Здесь был СССР

«Кто так приглашает девушек на свидание?» – усмехнулся Сергей Петрович, но мешать не стал. Лена неожиданно ловким движением освободилась от его руки и, ускорив шаг, пошла вперед.

– Я подумаю, – сказала она.

* * *

Звонок будильника возник, как всегда, резко и неожиданно. Сергей Петрович подскочил на кровати, придавил ладонью верещащий механизм и чуть было не повалился обратно, сонно бормоча: «Я сейчас, еще минуточку…» Но в следующую же секунду он оглядывался вполне осмысленно. Он был в своей взрослой квартире, и сам он, Сергей Петрович, тоже был прежний. Значит, наваждение, чудо, или как там назвать случившееся, окончилось.

Сергей Петрович поднялся, невольно удивившись тяжести и неповоротливости своего тела, и принялся исследовать квартиру. Проснулся он в кровати, а не на диване, кровать была разобрана, диван же, напротив, аккуратно застелен поверх подушек покрывалом. В холодильнике и кухонном шкафу обнаружилась недостача продуктов, все это доказывало, что Сергей Петрович или кто-то другой, очутившийся на его месте, не проспал два дня подряд. Других следов чужой деятельности Сергей Петрович не нашел, хотя потратил на поиски все время, обычно отводимое для завтрака, и из дома вышел голодным.

Кончался март, время, когда прошлый отпуск уже забылся, а новый начнется еще не скоро. Вчерашние ручейки подмерзли, лед блестел на солнце. Переполненные трамваи натужно обгоняли идущего пешком Сергея Петровича. Ничто в мире не изменилось. На службе Сергея Петровича ждал незаконченный чертеж, а через полгода – давно обещанное повышение. Волноваться было не о чем.

К доске кульмана чертежники обычно прикнопливают большой лист миллиметровки и лишь сверху прикрепляют чертеж, над которым работают. На кульмане Сергея Петровича в левом верхнем углу еще в пятницу было выведено: «Подковки магнитные – 4 шт.».

Сергей Петрович прочитал им самим же сделанную надпись, и настроение сразу же испортилось.

А что он, собственно, может сделать? Завод все равно не откажется от выбитых с таким трудом станков. Больше станков тоже никто не даст, а на предприятии нет производства, которое можно было бы автоматизировать всего четырьмя станками.

«А мясорубки?» – мелькнуло в голове. Сергей Петрович вспомнил, как выглядит цех ширпотреба, и рассмеялся бредовой идее. Это же убыточное изделие! Участок закрывать собираются. Но с другой стороны, в магазине мясорубки не купить. И вообще, это на ДИПах работать нерентабельно, изделия тут ни при чем. Сколько деталей в мясорубке? Считая завальцованную в струбцину шайбу – десять. А операций? Вряд ли больше двух десятков. Четыре станка вполне справятся.

Сергей Петрович нашел в папке строительную планировку участка ширпотреба, прикинул, где можно поставить линию. Выходило неплохо. И места сколько высвобождается! Все старье – на свалку, здесь поставить перегородку, а освободившуюся площадь передать первому цеху для ванн закалки. Они давно просят. Отличная идея! Главное – красиво преподнести ее начальству. Как удачно! Одним махом – и совесть будет спокойна, и положение упрочится. Быть ему начальником ПКБ, а там, глядишь, и главным технологом…

Несколько часов Сергей Петрович работал над планировкой, даже насвистывать было начал, чего прежде с ним не случалось, но вдруг заметил, что прежней радости уже нет. Почему-то пришла мысль, что Сережка сейчас сидит в его голове, смотрит его глазами и безмолвно протестует против чего-то. Но чем он недоволен, черт побери?! Тем, что он, Сергей Петрович, умеет отстаивать свои принципы и осуществлять идеи, никого не озлобляя против себя и не дергая ничьих нервов? Или что он хочет стать начальником ПКБ? Но он же не подсиживает нынешнего завбюро, а расти, подниматься вверх надо. Для этого его учили, для этого он и работает…

«Врешь! – сказал себе Сергей Петрович. – В институте ты хотел проектировать новые, самые современные машины или хотя бы работать с ними. А кем ты стал? Инженер-конструктор второй категории! С твоей работой справится любой выпускник техникума. А начальнику ПКБ и этого не надо. И чем выше ты станешь подниматься, тем меньше в твоей жизни будет чертежей, а больше – докладных и служебных записок».

Сергей Петрович вздохнул, чтобы успокоиться, взял чистый лист бумаги и, удивляясь самому себе, написал: «Прошу перевести меня с занимаемой должности на должность наладчика станков с числовым программным управлением в цех ширпотреба». Потом непривычно размашисто подписался и поставил число. Двадцать пятое марта.

Но ведь… Сергей Петрович глянул на часы. Полтретьего! Через полчаса, у кинотеатра «Заря», напротив мороженщицы… «А знает ли Сережка?» Ну с чего он решил, что Сережка должен помнить события последних дней?

Сергей Петрович вскочил и бросился вон из отдела. Он бежал что есть сил, забыв, что он не тринадцатилетний мальчишка, а старый холостяк, который лет уже десять никуда не бегал. Воздух хрипел у него в горле, лицо раскраснелось, вид у Сергея Петровича был такой, что вахтерша на проходной поспешно пропустила его, не спросив не только увольнительной, но даже обычного пропуска.

К кинотеатру «Заря» Сергей Петрович успел без трех минут три. Он не думал, что скажет, чтобы выгородить невинного Сережку, но едва бросив взгляд на тротуар, понял, что ничего выдумывать не придется. Сережка стоял напротив мороженщицы с таким безразличным и независимым видом, так стараясь показать, что никого он тут не ждет, а просто остановился на минутку подышать воздухом, что сразу было ясно – мается он здесь никак не меньше часа.

Из-за противоположного угла показалась Лена. Вид у нее тоже был очень независимый.

И Сергей Петрович направился назад к заводу. Он шел быстрой подпрыгивающей походкой и негромко насвистывал под нос.

Юлия Зонис

Дворжак

У Паганини была скрипка. У Страдивари – тоже скрипка. Или альт. У Окуджавы – гитара. А у Тошки нашего не было даже паршивого пианино. По всему, его надо было отдать в музыкальную школу, и учился бы он там по классу фортепиано, как его знаменитый тезка. Но не отдали. Поэтому играл он на чем придется.

Во дворе у нас всякой твари было по паре. Я и Митяй русские, Вован украинец. Шнир носатый, понятно, еврей. Он, кстати, учился играть на скрипке и часов по шесть каждый вечер пиликал на балконе. Тетя Рая развешивала внизу белье и орала на дядю Абрашу: «Ребенок хочет есть! Ребенку надо побегать! Подышать свежим воздухом! Нет, этот ненормальный заставляет ребенка каждый вечер пилить и пилить, чтобы у этой скрипки струны полопались!» Дядя Абраша резонно возражал, что ребенок вдоволь дышит свежим воздухом, упражняясь на балконе, а бегать с нами, дворовой шпаной, ему вовсе не интересно. Шнир тоскливо косил черным глазом, и скрипка его выла, как Аделаидин кот.

В общем, интернациональный был двор, как в песне поется, «широка страна моя родная». В соседних домах то же самое. Но Тошка, Антонин Дворжак, был нашей достопримечательностью. Не в каждом дворе встретишь настоящего чеха. Чехом он был или поляком, я, если честно, так никогда и не понял. Судя по ночным разговорам родителей на кухне, Тошкин дядя был расстрелян под Катынью. Сейчас я думаю, что родители ошибались. Как бы тогда Дворжак-отец очутился в Союзе? Скорее всего, Тошкины предки давным-давно прикатили из сказочной Праги, да так и завязли в нашем Н-ске.

Ни с каким расстрелом или другим героическим прошлым Дворжак-старший не ассоциировался. Был он рядовым инженером, из тех, что каждое утро спешат в свои учреждения с потертым портфелем под мышкой. Порфель Тошкиного отца казался особенно потертым, а сам Богуслав Дворжак был особенно рядовым и незаметным. Помню, как он втягивал голову в плечи, стоило его окрикнуть погромче, к примеру, чтобы пожелать доброго утра. Втягивал голову, подбирался и спешил-семенил куриной пробежкой прочь со двора. Тошкина мать давно от него сбежала, еще когда Тошка был совсем младенцем. По официальной версии, сердце ее пленил работник передвижного цирка. Мать моя в ответ на судаченье соседок усмехалась и говорила: «В Череповцы она уехала. В Череповцы». Череповцы для мамы были символом окончательного поражения в борьбе с жизнью. Череповцами она угрожала мне и сестре, если мы приносили из школы двойки.

«Куда вы учиться пойдете с такими табелями? – возмущалась она. – В Череповецкий заборостроительный?» При упоминании Череповцов следовало скромно молчать, иначе разражалась буря. Только спустя много лет я узнал, что никаких Череповцов не существует, а есть старинный городишко Череповец, располагающийся где-то в Вологодской области. Я все хочу съездить туда и посмотреть, что же так напугало мою неустрашимую матушку, но никак не соберусь.

* * *

Так вот о Тошке. Наш чех, полный тезка знаменитого композитора, к музыке тянулся с младенчества. На чем он играл в первые свои годы, я не знаю – сам тогда разъезжал в коляске и пачкал подгузники. Но отчетливо помню, как он начал играть на столбе.

Столб был врыт посреди двора. Был ли он фонарным столбом или предназначался для иных нужд, никто из наших не знал. Сейчас это был просто покосившийся железный столб. Зимой можно было кидать в него снежки. Как-то летом Митяй попробовал на него влезть, но скатился вниз в облаке ржавчины. Базиль, зловредный Аделаидин кот, ухитрялся вскарабкаться на вершину, если за ним гнались соседские псы. В целом же это был просто бесполезный столб. Старый Аркаша, малость чокнутый ветеран трех войн, любил стучать по столбу костылем и выводить пьяным тенором: «Хей-хей, на фонари буржуев вздернем». Смотрел он при этом почему-то на Шнировские окна. Не знаю, навело ли Аркашино музицирование Тошку на мысль, или просто его осенило, но однажды вечером мы услышали. О, как мы услышали! Базиль взвыл и вывалился из окна. Митяй подавился орехом. Я как раз обкатывал новый Шнировский велик и влетел прямо в поребрик. Когда я встал, потирая разбитую коленку, все жильцы уже были в сборе. Оказалось, что землятресения не произошло. Даже фашисты не сбросили бомбы на город. Просто Тошка раздобыл где-то железный прут и лупил им со всей дури по столбу. Столб мелодично отзывался. Аделаида, адская женщина, вырвала у Тошки прут и дала ему по попе. Дворжак-младший уселся в пыль и зарыдал.

В следующие месяцы мы убедились, что с талантом так просто не совладать. Тошка играл на всем, что попадалось под руку. Я не говорю про банальные карандаш и иголку – этому меня научила сестра, Ритка, у них в школе все так развлекались на уроках. Я передал знание двору. Но Тошку этим было не удивить. Он играл на кастрюльных крышках. На струнах для развешивания белья. На старой бадминтонной ракетке. На жестяной крыше сарая. На доске от нардов. Он играл на губах и на расческе, на волосе, на бритвенном лезвии. Адская женщина Аделаида возненавидела Тошку всем сердцем, когда тот стянул плошку Базиля и принялся на ней играть.

Вскоре стало понятно, что спасения нет. Моего папу, как самого дипломатичного из жильцов, отправили к Дворжаку-старшему. Вернулся он озадаченный. На вопросы соседей пожимал плечами и отвечал: «Пусть малый играет, лишь бы стекол не бил». Мать в сердцах отправила его в Череповцы.

Потом Шнир пробовал спасти положение. Он предложил Тошке скрипку. Если честно, думал я тогда, думаю и сейчас, Шнирка поступил так не от добросердечия. Просто его бесконечно достала игра, а тут он наконец увидел способ разом и избавиться от ненавистного инструмента, и человечество облагодетельствовать. Скрипку Дворжак взял. На следующее утро нас пробудили страшные звуки. Как выяснилось, Тошка разломал скрипку, натянул струны на старый велосипедный обод и водил по ним ножом. Когда дядя Абраша узнал в жуткой штуковине Шниркин инструмент («Сто рублей, и то по большому блату!»), Череповцы показались нашему скрипачу раем.

Нет, потом мы привыкли. Человек – он не кошка и не блоха, он ко всему привыкает. У моей знакомой дом стоит аккурат за железнодорожной насыпью, электрички ходят каждые полчаса. Стекла звенят, с полок посуда валится. А ей хоть бы что. Привыкла. Привыкли и мы.

В школе Тошку пробовали пристроить в музыкальный кружок, но голос у него оказался неприятный и пронзительный, слуха и вовсе не было. Так он и продолжал играть на чем ни попадя. Адская женщина Аделаида драла его при случае за уши, Базиль выл, дядя Абраша высовывался в окно и кричал тете Рае: «Вот с этим шлимазлом, по-твоему, должен бегать Григорий?» Григорий – это Шнира так звали. Шнир закатывал глаза и добросовестно выводил свои рулады.

* * *

А затем, в один прекрасный день… Нет, не так. Все началось со старого дурака Аркаши. Ему сократили пенсию: то ли поругался он с кем-то не тем на очередной встрече ветеранов, то ли костылем кого-нибудь отдубасил. Короче, на поллитра ему уже не хватало. Тогда Аркаша стал промышлять в парке. Собирать бутылки и сдавать их в ларек, двадцать копеек за дюжину. Бутылок в парке было много, там каждое воскресенье гуляли рабочие с фабрики. И их подруги. И старшеклассники из нашей 13-й, и фабричные парни. В общем, после выходных об бутылки разве что не спотыкались. Наверное, Аркаша мог бы разбогатеть, если бы не был так ленив. Собирать-то он собирал, но донести собранное до ларька уже не мог. Бутылки пылились у сарая, сваленные в кучу. Иногда, если нам хотелось мороженого, мы сдавали десяток – все равно разницы бы никто не заметил.

В то утро солнце окрасило нежным цветом стены сарая, голуби миловались и ворковали на крыше, а Аделаидин кот зевнул и спрыгнул во двор. Он намеревался поохотится. Он прищурил глаза, повел носом. Взор Базиля привлек непривычный блеск, кот выгнул спину дугой и зашипел. А потом раздался звук. Нежный и дрожащий сначала, он перерос в бурное стаккато, а кончился металлическим лязгом. Кот вытянулся по струнке, распушил хвост и завыл.

Когда коты собрались уже со всех окрестных дворов и подключились к концерту, мы поняли, что дело плохо. Меня послали на разведку. Естественно, я обнаружил Тошку. Он угнездился на кирпичной стенке за сараем, в окружении двух десятков бутылок разного калибра. Некоторые просто стояли на каменной кладке, а некоторые висели, привязанные за горлышки к торчащим из кирпичей прутьям. Тошка бил по бутылкам металлической линейкой – в старину, наверное, такими наказывали учеников в гимназиях. Производимый бутылками звук мне показался отвратительным, но коты думали иначе. Стая за стаей сбегались они из подворотен и скоро заполонили двор. Предводительствовал хором Базиль, чей мощный бас перекрывал баритоны и тенора собратьев.

Аделаида вывалилась из подъезда и попыталась взять своего котика на руки. Базиль зашипел и расцарапал хозяйку.

Тошке сделали строгое внушение и предложили играть на чем-нибудь более безобидном – на балалайке, к примеру. Тошка серьезно кивнул. Сквозь его розовые уши приветливо просвечивало рассветное солнце.

На следующее утро все повторилось. Коты шли стадами. Стоило им заслышать бутылочный зов, как полосатые орды заполняли наш двор и принимались подпевать музыканту. Много позже я читал о крысолове из Гамельна. Замените крыс на котов – и вы получите нашего Дворжака.

Соседские псы сначала ошалели от радости при виде столь обильной добычи, а потом перепугались. Даже Матрос, здоровенный Шнировский водолаз, отказывался выходить на прогулку и гадил прямо в доме. Котами предводительствовал Базиль, прочно занявший в хоре должность солиста и дирижера одновременно. Он, кажется, даже раздобрел, в походке его появилась необыкновенная важность, а разбойничья рожа стала лосниться. Впрочем, Базилевское счастье длилось недолго. Как-то днем, когда мы были в школе, обеспокоенная за любимца Аделаида сдала все Тошкины бутылки. Тошка сиротливо побродил вдоль стены и, казалось бы, успокоился. Кошачье нашествие прекратилось. Двор вздохнул с облегчением.

* * *

На этом бы бутылочная история и кончилась, если бы не друган мой Митька. Митька мечтал о голубях. На нашем дворе, как и на всех дворах, была тогда голубятня. Жили в ней обыкновенные сизари. Проходя мимо голубятни, Митяй каждый раз пренебрежительно оттопыривал губу. Порой он взбирался по шаткой лесенке, будто надеялся, что среди грязнохвостых сизарей затесалась пара кудрявых дутышей или тонкотелый почтовик. Митяй упрашивал отца подарить ему дутыша на день рожденья. Митькин папаша каждый раз обещал и потом благополучно забывал о своем обещании. Он дарил Митяю машинки. Митька горестно передаривал машинки младшему брату и продолжал мечтать о голубе.

Тошка и думать забыл о бутылках, когда Митяй подкатил к нему со своей идеей. Тошка вообще быстро забывал. В его кладовке валялись бадминтонные ракетки с оборванными струнами, старая домра Вовкиного брата, дюжина дудок, автомобильный клаксон. Тошка играл на чем-нибудь, пока не извлекал из инструмента всевозможные звуки, а потом никогда к нему не возвращался. Но у Митяя был план.

Однажды утром я увидел их вдвоем, Митьку и Дворжака. Они волочили в авоське два десятка бутылок. До этого Тошкины затеи меня мало волновали, но Митяй был мои другом – значит, должен был поделиться своей задумкой. Я подошел к ним, когда они втаскивали авоську на крышу сарая: Митька внизу, а Тошка принимал наверху. Я помог невысокому Митьке подпихнуть авоську, а потом спросил:

– Чего это вы? Опять котов приманить хотите? Аделаида тебя прибьет.

– Каких котов? – Митька презрительно сплюнул.

Базиля и весь кошачий род он и в грош не ставил.

– Коты мне ни к чему. Тошка новую штуку настраивает. Когда настроит, будем голубей приманивать.

– Так они же тут все загадят! Мама и так ругается, что все белье в голубином дерьме.

– Во чудак.

Митька посмотрел на меня так, будто я был особенно невзрачным сизарем.

– Мы ж не всех. Тошка настраивает так, чтобы голубей у куликовских переманить. Знаешь, какие у них там голуби! Я видел, как их Гришка куликовский гонял. Белые, до самой земли кувыркаются. Мне бы только двоих сманить, голубя и голубку, остальных здесь разведу.

Я уважительно вздохнул. Сам бы я до такого не додумался, даром что тоже завидовал куликовским с их роскошной голубятней.

– А мне дашь потом парочку?

Митяй великодушно кивнул. Я полез на сарай помогать Тошке.

* * *

Бутылки мы собирали долго. Подключился весь двор: Вовка таскал у отца бутылки из-под портвейна, и даже Шнир приволок одну пузатую, заграничную – из-под ликера. Тошка отбирал тщательно. Простукивал, долго вслушивался в стекольный звон. Большую часть бутылок он сразу отдавал Аркаше. Тот очень одобрял наше предприятие, ведь теперь ему самому не надо было таскаться в парк.

Вершиной нашей бутылочной кампании стала Купальская ночь. В городе у нас почему-то принято отмечать Купалу не в июле, а весной – в конце мая. Девки из станкостроительного разводили костер в роще на берегу реки. Набегали и парни из фабричных. Говорят, парочки скакали через костер в чем мать родила, а потом долго шебуршались по прибрежным кустам. Вот в такую ночь Тошка и повел нас к реке. Если честно, мы с Митяем так и не решились подойти ближе и ничего толком не увидели: так, мелькал огонь среди деревьев, девчонки визжали где-то неподалеку. Мы торчали в кустах, и нам было холодно и мокро. А Тошка попер прямо к костру и кинул туда свои бутылки. Утром мы разгребли здоровенное кострище и собрали урожай. Часть бутылок полопалась, а часть расплавилась. Были среди оплавившихся и вовсе странные. Помню, я нашел в еще теплом пепле одну, горлышко которой в точности напоминало морского конька. Горлышко от той бутылки я храню до сих пор.

Наконец настал день Испытания. До этого Тошка уже несколько раз испытывал бутылки, но по одной-две на случай, если что-то не сработает и к нам снова нагрянут коты. Результатами он был доволен. Накануне он обещал нам, что голуби точно прилетят. Вечером после школы мы собрались у сарая. Митяй откуда-то добыл хрустальную ножку от бокала и торжественно вручил ее Тошке. Играть надо было на закате, когда куликовская стая возвращалась на голубятню и пролетала над нашим двором. Я не раз с завистью следил за белыми птицами, зажигающими розовые искорки на крыльях. Сегодня они станут нашими. Что делать с куликовскими, когда они обнаружат пропажу, мы еще не придумали.

* * *

Тошка залез на крышу, где в два ряда стояли бутылки. Некоторые он поставил на кирпичи, другие подвесил к старой вешалке, которую Вовка приволок с помойки. Низкое солнце било Тошке в спину, бутылки просвечивали зеленью и янтарем, Тошкины уши пылали розовым, а глаза его возбужденно сияли. Он набрал полную грудь воздуха и дотронулся бокальной ножкой до бутылки.

Над двором поплыл тонкий, прозрачный звук. Это было похоже на звон капели и на треск лопающихся льдинок, и немного на гудение проводов. Сердце у меня в груди стукнуло, а потом взмыло куда-то в горло и там затрепыхалось. В голове стало легко, звонко, пусто, будто мысли разбежались кто куда, оставляя место для Тошкиной музыки.

Вован прошептал под ухом:

– Думаешь, прилетят?

Я отмахнулся. Кажется, в тот момент мне было плевать на голубей.

Я бы так и стоял зачарованный, если бы Митька не ткнул меня локтем в бок. Я обернулся. Митька указывал вверх, где в вечереющем небе показалась белая стайка. Они приближалась стремительно, отблескивая крыльями, кувыркаясь в воздушных потоках… А потом мы поняли, что это не голуби.

* * *

Первый из них неуверенно покружился над двором и уселся на старый тополь. Через секунду собратья его заполонили двор. Они были всюду: на крыше Аделаидиной пристройки, на проводах, на голубятне и даже на кривом столбе. Наверное, должно было потемнеть, ведь стая закрыла солнце. Но стало, наоборот, светлее.

Они были белые, ярко-белые, размером с собаку. У них были плотные тела, покрытые пухом, и большие крылья, вроде гусиных. И лица у них были. Не мужские, не женские, грустные лица.

Когда они расселись, первый из прилетевших – тот, что устроился на Аделаидиной крыше – повел головой, будто прислушиваясь к мелодии. Он переступил по карнизу толстенькими лапами, глянул вниз на Тошку. Тошка играл. Тогда белокрылый поднял голову. Высокий, звенящий и радостный звук слился с Тошкиной музыкой. Белокрылый пел. Он пел в такт Тошкиной игре, и за ним подхватили остальные. Когда захлопали окна и двери и взрослые высыпали во двор, пели уже все пришельцы.

Старый Аркаша, щурясь, выполз из своего подвала, задрал голову, да так и остался стоять. Мой папа судорожно копался в кармане, наверное, искал очки. А Аделаида, адская женщина, уселась на траву посреди двора, всплеснула руками и выдохнула:

– Ой, ангельчики!

* * *

Ангелов мы решили никому не показывать. Это была наша тайна, даже взрослые – на что уж болтливый народ – согласились. Мой папа, к примеру, говорил ночью маме на кухне:

– Зачем нам нужны эти сенсации? Ну подумай, налетят сюда репортеры, туристы какие-нибудь из области. Или даже из Москвы. Им же мало смотреть и слушать, им все препарировать надо. Поймают такого и сдадут в институт зоологии на анализы.

– А мы не дадим, – решительно ответила мама.

– Не дадим! – папа засмеялся и обнял маму. Она взъерошила ему волосы, будто они были совсем молодыми, чуть старше меня.

Вообще взрослые сильно изменились за те дни. Аркаша бросил пить. Он терпеливо сидел на солнышке, улыбался чему-то и ждал вечера, когда Тошка начнет играть. Папа Митяя стал раньше возвращаться домой и даже починил кухонную дверь. Мои папа и мама перестали ругаться и часто стояли обнявшись, когда думали, что я их не вижу. Так и ангелов слушали – обнявшись, замерев у окна. А когда кошмарная женщина Аделаида однажды выставила на подоконник блюдце с молоком и со смущенной улыбкой сказала:

– Они ведь долго летят сюда. Изголодались, поди. Пусть вот молочка попьют, – тогда мы окончательно поняли, что мир изменился. Молоко, впрочем, выпил равнодушный к ангелам Базиль.

Но больше всех переменился Тошкин отец. Нет, он по-прежнему ходил каждое утро на работу, зажав под мышкой портфель. Только голову он держал теперь высоко, не вжимал, как прежде, в плечи и не семенил по-куриному. Однажды утром я подсмотрел, как они шагали вместе с Тошкой. Раньше Дворжак-старший никогда не провожал сына в школу. Мне казалось, Тошкин отец думал, что Тошке стыдно за него перед одноклассниками. А теперь вот они шли вдвоем. Дворжак обнимал сына за плечи, как маленького, и тот совсем не стеснялся. Я бы на его месте уже сквозь землю провалился. Они обогнали меня и остановились в подворотне, у поворота к школе. Проходя мимо, я услышал, как Тошка спрашивает отца:

– Думаешь, мама вернется?

Тот ничего не ответил, только потрепал сына по макушке.

Что еще я помню о том времени? Помню, как приходил священник. Не знаю, откуда он прознал о наших гостях. Мы, мальчишки, удивились приходу батюшки больше, чем ангелам. Нет, теоретически мы знали о существовании Троицыной церкви. Она стояла на самой окраине города, за рекой, рощей и Володиной горкой. Вроде бы там проводились службы, а одна девчонка из класса Соньки-косой, старшей сестры Гирша, даже втайне хвасталась нательным крестиком. Но в нашем дворе священник был чужим. Он стоял у сарая, лысенький, невысокий, скрыв руки в рукавах сутаны. Стоял и слушал Тошку и ангелов.