кровельщик. – Просто анекдот какой-то. Как обезьяны с гранатой.

– Может, просветишь? – предложил я.

– Сами догадайтесь, умники.

– Тогда заткнись, не сотрясай воздух.

– Попить дайте, – попросил парень.

– Ага, – усмехнулась Марина. – Щас сбегаю за кваском. А яичницу будешь?

– Дура, сука, – проскрипел он. – Да вы же всё равно покойники, идиоты. Лучше отдайте мне капсулу и часы. Я обещаю, что не стану вас убивать. Просто уйду.

– Лёш, – сказала Марина,– есть ещё что-нибудь тяжёлое? Наполеона ему мало.

– Вот же дебилы, – продолжал брызгать слюной парень. – Звони давай в отделение. Пусть забирают меня. Всё равно выйду через десять минут. Тогда, суки, не ждите пощады. Порежу на лоскуты. Не понимаете, во что вы ввязались.

– Может, в депозитарий его? – предложила Марина. – Стены там толстенные. Орать будет – всё равно никто не услышит.

– Не дотащим. А сам он идти не сможет. Да и вряд ли захочет. Оставим здесь. Никуда не денется. А мне в город надо. Миронова отыскать. Там и решим, что дальше.

– А мне чего делать?

– Дома пока сиди. Когда что-нибудь прояснится, я дам тебе знать. В одном этот урод прав – ввязались мы в серьёзную передрягу. Сами не справимся. Нужны серьёзные ресурсы и правильные люди.

– Это какие?

– Не знаю. Но они должны быть. Прорвёмся.

Парень засмеялся.

– Наивные, – снова проскрипел он. – Прорвутся. Пупки только не надорвите.

– Как же ты меня достал! – со злостью крикнула Марина, схватила лежавшую на столе вязаную салфетку, скомкала её и запихала кровельщику целиком в рот. Тот аж вытаращил глаза. Но сказать уже ничего не мог.

– Надо ехать, – сказал я и убрал капсулу в карман. – Вернусь, когда найду Миронова. А ты иди.

– Лёш, мне здесь спокойнее будет. А дома бояться стану, что этот распутается и сбежит. Можно, я тут? Постерегу засранца.

– Ладно, – согласился я. – Только если до конца дня меня или капитана не будет, собирайся и мотай в город. Снимешь номер в гостинице. Сейчас я тебе напишу.

Я вырвал страничку из блокнота и написал адрес гостиницы, чтобы кровельщик его не услышал. Если вдруг ему и удастся как-то выбраться из Подков в наше отсутствие, и если вздумается ему разыскать Марину, то придётся обойти все городские гостиницы – а их в Перволучинске имелось целых четыре.

– Если я не появлюсь в течение следующего дня, то ноги в руки и дуй к своему… к родственнику своему. Спрячься на время.

– Ты уж, Лёш, всё-таки постарайся вернуться. А то мне план твой совершенно не нравится.

– Постараюсь. Всё. Пока.

– Может, мне лучше с тобой?

– Не надо. Уверен, что этот, – я показал на парня, – не единственный, кому нужны капсула и часы. Пока тебе безопаснее здесь.

Я снова отпер сейф, достал пистолет с глушителем и положил на стол перед Мариной.

– Умеешь пользоваться?

– Да откуда?

– С предохранителя снят. Если что, просто жми на курок.

– Может, этого сразу кокнуть? – рассеянно пролепетала Марина.

– Ну ты чего? Держи себя в руках. Пистолет – это на самый крайний случай. Поняла?

– Поняла.

– И это… Спасибо, что спасла. Ну, и вообще… Ты молодец.

Я вздохнул, развернулся и вышел из отделения.

Глава четырнадцатая

Когда я подъехал к дамбе, стало уже рассветать. С торфяных болот тянуло туманом, застилая дорогу. Несмотря на такую рань, кто-то уже ехал мне навстречу. Вернее, как я понял, не ехал, а стоял на месте, поскольку свет фар не раскачивался, как это обычно бывает при движении. Свет был яркий и слишком белый – на мироновской «шестёрке» противотуманки не были такими мощными.

Действительно, остановившимся автомобилем оказался чёрный «бумер», что для Перволучинска было довольно большой экзотикой. Одним колесом он съехал с насыпи и завис над обрывом. Я остановился, чтобы предложить помощь, тем более что проехать по этому узкому участку я всё равно не смог бы – движение здесь предполагалось только в одну сторону.

Водитель, заметив меня, перестал жать на газ, но почему-то не выходил из кабины. Он выключил дальний свет и замер, напряжённо всматриваясь в меня. Я тоже наконец смог разглядеть его лицо – и от неожиданности отпрянул назад. На меня смотрел Ракитов. И мне это не могло померещиться – лицо его я запомнил очень хорошо. К тому же у него до сих пор имелась отличительная черта – дыра с левой стороны головы. Не такая, как в первый день, когда мы его осматривали, но всё ещё довольно внушительная. Но ведь такого не могло быть! Впрочем, убеждать себя в возможности или невозможности антинаучного явления времени не оставалось. Потому как я чётко увидел, что покойный Ракитов достал из бардачка пистолет и стал открывать дверь, явно не с намерением пожелать мне доброго утра. Инстинктивно я расстегнул кобуру и достал свой ствол, медленно отступая назад.

Движения Ракитова были слегка заторможены, будто он находился в лёгком нокдауне и с трудом ориентировался в пространстве. Но это не помешало ему выстрелить первым. Пуля попала мне в левое плечо. Резкая боль пронзила всё моё тело. Я оступился и упал, ударившись правой кистью о бетонный столб, ограждавший дамбу. Пистолет выскользнул из руки и полетел вниз, скрывшись в клубах тумана.

Тут же раздался второй выстрел, но в этот раз пуля прошла мимо, громко ударившись в стоявший чуть дальше «уазик».

Мне не оставалось ничего другого, кроме как убегать. Я бросился к своей машине. Забрался в кабину, завёл мотор, с трудом развернулся и поехал прочь, обратно в Подковы. Там, по крайней мере, имелся пистолет кровельщика и можно было бы хоть как-то обороняться.

Третий выстрел последовал мне вдогонку. Пуля пробила заднее стекло и скользнула по шее. Для покойника Ракитов стрелял довольно метко.

Я подумал, что оторвался от этого зомби и хотел вздохнуть с облегчением, когда «уазик» вдруг зачихал и через минуту заглох. Видимо, вторая пуля, от которой меня спасло падение, задела что-то в моторе.

В зеркале заднего вида замаячили фары преследовавшего меня «бумера». Ракитову удалось-таки выехать на дорогу. Остался последний вариант – бежать в лес и окольными путями добираться до отделения. Так я и сделал.

Когда я нырнул за придорожные ёлки, неупокоенный полковник уже остановился возле «уазика» и последовал вслед за мной.

Кровь горячим ручейком стекала по моему предплечью и капала на траву. Рука онемела, я не чувствовал её и не мог ею пошевелить. Необходимо было остановить кровотечение, но времени на это не было – я слышал, как сзади трещат ветки. Ракитов настигал меня.

В голове начинало мутиться. Мне даже показалось, что я сбился с нужного направления и теперь бегу обратно к болоту. И если это так, то я обречён. Удивительно, но в этот момент я подумал вдруг о Марине – если я погибну, то как она сможет защитить себя там, в отделении? Вряд ли у неё получится тягаться в меткости с Ракитовым, пусть даже тот и с половиной мозгов. А ведь он, не найдя у меня часов, направится именно туда.

И в ту же секунду раздался четвёртый выстрел – самый удачный из всех. Пуля вошла со спины в область живота. На какое-то время от нестерпимой боли я потерял сознание.

Очнулся я в яме, оставленной вырванным вместе с корнями деревом. Голова моя упиралась в это переплетение смешанных с землёю корней, образовавших что-то вроде высоченной стены. Я был ещё жив. Метрах в десяти, за земляным щитом я услышал, как рыщет Ракитов, пытаясь меня найти. Видимо, в последний раз он выстрелил наудачу – и ему опять повезло.

– Лазов! – крикнул он, и голос его прозвучал, как рык хищного зверя. – Живой? Ничего личного, лейтенант. Ты сдох только из-за своего любопытства. Сдох, Лазов, сдох. Уж поверь мне. У тебя есть то, что принадлежит мне. Иначе как бы я об этом узнал. Отдай, лейтенант. И разбежимся в разные уголки вселенной. Слышь? Стрелочник ты недоделанный.

О чём он вообще говорил? В тот момент мне это казалось бредом. Ракитову, в силу отсутствия мозгов, это было простительно, но со мной тоже происходило что-то странное. Его голос действовал на меня, как дудочка факира на кобру. Я и в самом деле решил выйти из своего укрытия. Не понимаю, на что я надеялся. Выбравшись из ямы, я с трудом встал на ноги и поднял правую руку в знак своей капитуляции.

Из тумана выплыла фигура Ракитова.

– Вот и правильно, лейтенант, – сказал он, наставляя на меня пистолет. – Не будем терять время.

Я зажмурился. Прогремел выстрел и… Ничего не произошло. Я снова был жив. Открыв глаза, я увидел распластанное у моих ног тело Ракитова. Чья-то пуля совершенно снесла ему полголовы. И в то же мгновение справа от меня послышались уверенные шаги. Я успел разглядеть лицо Миронова, идущего с карабином в руках, и тут же лишился чувств.

Не знаю, сколько прошло времени до того, как я снова пришёл в себя. Голова моя болталась на плече капитана – взвалив себе на спину, он тащил меня через лес.

– Ну чего тебе, – говорил он, – в Подковах-то не сиделось? Очнулся? Давай передохнём. Я уже не тот, кем был раньше. Ха-ха. Я не Элвис Пресли, я Бабба Хо-Теп.

– Что? – простонал я.

– Тяжёлый ты, Алёша. Садись-ка вот тут. – Борисыч аккуратно прислонил меня к толстой берёзе и сам сел рядом.

Он достал из коробки сразу горсть своих таблеток и закинул себе в рот. Посопел ещё с полминуты, думая о чём-то, потом снова заговорил со мной:

– Дай-ка взгляну на рану.

Он задрал мне рубашку и осмотрел живот. Я уже не чувствовал никакой боли – ни в руке, ни в животе. Даже начал сомневаться в наличии у меня ног.

Миронов покашлял.

– Дело дрянь, Алёша, – сказал он.

– Совсем? – без особого интереса спросил я.

– Совсем.

– А ты как здесь? Вот уж не ожидал.

– Ракитова вёл. Отыскал его ещё в городе. Смотрю, в Подковы собрался. Вот и я за ним следом. Водитель из него так себе, чуть в болото с насыпи не свалился. Хотел было помочь ему довершить начатое, а тут вижу твой «уазик». Я в лес – и краешком-краешком к вам поближе. Вовремя успел.

– Там Марина в отделении, – снова вспомнил я о своей спасительнице. – И парень, который тоже хотел часы.

– Парень?

– Прикидывался кровельщиком. Но Маринка его того, – я усмехнулся и закашлялся.

– Тише, тише, Алёша. Побереги силы.

– Маринка его по башке Наполеоном, – продолжил я. – Связанный сейчас лежит. Ты, Борисыч, уж проследи за этим.

– Прослежу, не переживай. А про капсулу Марина что-нибудь рассказала?

– Рассказала. В кармане. Вот. Посмотри.

Миронов оживился. Пошарил в моём кармане и достал оттуда «жемчужину».

– А вот это, брат, всё меняет.

– Что именно? Ты обещал мне про часы рассказать.

– Надень-ко вот, – Борисыч достал из нагрудного кармана часы и надел их мне на руку. – Видишь, стрелка?

– Вижу.

– Она указывает тот день в прошлом, в который ты хочешь попасть.

– Не похоже на афоризм. Да и время ли, Борисыч, шутить?

– Слушай. Ты видел Ракитова?

– Видел.

– С такой башкой можно вообще жить?

– Нельзя.

– Тогда просто слушай и верь тому, о чём я тебе говорю.

Миронов нажал на головку на часах – стекло на циферблате откинулось.

– Сюда, – сказал он, – укладывается капсула временно́й петли, сокращённо КВП, – он вставил «жемчужину» в небольшую ложбинку в основании стрелки и снова опустил на место стекло. – В капсуле особые такие штуки, наниты называются – это что-то вроде маленьких-маленьких, размером с молекулу, запрограммированных роботов, которые, попадая в кровь, начинают изменять структуру твоих хромосом, воздействуя на центромеры. Ну, это уже типа наука. Ни к чему тебе сейчас такие подробности.

Я слушал Борисыча как заворожённый, хотя и понимал, что медленно умираю.

– Это занимает минуту, не больше. Просто реальность, Алексей, которую мы с тобой наблюдаем, есть сочетание электрических импульсов нашего мозга. А декодирование этих импульсов напрямую зависит от той информации, которая заложена в хромосомах. В общем, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Есть единое информационное поле, в котором плавает, как в океане, наше с тобой сознание. Жаль, что «Матрицу» снимут только через четыре года, в девяносто девятом. А то бы легче было тебе понять. Для таких перемещений во времени и сделаны эти часы. Это не наша технология, не земная. Человеческий организм не приспособлен для безболезненного перехода – в настоящем необходимо умереть, чтобы сознание переместилось в прошлое, а пока оно будет блуждать в другой реальности, повреждённые участки регенерируют. Даже мозги, как ты успел заметить. Но так получилось, что технология эта успела проникнуть и на нашу планету. А люди вроде меня призваны устранять неправомерное вмешательство в ход событий, когда таким, как Ракитов, взбредёт в голову что-то изменить ради своей личной выгоды. С более-менее легальным использованием на уровне секретных служб бороться пока непросто. В прошлом, в будущем, в настоящем. Не важно. Мы прерыватели, или стрелочники. Называй, как тебе удобней. Моя задача здесь – уничтожить все часы и все капсулы, чтобы минимизировать нежелательные последствия в будущем в этой временно́й линейной развёртке. Эти часы – последний артефакт. И эта капсула тоже. По крайней мере, из известного нам. Ты меня понимаешь?

– Не очень, – сказал я. – А как можно жить с дырой в голове?

– Пока человек отправляет своё сознание в собственное тело в прошлом, то в настоящем его носитель (то есть первичное тело) может пребывать в состоянии анабиоза три дня. Потом, если сознание по каким-то причинам осталось в прошлом, носитель погибает. Даже повреждённые ткани могут во время анабиоза регенерировать, как у гидры. Это и случилось с Ракитовым.

– Выходит, что ты, Борисыч, из будущего?

– Да. Но я не Миронов.

– В смысле?

– У прерывателей есть особые привилегии. Они могут перемещаться в любое удобное тело, замещая сознание хозяина. Таблетки, – Борисыч потряс коробкой. – Они помогают удерживать контроль над хозяином. И находиться в чужом теле стрелочник может больше трёх дней. Там, – Миронов обвёл пальцем вокруг себя, – я лежу сейчас в специальной камере, в которой поддерживаются все функции моего организма.

– Круто, – сказал я.

Слова Миронова всё с бо́льшим трудом укладывались у меня в голове. Всё происходящее казалось теперь сном. Я уже не помнил, почему сижу возле этой берёзы. Мы что, приехали с Борисычем на рыбалку? Наверно. А он травит мне какую-то байку про перемещение во времени. Но было здорово его слушать. Всё вокруг выглядело умиротворённым и насыщенным грандиозным смыслом.

– Лёша! – прозвенел над самым ухом голос Миронова.

– Что? – из последних сил прошептал я.

– Я тебе рассказываю обо всём этом, потому что ты нужен нам.

– Хорошо, – кивнул я головой.

– Скоро ты тоже станешь прерывателем. Понимаешь?

– Ага.

Я почувствовал лёгкий укол в запястье. Это Борисыч снова нажал на часовую головку.

– До встречи, Алексей, – сказал он. – На другом берегу, – приставил к моей голове дуло пистолета Ракитова и нажал на курок.

Часть вторая. Прошлое

18 июня 1983 года. Город Перволучинск.

Глава первая

Проснулся я, как обычно, в половине седьмого утра. Попытался посмотреть на свои наручные часы, которые на ночь снимал только на выходные, но на руке их не обнаружил. Я вообще не узнал руку. Она была не моя. Первая же мысль свелась к тому, что я всё ещё сплю, потому что вслед за рукой необычным мне показалось всё: и свет из-за занавесок струился не такой, как всегда, и обстановка в комнате была, хоть и знакомой, но не моей; даже запахи и звуки особенные, от которых вдруг защемило на сердце. Боже! Да это же… Это же моя комната в Перволучинске! Да к тому же ещё такая, какой она была в моей юности: светло-голубые обои с белыми лилиями, сплетёнными в вертикальные полосы; сервант с разноцветной посудой внутри и с оранжевой вислоухой собачкой сверху. А рядом с ней покрытый чехлом фотоувеличитель.

Я лежал на раскладном диване под белоснежным одеялом с квадратным вырезом в середине.

С кухни доносился стук тарелок и шум льющейся из крана воды. И пахло… Это был аромат пирогов с изюмом, моих любимых, которые пекла мама, когда отец привозил с продовольственного склада из Лазарево редкий в наших краях изюм. Но это не сон. Это не может быть сном. Всё вокруг казалось слишком реальным.

Я выскочил из постели и подбежал к подоконнику, где раньше всегда стояло круглое зеркало, на обратной стороне которого имелась картонная вставка с рисунком мальчика и смешной надписью «Алёша-галоша». Отодвинул шторы. Вот оно. Я присел и посмотрел на своё отражение. Не может быть! Это был я, только совсем юный, с едва наметившимся пушком усов над верхней губой.

В голове загудело, и резко стала нарастать боль. Она надувалась, словно воздушный шарик, и через минуту как бы лопнула, оглушив меня и оставшись лёгким свистом в ушах. И я вспомнил. Всё вспомнил. И мои приключения в Подковах, и оставшуюся в отделении Марину, и последний разговор в лесу с Мироновым. И его слова: «Встретимся на том берегу». Так вот, значит, оно как?! Вот что за берег он имел в виду! Миронов говорил мне о реальных вещах, в которые я вдумываться особенно в тот момент не мог, поскольку просто-напросто умирал. Теперь же понимание обрушилось на меня лавиной. Так… Главное, спокойно. Без паники. Сколь бы фантастично это ни выглядело, мне придётся принять это таким. Других вариантов нет. Я жив. Я у себя дома, только в прошлом. Интересно, какой сегодня день?

Я выпрямился, раздвинул шторы и посмотрел в окно. Ещё нет «Детского мира», который построили, заслонив вид на дорогу… В каком же году его построили? В тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом? Или в тысяча девятьсот восемьдесят пятом? Не помню точно. В любом случае сейчас как минимум восемьдесят третий. Молочный магазин всё ещё на своём месте, повёрнутый обратною стороной букв. «Низагам околом» – так я всегда читал это. Слева от магазина дымила санэпидстанция. А ещё левее, возле клуба – огромный дуб. Ещё не спилили. Спилят его осенью восемьдесят третьего. Это я помнил точно, потому что на пне, оставшемся от дуба, я вырезал ножиком «АЛ + ЛМ =» и нарисовал сердечко. Меня тогда ужалила оса, какая-то подземная оса, на норку которой я случайно наступил сандалией. Было больно. Может, оттого и запомнил так хорошо. Получается, что отец ещё жив?! Или… На улице лето. Но какой месяц? Надо бежать к маме. Обнять её, расцеловать, сказать, что я очень её люблю.

Я быстренько надел носки и трико и поспешил на кухню.

Из-за закрытой двери ещё сильнее тянуло запахом пирогов. Я осторожно покрутил ручку и тихо вошёл на кухню.

Мама стояла возле раковины и мыла от налипшего теста отполированную за долгие годы стряпни доску. Рядом лежала скалка, такая же тёмно-жёлтая от въевшегося в неё масла. Окно было настежь раскрыто, но от плиты всё равно пыхало жаром. Прямо перед окнами порхали стрижи, перекрикивая шум воды и работающей газовой колонки.

Я тихонечко подошёл к маме со спины и обнял её, прижавшись всем своим щуплым телом. Господи! Живая. Мама. В синем в белый горошек платье и в розовом цветастом фартуке. На голове – белая косынка. Такой я её всё ещё мог вспомнить. Колдующей у плиты или перебирающей крупинку за крупинкой пшено.

Мама чуть вздрогнула.

– Алёшка! – воскликнула она и обернулась. – Как напугал-то, чертёнок. Ну ты что крадёшься-то? И чего вскочил спозаранку?

– Мама, – протяжно проговорил я и поцеловал её в щёку.

– Да что с тобой? – улыбнулась она. – Что за нежности такие? Раньше тогда вставал бы, когда тесто делала. Помнишь, маленьким-то ты любил танки лепить?

– Танки?

– Не помнишь? В пять утра вместе со мной вставал и лепил из теста всякое. Особенно любил танки.

– Что-то припоминаю, – сказал я, хотя совсем ничего из подобного не помнил.

Я просто стоял и любовался мамой. Пусть бы она говорила чего угодно – я бы соглашался со всем.

Последний год её жизни стал испытанием и для неё, и для меня. Рак поджелудочной. Четвёртая стадия. Она не жаловалась до самых последних дней, когда уже помочь ей ничем было нельзя. Я, конечно, замечал, что она сильно сдала. Стала реже готовить, часто вставала по ночам в туалет, быстро уставала днём, даже если никаких особенных нагрузок не выпадало. Я полагал, что именно так надвигается на человека старость. Да и всё моё время уходило тогда на учёбу – некогда было подумать о чём-то другом, а дома я жил только во время зимних и летних каникул. Даже когда лежала она после бесполезной операции в онкологии, и тогда она умудрялась не упоминать о своей болезни. Я-то, наивный, почти верил, что о приговоре своём она не догадывается, тем более что в выписке лечащий врач накарябал что-то совсем нечитаемое для нормального человека. Я боялся озвучить ей этот прогноз. А она, прекрасно понимая что к чему, боялась сказать об этом мне, думая, что я тоже толком не знаю правды. Ведь некоторые из тех, с кем она лежала в палате, выкарабкивались. Никто из приговорённых не хотел верить в свой скорый конец. Они обменивались адресами и телефонами, убеждённые в том, что обязательно когда-нибудь свяжутся друг с другом.

Так и умерла она, не сказав о своей болезни ни слова. Сгорела за три дня, хотя за день до того, как впасть в беспамятство, пожарила для меня картошки. До сих пор это было самое вкусное из того, что я ел за последние много лет. Воспоминания этих трёх дней исказили образ мамы. И сейчас я видел её такой, какой уже давно не мог представить даже во сне – с улыбкой на светлом лице, со светящимися глазами.

– А где папа? – спросил я, выпустив её из объятий.

– По магазинам ушёл. А потом к Николаю. Закупаться надо. Вечером снова на вахту.

– На карьер?

– Ну а куда же? На карьер. Будешь кушать? Горячий ещё.

– Буду, – сказал я и взял из рук мамы большущий пирог с румяными завитушками на полукруглом краю.

Она налила мне чаю в бокал и поставила на стол. И я набросился на угощение, как ненормальный. Вкус оказался настолько ярким, что я никак не мог насытиться им, угомонив пирог за недолгие три минуты.

Вообще всё вокруг я воспринимал острее и чётче, чем раньше: цвета, формы, звуки, смыслы услышанных слов, прикосновения, ароматы. Неужели настолько притупились к двадцати семи годам мои чувства? Или это просто воздействие моего перехода из настоящего в прошлое? Я не мог понять этого однозначно. Я просто наслаждался тем, что со мной происходило. Смесь восторга и тревоги распирала мою душу. Восторга от возвращения в тот день, когда ещё все были живы и счастливы, и тревоги оттого, что мне во что бы то ни стало нужно сегодня же устранить надвигавшуюся угрозу.

– Алёш, ну куда ты торопишься-то? Прожёвывай, а то желудок испортишь. Тебя прям как будто год не кормили.

– Не поверишь, мам, – сказал я, – но я сто лет так вкусно не ел.

– Прямо уж сто.

– Да. Мам. Слушай.

– Что?

– А какое сегодня число?

– С утра было восемнадцатое.

– А месяц?

– Будешь ещё? – мама вынула из духовки новую порцию пирогов.

– Буду, – уверенно кивнул я.

– Ты меня удивляешь, – мама внимательно посмотрела на меня. – У тебя всё хорошо?

– Да. Лучше, чем когда-либо. Как же я вас всех люблю, ты даже не представляешь.

– Ох, Алёшка. Поди, Ленка голову вскружила, вот ты и шебутной такой. Смотри, сильно-то не расслабляйся. Девчонка-то она хорошая, умненькая, но себе на уме.

– Ленка, – проговорил я вслух имя своей девушки, и по всему телу моему пробежала сладкая волна неги. – Точно.

– Что точно? Вскружила?

– Ну мам. Причём тут Лена? Ты мне всё-таки скажи, какой нынче месяц.

– Алёш, обернись и посмотри на календарь, если уж от любви совсем тебе ум затмило.

Я обернулся. На стене висел толстый отрывной календарь, на котором значилась дата восемнадцатое июня тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Суббота. Да это же тот самый день, когда всё и должно случиться в Подковах!

– А папа когда вернётся? – спросил я.

– Он только недавно ушёл. Часа три ещё по магазинам с Николаем проходят. А что?

– Поговорить мне с ним надо. Непременно.

– Ого, – удивилась мама. – Ты прямо сама серьёзность. О чём разговор? Или это мужское?

– Пока не могу сказать, мам. Извини.

– Да ничего. – Мама подошла, погладила меня по голове и поцеловала в макушку. – Я понимаю. Совсем ты у меня взрослый стал. Ветер, конечно, в голове. Любовь-морковь. Но ты со всем справишься, сынок. Ты у меня умный и ответственный мальчик.

Это были самые приятные слова, которые я слышал в свой адрес за последние несколько лет. Раньше, после того, как не стало мамы, поддержать меня мог только Миронов. Да… Найти бы его сейчас в участке и поговорить. Обязательно надо поговорить. А пока мне нужен отец. Надо каким-то образом отговорить его ехать сегодня вечером вместе с остальными в Глыбы. У меня появился шанс всё изменить. Шанс, о котором долгое время я мог только мечтать.