Рассказы о Великой Отечественной

Обычно, когда говорят: «они были в огненном кольце», то имеют в виду, что окружены были полностью. Мы тоже были окружены, со всех сторон к нам пытались подобраться, но, кроме того, мы были в настоящем огненном кольце – кругом горел лес. Дым, гарь. Стреляют отовсюду, не жалея патронов. С момента полного окружения застава держалась девятнадцать дней! И никакой надежды на помощь, потому что связи не было никакой…

Каждый день мы отбивали атаки. Драка шла смертельная не только перестрелкой, но и врукопашную. У нас ведь не было сплошной линии обороны, откуда взять столько людей. По одному, по два в ячейках, а если где-то было туго, перебегали туда, на помощь. Старшина Егоров у нас был, пытались финны его живьём взять. Не вышло. Несколько солдат заколол в рукопашной, отбился. А они ведь все здоровенные, вояки белобрысые. Остались там лежать. Но потом Егорова тоже достали. Гранатой подорвали. Крепкий зуб, видно, был на него.

Был момент, когда вроде бы открылось окошко, появилась возможность хотя бы посмотреть, где прорываться в крайнем случае. Пошли комсомольский секретарь Морозов и ещё двое. Попали в засаду. Солдаты вернулись, а Морозов был тяжело ранен, не мог идти и прикрывал их отход. Его тоже хотели взять живым. Когда схватили, он рванул гранату… Сам погиб и несколько вражеских жизней взял с собой.

Потом погиб начальник заставы – мой старший лейтенант Азанов. Я был со станковым пулемётом возле основной дороги, там огневая точка была. Пока я отбивался здесь, финны пошли с другой стороны. Там, возле маленького озерка, домик начальника заставы стоял, и Азанов с небольшой группой принял там бой… Его снайпер убил…

– Потери вы понесли серьёзные.

– Мы потеряли убитыми почти половину личного состава. Раненых не считаю, они все были в строю. Да, вот про Кузьму Голикова забыл сказать. Он тоже дорогу прикрывал с другой стороны, но не со станковым «максимкой», а с ручным пулемётом. Вот это был боец фантастической храбрости. Он ведь и финскую войну прошёл, к нам его перевели из частей Красной Армии уже с орденом Красного Знамени. Тогда это была такая редкость! Краснознамёнец – это считалось почти как Герой Советского Союза. К сожалению, в военной кутерьме разошлись наши пути, и больше я не видел его никогда.

Наступил момент, когда у нас почти не осталось боеприпасов. Продовольствие кончилось раньше. Самое страшное – не было воды. На территории заставы один-единственный колодец был, а застава – как на ладошечке, простреливается всё. И жара, жара… И гарь эта вокруг… И говорить уже не можешь, всё распухло.

– Был фильм такой – «Тринадцать». Видел?

– Один из самых моих любимых фильмов.

– Так вот там, когда они вокруг колодца с басмачами и полковником Скуратовым воевали, там была пустыня. А здесь – север, считай, леса вокруг, озёра, даже на территории заставы маленькое было, говорил я уже, – а пить хочется страшно. И достать воду нельзя, потому что несколько человек с фляжками пытались подобраться и остались там лежать навсегда…

– А ночью? Впрочем, простите за глупый вопрос. Какая ночь, лето же, белые ночи…

– То-то и оно. Разгар белых ночей, круглые сутки светло… И вдруг потемнело и пошёл дождь! Счастье-то какое! Уже и белые ночи не такие белые, и дожди пошли, стало легче.

Рано или поздно нужно было выбираться из окружения к своим. Кайманов поручил мне любой ценой добраться до отряда, чтобы доложить, и хотя бы с самолётом прислали боеприпасы, еду. Дали мне ещё несколько человек, и мы пошли.

Мы дошли. Проползли через кольцо, плутали в лесу, сбили ноги, но вышли. В отряде доложил Молочникову, а он смотрит на меня и не узнаёт – лицо так распухло от укусов комаров…

Потом спросил меня:

– Сопровождающим на самолёте полетишь?

– Полечу.

Но не полетели мы. В авиации сказали: выделить самолёт не сможем.

Была у нас договорённость с Каймановым: если через 5–6 дней самолёта не будет, они будут пробиваться самостоятельно. Они пробились. Под командованием Кайманова все оставшиеся в живых добрались до отряда.

…Передохнуть нам дали два-три дня. Да только не до отдыха было. Выпили, конечно, за возвращение живыми. И всё. В бой. Немцы вместе с финнами пёрли на город Суеярви и на Петрозаводск…

Вот такое было начало

Константин Ионович Маслов

– Мы стояли за Львовом…

Это так начал Маслов свой рассказ. А сами мы стояли недалеко от Красной площади небольшого посёлка, районного центра, рядом со знаменитой древней церковью, где, как сказал Константин Ионович, его когда-то крестили. И стояли мы практически на том самом месте, где был когда-то памятник русскому императору. Вот такая «география» была у нашего разговора. А говорили мы о начале войны, которую Маслов встретил на западной границе СССР, и после этого, провоевав два с лишним года, попал на оборонное предприятие, где и проработал несколько лет. И начало нашего разговора было именно о географии, а точнее – о географии, связанной с политикой, государственными интересами, другими большими вопросами, больно бьющими по одному отдельно взятому человеку.

– …за Львовом, западнее Львова, могу даже точно сказать: девяносто один километр на запад – и граница, новая, ещё не обустроенная граница СССР. А там – городок Любачев.

– Территория, которая только год как стала советской?

– Стала-то она стала, но места эти богатые, ухоженные, с самым сильным влиянием, как тогда говорили, «панской Польши». Соответственно и отношение к нам было хорошее только у бедной части населения, остальные примолкли, сжались, затаились. Прямых враждебных действий почти не было, но и симпатий ярких не было тоже. Плюс ко всему немцы насадили там «пятую колонну»…

После Испании, тамошней войны с фашистами-франкистами, это выражение в ходу было, все понимали, о чём речь, – о людях, которые молча сидят, а в нужный момент выступят с какой-нибудь пакостью или с оружием. Так вот там эта «пятая колонна» явно была. Территория нам досталась та ещё.

И началась война. Я служил с сорокового года, служил в ЛАПе, это расшифровывалось как лёгкий артиллерийский полк. Пушки у нас были 76-миллиметровые, частью на конной тяге, частью – на какой попало.

Половина пятого была… То есть там, рядом с нами, стояли палатки пехотинцев, так их подняли в четыре утра. А нас – на полчаса, на двадцать минут позже. Собственно говоря, что значит – подняли? Через нас самолёты пошли, какой тут сон?

Я в палатке был один, потому что весь наш радиовзвод, а я радистом был, ушёл в караул. Что характерно: за три-четыре дня началось у нас какое-то шевеление в командных кругах. У нас в полку был проведён боевой смотр, всем выдали «смертники» – это капсулы фибровые, велели заполнить, записать все свои данные и носить при себе вот в этом кармашке на брюках, в «пистоне» так называемом. Выдали даже на руки запасное бельё, а это уже одно означало, что надвигается что-то серьёзное, нехорошее.

Я ведь почему в палатке остался? Я был в художественной самодеятельности, вскоре готовился концерт, и меня и ещё одного парня оставили, не послали в караул. И вот утром слышу – гул. Я из палатки выскочил, гляжу – три самолёта немецкие, жёлтый и чёрные кресты. Ну, думаю, началось, Костюха! Там же не летали самолёты никакие вообще, нельзя было – это ведь граница. Короче, понял я сразу – война. Хватаю я рацию – и в батарею. А батарея уже туда направляется, в городок, в Любачев этот самый. То есть шли мы туда и не знали, что в это же самое время с другой стороны в Любачев входили немцы. Позже, когда поняли ситуацию, велено было выйти из города, потому что тогда мы не представляли, как действовать артиллерии в городе. Это потом уже, в конце войны, уличные бои с применением танков и пушек были обычным делом, а тогда… В общем, мы повернули обратно, заняли позицию и давай палить. Куда?

– Фактически наугад?

– Наугад, конечно! А где там по-умному, как положено?! Наблюдателей-корректировщиков нигде нет, командир батареи здесь же, с нами, а ему надо на командном пункте быть. А где его взять, этот КП? Его-то вообще нет! От тех минут и часов до сих пор в душе горький осадок – ни к чему мы не были готовы. И ещё по другой причине. Нам говорили, что на Западную Украину мы пришли освободителями от польско-немецкого угнетения, что народ ждал нас с нетерпением… А тут бегут из города наши солдаты, говорят, что там их из окон шпарили даже кипятком…

– Это простое население?

– Население, население… Это та самая «пятая колонна» себя показала. Не очень-то они были рады нашему приходу…

Тут новый поворот событий. Стреляли немцы довольно точно. А это значило, что кто-то корректирует огонь, и очень грамотно. Мы даже примерно вычислили, что наблюдатель – в центре города. А там – откуда можно наблюдать? Правильно, с церкви, с костёла, как с самой верхней точки. Я-то думал, что мы переместимся из зоны прямой видимости с костёла, но наш мудрый командир батареи приказал открыть по костёлу огонь. Ну, вы же представляете себе его архитектуру! Он же наверху узенький, заострённый. Не так-то просто попасть. В результате такого умного решения все снаряды пошли мимо и упали в город, где, конечно же, было мирное население. Конечно, это любви к нам не добавило. Это ж надо было, чтобы один дуролом хоть и положил несколько там немцев, но мирных людей, я думаю, намного больше…

– Вот что значит неразбериха первых часов войны!

– Да! Ну, никак мы не думали, что будем в белый свет как в копеечку палить!

…Потом мы стали отходить. Отход-то тоже был больше похож на бегство. Нам не давали вступить в бой! Отошли мы за километра четыре-пять, потом побольше, ещё побольше, разогнались… Только займёт пехота оборону, мы за ней, не успеем даже позиции оборудовать, – приказ: отходить. И вот так наотходились до Днепра. Переправились за него на левый берег, немного успокоились. Уж тут-то, думаем, встретим немца! Такую реку, такую преграду немец никак не сможет с ходу форсировать, уж не дадим! И что вы думаете? Мы были под Черкассами, а противник форсирует Днепр выше Киева, забыл, как местечко-то называлось… И в этот… – в Кременчуг. Там соединяется со своими, и мы попадаем в окружение. Ни много ни мало, а попало нас там более двух десятков дивизий! И самое главное, какая глупость получилась. – вот эта вся огромная сила оказалась разрозненной, все действовали на свой страх и риск. Тут бы нормальную связь, управление войсками, то могли дать такой отпор, какой надо бы… Могли ведь дать дрозда такой-то массой! Но – деморализованы, разброд…

И они начинают нас методично добивать. В батареях, в частности, у нас из четырёх орудий осталось по два, другие разбиты. Но всё же что-то есть, можно и подраться!

Но тут-то приходит приказ. Видел я его. Писан от руки, как записка любовная. Не знаю, какой трус или предатель писал, но сказано было чётко: взорвать орудия, поскольку мы в окружении, и выходить небольшими группами или поодиночке. Как, в общем, бог даст.

Ну, все у нас опешили от такого. Орудия ещё есть, снаряды к ним есть, хоть по танкам, хоть по пехоте. Мы ещё можем воевать! Да и уходить мелкими группами, с одной стороны, вроде легче, но с другой – и давить нас тоже легче…

Почти со слезами взорвали. Приказ в части орудий выполнен. Теперь уходить. Куда? Мы же окружены! Кругом! А вы не улыбайтесь, это я не ошибся в словах. Дело в том, что, когда охватывают противника с разных сторон, но остаются какие-то проходы, это тоже называют окружением. Мы же оказались в кольце сплошном, куда ни сунешься, везде надо через немцев пробиваться. Причём, сами-то немцы рядом, мы у них на виду со всех сторон. Вот они и стреляют, лупят минами тоже со всех сторон. Они же мины ого-го как использовали! Пока землю не перепахают, в атаку не пойдут, мина – самое основное у них оружие. Ну, куда деться с моей «мелкой группой»? В болото! И вот попёр через болото. Умный! И вот с этой самой умной мордой потом пришлось обратно пробираться через то же болото! Потому что там тоже уже никак не прорваться, там уже тоже он! В конце концов прижали нас к Днепру, пришлось его ещё раз форсировать, обратно, к немцам в тыл. Там побродили немало. Встретили каких-то партизан, вроде бы отряд. Я поглядел-поглядел, думаю: э-э, нет, Костюха, отсюда давай бог ноги, потому что отряд этот непонятный. Сидят, ничего не делают, дисциплины никакой. Эти странные партизаны-непартизаны показались мне опасными. Вроде сборища дезертиров. Это, думаю, кто-то хочет по домам рвануть.

Впрочем, с этим делом уже пришлось столкнуться до того. У нас в полку было триста призывников из Западной Украины. Так вот они, как только первые выстрелы раздались, разбежались кто куда. Все по домам, никого не осталось. Тоже ведь у кого-то головы умные были! Их бы послать служить куда-нибудь за Урал, то они, может быть, и сгодились бы, не стали дезертирами. А тут – при доме-то! Вот они все и…

Был в те дни один очень страшный момент. Это тогда, когда мы были в окружении, какие-то пушки были ещё целы. Тогда была предпринята попытка атаковать немцев. Собрали нас, человек двести, прочитали нам лекцию о… победе! Лекцию читал нам политрук со шпалой, батальонный комиссар. А вот в бой повёл лейтенант. Тот комиссар остался сзади, не пошёл. А ведь говорил: «Все вы пойдёте в бой коммунистами!»

И вот вышли мы в поле коммунистами… Тут дом, дальше поле, там кукуруза… Никаких немцев. Никого. На кого идти «ура»?

Тем не менее лейтенант даёт команду: «Ура, вперёд!» Побежали. Бежим, как я понимаю, наугад. И ещё я, как и каждый бегущий, понимаю, что нас просто подставили в роли пушечного мяса, чтобы прощупать, где у немцев слабинка. Это вместо нормальной разведки! И вот это понимание вдруг оборачивается реальностью, потому что не успели мы пробежать метров двести-триста, как на нас со всех сторон посыпались эти чёртовы мины…

Короче, залегли. И, конечно, занялись своим основным солдатским делом, святым делом – начали окапываться. На войне лопатка сапёрная – первейший друг, самый нужный спутник. Когда дело табак, какая бы мороженая, например, земля ни была, выроешь себе ямку, выроешь! Потому что жить хочешь. А тут около меня парень один лежал. Слышу – бубнит чего-то… Я ему: чего, мол, ты в землю говоришь, дай послушать, мол. А он говорит: вот хорошо вам – пехоте, артиллеристам, а у нас вот ни лопатки, ничего. Я говорю: а ты кто?

– Да коновал я, фельдшер лошадиный!

– Редкая военная специальность, – говорю. – Ну, раз так, то с целью сохранения ценных кадров для армии лови лопатку-то!

Кинул ему. Он голову быстренько зарыл, остальное уже не успел: пока мы тут под минный аккомпанемент покурили, покалякали, на нас пошли танки.

Вы знаете, когда лежишь вот так, в открытом поле, и на тебя с неба валятся мины, а вдобавок слышишь, как заревели моторы, – поверьте, что удовольствия в этом маловато. Ну, у меня-то уже глубокий окопчик вырыт, мы, артиллеристы, на войне что делаем, в основном? Стреляем? Да ничего подобного! Закапываем орудия, закапываемся сами, ой сколько земли пушкари перебрасывают! Так что окопчик у меня был по всем правилам. Посмотрел я в голубую даль, посчитал, что танков ровно шестнадцать и что прут они все прямёхонько на нас. Гранат противотанковых нет, ружья противотанкового тоже нет, одна надежда, что родная артиллерия поддержит.

Они поддержали, черти. Только вначале все с недолётом и все по нам, лежащим. Потом они начали попадать, но к этому времени танки уже прямо по нам шли, соответственно и наши лупили тоже по нам. Потом танки пошли дальше, нам надо высовываться, пехоту отсекать, а все перелёты опять по нам…

Танки идут – бьют, по танкам вся артиллерия, какая есть, бьёт, и все перелёты и недолёты – наши! Ад кромешный! Только так можно было эту ситуацию назвать. Страшнее я не знаю – может ли быть? Нет, ничего не может быть! Мины, снаряды, осколки, пули… А тут ещё откуда-то, замечаю, посыпались маленькие снаряды, зенитные. Они падают, так вот фырчат да крутятся, а потом… Они дистанционные. Потом рванёт. Увидишь такое чудо перед носом, потом одна мысль не покидает: а вдруг вот сейчас как шибанёт в ровик, в окопчик! Да между ног! С чем домой возвращаться?!

И смех, и грех. Был там момент, когда залёг я на дно, голову руками закрыл и только думал: «Ну, всё, Костюха, труба тебе! Полный …ец!»…

– Ох, небось, в таких ситуациях вы не раз вспоминали вот эту самую церковь, в которой крестили вас когда-то…

– Да, крестили меня здесь. А что касается того, о чём вспоминал… Знаешь, что солдат чаще всего вспоминает? Это маму. И мат. Ну, мы и материться не умели путём-то. А мама… Как прижмёт, так про маму и вспомнишь…

– Так ведь по большому счёту-то и воевали за неё.

– Да, это Родина, это мама. Это вот то место, где мы сейчас стоим.

На грани анекдота

Валентин Яковлевич Лиференко

– Армейскую службу я начал… ну, понятно, с момента принятия присяги, но в войска прибыл в июне 1941 года. Так что война началась, а я был молоденьким лейтенантом со стажем в несколько дней. А войну я встретил вблизи границы. Кстати, в отличие от множества трагических страниц первых дней войны, у нас это выглядело как-то несерьёзно, иногда, я бы сказал, на грани анекдота.

– Как это? Война ведь!

– Дело в том, что полк у нас был кадровый, хорошо укомплектованный, вооружение хорошее. И подготовка боевая была на уровне. Поэтому, когда пошли через границу самолёты и я, случайно оказавшийся в штабе, нёсся на грузовичке в расположение части с приказом, полк уже вышел, чтобы занять огневые позиции. Они, конечно, были определены заранее, исходя из нашего вооружения. А у нас были 76-миллиметровые орудия и гаубицы, которые и после войны до самого последнего времени на вооружении стояли, а кое-где, может быть, и сейчас стоят, точно не знаю.

– Значит, вы должны были прикрыть танкоопасное направление.

– Совершенно верно! Вот наш полк и развернулся вдоль стратегически важной шоссейной дороги. И не успели мы развернуться, а позиции там были уже подготовлены заранее, показались танки.

– То есть угадали направление!

– Да если бы! По всей вероятности, немцы давно просчитали вероятность артиллерийской засады в этом месте и главные силы не пустили по этой дороге. Но сомнения всё же были у них, потому что послали несколько этих танков – разведать, как тут обстоят дела. Короче, первый танк вырвался вперёд, и ближайшее же, первое орудие первым же снарядом попало и подожгло его. Кстати, горел он, как фанерный. Танки были старого образца, нового, тяжёлого танкового вооружения у немцев ещё не было. Вот наша пушка и прошила его. А тем временем из-за первого танка выдвинулся второй. И опять это же орудие с одного выстрела подбило и этот танк!

А вы знаете, даже некоторое разочарование у солдат было. Все выскочили на брустверы, все кричат, машут руками: да что, мол, воевать с ними! Ещё немного – и шапками закидали бы. Уже и командира орудия – Дробяско была его фамилия – поздравили, а двое-трое немцев из экипажей убегали по полю, и ни у кого в голову мысль не пришла (в том числе и у меня, это я сейчас такой умный, а тогда – ну, дурак дураком!), что это «языки», они могут дать информацию. Не догоняли. Один танк, который вторым подбили, горел на месте, а первый догорал, вращаясь вокруг оси, на одной гусенице…

Чего больше было в этом эпизоде – плюсов или минусов, – я не знаю. С одной стороны, танки подбиты, мы сами убедились, что наша механизированная дивизия отвечает требованиям войны, всё у нас есть, кроме нормальной связи. А с другой стороны – лёгкость победы ещё никому пользу не приносила. Мы были готовы к тяжелому бою, а тут…

Да, вот ещё штришок в памяти. После войны, так уж судьба повернулась, я, сделав большой военный круг, стал служить в тех местах, где началась моя военная служба. Много раз мы ездили на учения и проезжали по той самой дороге. И вот те два танка сгоревшие стояли там до 1948 или 1949 годов. И каждый раз, проезжая, я показывал на них друзьям и сослуживцам и говорил:

– Вы проезжаете мимо исторического памятника. Это одни из первых подбитых вражеских танков в Отечественной войне!..

– Ну, ладно, с несерьёзностью мы разобрались. А вы ещё сказали – на грани анекдота…

– А это тоже неизвестно – для кого анекдот. Для всей дивизии это был анекдот, а для меня…

Кстати, это тоже 22 июня было, в тот же день. Довольно скоро наши командиры поняли, что немцы пошли мимо нас на Ленинград, нас игнорировали, поэтому надо было готовиться к передислокации, чтобы поактивнее участвовать в боях. Образовалась у нас такая пауза, затишье, всему личному составу выдали гранаты.

Получил гранаты и я. Прицепил на пояс несколько «лимонок» – это круглых таких, Ф-1 назывались. Прицепить-то прицепил, а внутри меня самокритика грызёт: уж кто-кто, а я знаю, что за всё время обучения в училище мне ни разу не пришлось бросить боевую гранату. То ли экономили их, то ли считали, что артиллеристам это ни к чему, уж не знаю, но обучали нас этому делу только теоретически, а курсант – он, сами понимаете, и мимо ушей что-то пропустить может. Ну, на физподготовке бросали мы деревянные с железной оболочкой, а по-серьёзному – нет, ни разу.

И вот, зная это всё, я соображаю, что гранаты эти на сей момент для меня всё равно, что булыжники, толку от них мало, разве что немцу прямо в лоб попадёшь. А раз так, то надо попробовать хотя бы раз.

Сказано – сделано. Пошёл в сторону от позиций, а там, на краю, угловой такой окопчик был, то есть углом был вырыт.

Ладно, подойдёт. Вокруг – никого. Спустился я, снял гранату и всё сделал правильно: отогнул усики проволочные, выдернул кольцо… Всё сделал, кроме одного – надо было прижать рычаг, а я забыл. И прямо у меня в руке распрямившаяся пружина выбросила вверх всё это дело!

Я отупело смотрю на руку с гранатой и думаю – мне казалось, что очень медленные мысли у меня были, – ну, всё, сейчас взорвётся, отвоевался…

Сам не понимаю, как я из этого ступора вышел. Я её всё-таки бросил. Но опять-таки нервы подвели, и упала она прямо на бруствер, на землицу эту. А она-то давно выкопана, уже уплотнилась, и граната потихоньку скатывается в окоп, прямо на меня.

Каким уж чудом сообразил я, что можно укрыться за углом окопчика?! Сиганул туда.

Тут она и рванула.

Я остался цел, ни царапинки. Только несколько дней походил с ватными затычками в ушах – кровь шла от воздушного и звукового удара…

Но и здесь, правда, плюс обнаружился: не слышал я, как по всей дивизии анекдот про мой «подвиг» рассказывали…

Из кольца

Сергей Иванович Разуваев

– Служил я ещё до войны. Семь месяцев уже отслужил, а тут она и долбанула. В принципе все знали, что она будет, только вопрос – когда? А тут и этот вопрос сам собой снялся. У нас дислокация была далеко от границы, поэтому сразу после начала войны погрузили нас в эшелоны и привезли на станцию Добруш в Белоруссии. А оттуда уже поехали на машинах, у нас спецмашины были с оборудованием…

– А в каких это вы войсках были, что спецмашины у вас?

– Служил я в корпусной артиллерии в таком подразделении, которое называлось так: служба артиллерийской инструментальной разведки, а в быту коротко АИР. Командиром нашего дивизиона был капитан Здор. В общем, прибыли мы на Днепр. Стали. И стоим. День, два, три… Где-то грохочут бои, люди гибнут, немцы рвутся вперёд, а мы стоим. Нет приказа. Вот в такое положение никому не пожелаю попасть. Стояли две недели! Будто ждали, пока немцы сами к нам на поклон подойдут. Не знаю уж, в чём была причина. То ли забыли о нас, то ли стратегический расчёт не оправдался и силы противника пошли в другую сторону, но только самим-то немцам наше стояние, о котором они были осведомлены, доставляло немалое удовольствие.

– А откуда известно, простите за каламбур, что им это было известно?

– Очень просто. Они сбрасывали на нас, кроме бомб, ещё и пропагандистские листовки. И там среди обычных, типа «солдат, бросай винтовку, иди домой», была и такого содержания, точный текст не помню, но смысл такой: «Молодцы, артиллеристы, работа у вас отличная, за такую работу благодарим и обещаем кормить мясом, а пехоту будем кормить только сухарями».

Вот такие листовки радости нам, конечно, не доставляли. Но дисциплина есть дисциплина, и мы не трогались с места. И вот проходит две недели – двинулись. Первый бой был на шоссе Гомель – Могилёв, это на левом берегу Днепра. Остановили нас, ссадили с машин. Стоит на дороге адъютант генерала и палит в небеса из пистолета: здесь, мол, пройдёт линия обороны.

Ну, высадились мы, машины подальше отвели, укрыли… Окопы, впрочем, здесь уже были выкопаны. Стали занимать оборону. Оружие у меня было диковинное – ручной пулемёт, но не обычный, а специально приспособленный для кавалеристов, его можно было приторочить к луке седла. Вот такой старый пулемёт, ещё чуть ли не с Гражданской войны. Мы вдвоём были – шахтёр был, фамилию сейчас уже не помню, и я. И вот жиденькая цепочка солдат с одним-единственным пулемётом стала держать оборону.