Шепот зеркал

что ты передал, сам носи. Хуже прежнего!”. Витек заорал на весь дом. Настолько истошно, что жителей дома даже посетило чувство личной успокоенности. А парень был вынужден продолжить дело – людям, так или иначе, свойственно умирать, и они умирали, а Витя, карауля ситуацию, спешил подсунуть в гроб очередную передачу. Свиноградова являлась немедля: “Не подходит!” Он уже и покупать их пробовал, и на себя примерял – все одно. С вдовцом Витя вовсе подружился – тот называл его почему-то кумом и считал, что лифчики идут на благие дела. Витя ни одни похороны не обходил стороной – сколько смертей, столько и лифчиков. Неизвестно сколько бы продолжалось все это, но однажды Витя просто взял и проснулся в неожиданном месте, напоминающем наш мир лишь по самым бредовым признакам. Как он туда попал? Никто не знает. А я откуда знаю? Просто увидел во сне. Сон-то сном, но Витя вернулся нескоро. Его и лечить пытались. А Свиноградов вконец ошалел и говорил всем, что “кум” – это на самом деле название спрятанного внутри Вити существа, а не он сам. Такая история.

Брюхов вздохнул.

– Что делать? – взмолился Родин глаз.

Пенсионер развел руками:

– Можно много чего делать, но в судьбу другой души не влезешь. А не кажется тебе, что Акулова и Свиноградова – одно и то же? И даже эти страшные бабы тут не при делах, а неведомая тварь лишь использует их, как фотокарточку, и то в смысле каннибалической жадности. Но отдельный гроб – это уже что-то совсем не наше. Помолюсь за тебя…

Родя направился на выход, но в дверях спросил напоследок:

– Вы вот сказали, почки. А если бы я, предположим, с сердцем пришел?

Вернувшийся в законную роль Брюхов очень строго и профессионально глянул на него и погрозил пальцем:

– Почки, юноша. Почки!

– Если гроб Акулихи теперь сам по себе, то где она сама? – думал Смородин. Ему было то страшно, то холодно, то так, как не бывает вовсе. Гроб начал выступать за границы сновидения – то Родя после сна чувствовал его, едва уловимый, запах в кладовке, то какой-нибудь дверной проем напоминал Роде о нем.

Он ходил кругами и чувствовал, что круг – самая правильная фигура с точки зрения бесконечности. Он даже мог прислониться к стене спиной и чувствовать, как в этом самом месте с другой стороны прислонился призрак.

Прошло время – может, год. У Брюхова зазвонил телефон. В трубке послышался голос Смородина, только чужой и будто смоделированный на каком-то аппарате – он начал изъясняться символами, такими, от которых волосы на Брюхове зашевелились. Изнутри старика начало подниматься то, что имеет нечеловеческую жажду и обыкновенно спрятано от любых глаз, а массивные шторы его комнат стали менять цвет в сторону тьмы. Так Брюхов, с привычной точки зрения, перестал существовать.

Сирин

Сколько Борис себя помнил, его преследовало странное чувство, что он – это не он. Что тут скажешь? Будучи псевдонормальным человеком, он периодически оказывался озадаченным этим ощущением. Что бы он ни слышал в свой адрес, то не мог понять, как это относится к нему. Даже непроизвольно-мысленный отчет, вроде “я иду за хлебом” или “я радуюсь” не значил никакой связи этих слов с собой настоящим. Теперь Борису было тридцать восемь, и он слышал, как растут листья на деревьях.

Он брел по туманной утренней улице, и ему уже два квартала чудилось, что его преследует какая-то огромная старуха. Борис старался не оборачиваться, то ли из-за того, что она, казалось, перепрыгивает, как блоха, целые здания, то ли чтобы не выдать себя. Он подумал, что под огромной старухой можно понимать и нечто символическое, но боковое зрение улавливало вполне конкретный черный силуэт. Борис спонтанно свернул в какой-то обмороченный переулок, где в заросшей плющом беседке сидела пара человек – их позы располагали к разговору, но они не говорили, а воспаленно-пристально смотрели на Бориса, будто были органами наблюдения каких-то сил. Борис озирался. На полоумного он, кстати, совсем не походил. Скорее наоборот, его смятый человеческий взгляд гармонировал с миром. Он допускал, что происходящее на самом деле лишь снится, только кому? Наконец, Борис чуть не свалил с ног какого-то мужика, которым оказался Анатолий, знакомый, натура подземная и сильно пьющая, с надвинутой на глаза фуражкой.

– Спешу, – процедил Борис вместо приветствия, не останавливаясь.

Анатолий невозмутимо затрусил рядом:

– Некуда нам больше спешить, Боря. Все уже случилось, а нам осталось только погреться на пожаре.

– Чего он ко мне привязался? – на бегу думал Борис. – И почему больше не попадается никого навстречу, хотя бы кошки? Кровь его пульсировала, как мираж.

– Какие молчаливые деревья вокруг, – вещал Анатолий. – Не деревья, а философы. Я думаю, у каждого дерева должно быть имя.

– Только за это я тебя и уважаю, – признал Борис. – Там, в беседке, двое…
– Не обращай внимания, – Толя перебил его. – Это свои.

Борис нахмурился – какие такие “свои”? Разве может эта фраза означать что-либо, как и любая фраза вообще? С тем же успехом можно сказать “это адепты молчания” или просто “шляпа”. Переулок внезапно кончился, и они оказались на широкой, совершенно пустой улице. Борис обернулся назад – ни старухи, ни смысла, ничего. В сновидении бывает грань, когда один сон сменяет другой, – эта грань размыта и невесома, но радикальна. Толя предложил присесть. Присели.

Город терялся в собственных очертаниях, а вокруг застыл такой плотный туман, будто они несколько дней назад умерли и теперь сидели на простой лавочке, созерцая тишину. Над их головами и серым солнцем пролетали несуществующие созвездия.

– Толя, – начал Борис, – что бы мы делали сейчас, если бы вправду были мертвы?

– Я бы пил, – очертил Толик. – Пуще, чем живой пил. Борис вздохнул:
– Или сидели также и строили призрачные замки из тумана, что вокруг нас, который на самом деле – созидающее начало. И эти замки мгновенно разрушались чем-то, что вместо времени. А пить, кстати, тоже можно. Деревья, правда, не пьют, у них иные сны – я так мало обнял их за свою жизнь.

– Огромный ты человек, – гаркнул Толик. – Гигант.

Деревья в самом деле смотрели на них. В их живом взгляде все было иначе. Древние называли их “неподвижные существа”, и они уже знали, что произойдет дальше.

– Кажется, в самых неприметных на первый взгляд вещах можно найти ключ ко многому, – Борис подытожил их полудиалог.

– Раз так, идем ко мне! – по-своему подытожил Анатолий. – В мир неприметных вещей.

Борису меньше всего хотелось возвращаться в свою квартиру – вдруг старуха поджидает его там? Потащились. Все какими-то извивами и оврагами, среди луны, которой не видно днем, но она при этом есть.

– Ты вот говоришь, Боря, пить можно после смерти, – разошелся Толя, пока они вихляли среди одинаковых домов. – А я всегда чувствовал, что можно. Мужик у нас есть, Терентьич, так на него посмотреть – лет двадцать назад будто помер, а глушит так, что чертям тошно.

Борис посмотрел на него:

– Даже в аду, думаю, можно. Представь только – живешь так и не знаешь, что бывает другая жизнь. А то и выходить не захочешь.

– Как хорошо, – Толя, видимо, живо вспоминал того мужика, Терентьича, – Как хорошо.

Наконец, они уткнулись во внутренне перекошенную пятиэтажку. Зашли. Поднимаясь по лестнице, Борис дрогнул, как от приближения судьбы.

– Анатолий, – Борису было странно слышать собственный голос, – Тебя никогда не преследовали старухи?

– Никогда, – чуть ни с нотками сожаления признался Анатолий, – Если бы преследовали, я бы, наверное, заважничал. А так – чего меня преследовать? Экая птица. Хотя, старухи – дело особое.

Они поднялись на этаж, и Толя полез шуровать ключом в замке, а дверь напротив открылась. Из двери вышел сосед, Петр Аркадьевич. Боря обмер. Аккуратно уложенные с сединой волосы, блестящие подкрученные усы, туфли, костюм-тройка, галстук с зажимом – Борис смотрел на него, как на адмирала, и думал, что по линии его спины можно чертить прямую вернее, чем по линейке. Лицо Петра Аркадьевича явно откуда-то снизошло и выражение имело такое, будто он находился в непрерывном контакте с ангелами. С видом высшего равнодушия он прошел мимо них вниз по лестнице. Он был, как солнце. Глядя на его движения, Борис подумал, что есть вещи, которые выше добра и зла.

Борис еще ничего не понял, но уже знал, что его жизнь теперь другая. Петр Аркадьевич скрылся внизу, а звуки его шагов стихли. Скованность несколько отпустила Бориса, и Толя втащил его в квартиру. Дома их встретило позабытое лохматое существо – Люся, Толина жена. Ей было сорок два года, а на вид – лет пятьсот. Все считали ее сумасшедшей, но, похоже, она была просто жертвой водки.

– Зачем вы пришли в квартиру, где произошло убийство? – с порога выдала она.

– Какое еще убийство? – полез на нее Анатолий. – Я тут пятнадцать лет живу.

– Самое настоящее, – умилялась Люся. – С трупом.

– Да с чего ты узнала такое?! – Анатолий, раздеваясь, протиснулся в комнату.

– От трупа и узнала, – сверкнула Люся.

– Ах ты, стерлядь! Разве в наше время люди умеют говорить с трупами? – Толя все же не бил ее, но погрозил кулаком.

– Он мне сказал, когда еще живой был, – Люся тоже скрылась в комнатах, ее холодный пот походил на слезы.

Борис остался стоять в прихожей, одинокий и внутренне одичавший, что-то в нем сломалось.

– Кто он? – спросил Борис у Толи или у самого себя, имея в виду Петра Аркадьевича.

– Не знаю, – Толя показался в дверном проеме половиной зада, двигая кресло. – Выправка – видел, какая? Нынче не в правилах интересоваться чужими судьбами. Петр Аркадьич он. Ни звука не производит. Я сперва подумал, военный, да с теми выпить можно, а этот как зыркнет, что я уж лучше один. Или с Люськой – все равно дура. А у него не глаза, а что-то другое.

Борис смотрел по сторонам, но видел одни стены. В нем жило совсем новое ощущение, которое и будоражило, и вводило в ступор. Войдя в комнату Толи прямо в ботинках, Борис смотрел на их далекие человеческие лица и слышал разговоры о чем-то, что уже не могло иметь значения. День прошел, и Борис все же решил идти домой. Он проследовал в прихожую и посмотрел в глазок: на площадке было пусто, напротив – черная дверь Петра Аркадьевича. Что за ней? Уютная квартирка или открытый космос?

Борис надел пальто и вышел, странно подумав: “Пусть дома лучше будет старуха, чем болезненные воспоминания о Петре Аркадьевиче”. Что-то заставляло Бориса думать о нем непрестанно. Даже не как о человеке, а как о нечто огромном, что шире реальности. Дома не оказалось ни старухи, ни покоя. Борис долго ворочался, но потом, сквозь шорохи и внутренний вой, все-таки уснул – снилось, как сквозь все возможные горизонты, раздвигая вселенные, шествует Петр Аркадьевич. Он плыл, как воплощение несбыточной бескрайней мечты, и даже от вида его ушей, по-видимому, где-то должны были распускаться прекрасные цветы.

Боря захворал по-серьезному, жутко. По утрам он выглядывал в окно и не находил там ничего настоящего – все словно было из картона. Новая действительность накладывалась на прежнюю. Борис не просто не понимал, как этот человек в зеркале может быть им, но и то, как все вокруг может быть тем, что он видит.

– А, может, все, что я вижу – и есть я? – задавал он вопрос местному дворнику, который был столь медитативен, что весь двор зарос лопухами.

Борис ни в чем не находил того, чего искал. В конце концов он стал приходить к дому Петра Аркадьевича и, как проклятый, караулить его под окнами сутками напролет. Не было ни тени Петра Аркадьевича, ни света в его окне. Однажды Борису почудилось, что в заветном окне появилась неестественно длинная и тонкая рука, но он не был уверен, что видел ее.

– Веселый ты парень, – сказал ему однажды какой-то местный бродяга, молча простоявший с ним на холодном ветру несколько часов. – Кого поджидаешь?

– Мечтаю о Петре Аркадьевиче, – открылся Борис. Бродяга, озираясь, убежал.

Толины окна горели денно и нощно, иногда из них мог вылететь матрас или посуда. Борис в конце концов не выдержал и решил зайти. Поднявшись на нужный этаж, Борис припал ухом к заветной двери Толиного соседа. От Толи доносились громкие сумбурные звуки. В квартире же Петра Аркадьевича слышалось, как отбивают настенные часы. И больше ни звука. Так Борис и стоял, застывший. Время приходило из ниоткуда и бесконечно уходило вниз по лестнице по следам Петра Аркадьевича. Открылась дверь напротив, и высунулся Толя:

– Неужели ты не понял? Он больше не придет к нам. Он ушел. Дальше звезд.

Борис поворачивал бессмысленную голову в стороны.
– Заходи лучше, потолкуем, – пригласил Толя.
Борис вошел.

– Толя, ты не понимаешь, – начал он. – Также, как все, что есть, хочет быть, так и я хочу, чтобы был Петр Аркадьевич. Ты один? А где жена?

– Видимо, аннигилировалась, – улыбнулся Толя.

– Звуки из твоей квартиры только что гремели на весь дом, как будто у тебя целая компания, – возразил Борис, хотя и безучастно.

– Стереотипы, – развел руками Толик. – А давай лучше выпьем? Как в последний раз! Как будто “завтра” больше не наступит.

– Ты какой-то странный, – пробормотал Борис так, будто у Толи выросла медвежья голова.

Они выпили, потом снова. Борис представлял, что где-то сейчас парит, как знамение, безупречный Петр Аркадьевич. Или, хотя бы, его начищенные туфли. Это все было экзистенциальным ударом, который переводил Бориса в иной статус. И, видимо, в этом новом статусе ему должны открыться новые возможности, но зашкаливал уровень тоски, затмевая ко всему доступ.

Борис напился, толком не начав пить. Он пытался смотреть на Анатолия, но видел лишь тень собственного бессмертия. Облик Толи шумел и деформировался.

– Кто он все же? – взмолился Борис.

– Он запросто на самом деле мог быть деревом. Только не нашим. Мы так мало о них знаем… Таких, как он, почти не существует. Он, возможно, единственный в своем роде, который пришел к нам, – начал Толя, – для того, чтобы принести какую-то тайну или, наоборот, унести.

– Да что ты городишь, пьянь?! – разозлился Борис. – Демагог.

Толя уже чуть ли не ходил по потолку и читал какие-то жуткие стихи:

– Бессмертие – это паук. Бессмертие – это смерть…

– Не говори мне про смерть, – замаячил Боря. – Истинной жизнью может стать только жизнь, вошедшая в смерть. Я как будто существую в лучах его взгляда. Бессмертие? Что это за слово? И как все, что сейчас происходит, может быть связанно с истинным мной?

– Я вижу тебя, Борь, – Анатолий словно облачился в невидимую мантию. – Ты сам не свой. Но ты будешь жить. Как ни странно. Даже умерев навсегда.

– Меня все это не так уж волнует, – обреченно-завороженно выдохнул Борис. – Я увидел то, чего не могу передать никакими способами, но что является мной вернее, чем тот “я”, которого ты сейчас видишь. Испытав это один раз, я больше не могу существовать, как столь конечное существо.

– Поразительно, – заурчал Анатолий. – Подобные случаи были описаны в древности, только там был не Петр Аркадьевич, а невообразимая птица. Но это совершенно не важно – птица или тыква.

Борис опустил голову, все плыло перед ним.

– Высшее может быть не тем, что знает человечество. На этой почве возможны, прямо скажем, фатальные диссонансы. Если бы кто-то мог встретить ангела, то ангел показался бы ему ужасным. Ты угодил в гости к высшему. Жаль мне тебя, взлетевшего вверх. А знаешь, кем была та старуха? – внезапными глазами глянул на Бориса Анатолий. – Нет-нет, это вряд ли был ты сам. Хотя… Никогда не знаешь, где ты был или будешь. Как сказал один визионер: “Страшно на улице темной встретиться с собственным прошлым”. Вот уж действительно. Возможно, старуха имеет отношение к чему-то, тождественному тебе в грандиозных и

парадоксальных системах исчисления. Но, скорее всего, я думаю, она – олицетворение любви.

– Любви?! – Бориса лихорадило так, словно происходящее превращалось в вихрь.

– Да-да, возможно, в самом жутком смысле этого слова! – распалялся Анатолий. – Разве не любовь забрала твою жизнь? Не она сделала тебя внутренней тоской самого себя? Разве вечная смерть – не любовь?

Сам воздух как будто помешался.

– Невозможно, чтобы я не увидел больше Петра Аркадьевича. Как тогда жить? – Борис повернул голову на Толю, но увидел огромную черную старуху. Толя же не пропал, а стоял в дверном проеме и беспомощно шевелился. Старуха сграбастала со стола огромный мясной нож и, подойдя к Анатолию, несколько раз всадила его в Толин еще живой живот. Борис окончательно потерял нить и сознание.

Борис пришел в себя лишь частично, его сознание тщетно пыталось нащупать само себя. Комната казалась белой, через окна проникали лучи солнца. На полу, густо залитом чем-то буро-липким, лежало остывающее тело бывшего Анатолия, рука Бориса сжимала нож, а старуха исчезла. Какая-то часть его дрогнула от увиденного, но он, по сути, был далеко. Борис наблюдал страшную линию происходящего, как сон. Не укладывалось в голове, что это происходит на самом деле и уж тем более, – что это происходит с ним. Борис, наверное, мог сидеть так очень долго, но в комнату ввалилась Люся.

– Я же говорила, убийство! – тряслась она, перекошенная, с высунутым языком.

Дальше понеслось – поднялся гвалт, в комнату хлынули соседи. На их одинаковых лицах не было ни одного отпечатка светлых мыслей. Рост листьев за окном прекратился; Борис не мог сфокусировать ни на чем взгляд, в его голове плавились мысли:

– Если Петр Аркадьевич покинул мир, то миру больше незачем быть. Но если мир – это я, то я – не мир. Я сам могу не существовать, как Борис, а он все равно будет во мне. Какой извилистый путь – рождение в этом хаосе.

– Старуху к делу не пришьешь, – усмехнулся кто-то над самым его ухом.

Борис встрепенулся и попытался мутным взглядом отыскать говорящего, но это был, очевидно, его собственный голос. Народ раздвинулся, и в комнате возник полицейский, невысокий и помятый, но Борис, глянув на него, сразу все понял – это Петр Аркадьевич. Разумеется, полицейский носил другое тело и лицо (даже без усов), но было бы нелепо считать, что Петр Аркадьевич может быть ограничен каким-либо одним человеком. Вехи происходящего частично начинали открываться – он действительно ушел безвозвратно, но одно дело – Петр Аркадьевич, как существо, пусть и вселенское, а другое дело – Петр Аркадьевич, как принцип, самим существованием источавший закон, в поле которого угодила бедная душа Бориса. Полицейский горбато обошел комнату, будто специально часто наступая в кровавые лужи – на его пропащем лице было выражение то ли крайнего удовлетворения, то ли чего-то совершенно противоположного. Борис не мог оторвать от него глаз, из которых хлынули слезы последнего счастья – ему было уже безразлично, что будет потом. Петр Аркадьевич приблизился к Борису, указывая на труп, кровь, нож в руке и на то, что стояло за горизонтом случившегося, и произнес, входя бездонным взглядом внутрь Бориса:

– Как Вы считаете, молодой человек, хорошо это все или плохо?

Горбатый

В приоткрытой двери кабинета возникли жадные глаза Наденьки. Антон пошевелил бровью, сидя за массивным столом, и никуда не посмотрел. Надя протиснулась:

– Антон Палыч, пришли родственники Горбатова. Говорят, мы обязаны выдать справку, что он был лучшим работником, каких не бывает.

– Какой формы справка? – не вникая в речь Нади, пробормотал Антон.

– Любой, хоть на гербовой бумаге, – Надя очумело, но профессионально держала себя. – Они считают, благодаря этому им что-то выплатят.

Перед Антоном лежали важные и бессмысленные бумаги, на которых он видел будущее.

– Кто такой Горбатов, и почему он сам не пришел? – спросил Антон.

– Наш сотрудник, бывший. Не пришел сам, потому что умер, – Надя зацепилась взглядом за пальму в напольном ведерке.

– То есть как умер? – вздрогнул Антон.

– Обыкновенно, – извиняющимся голосом ответила Надя. – Людям это свойственно. Не на работе, конечно, но…

Антон отодвинул внутреннее безразличие и повернулся к Наде:

– Рассказывай, раз так. Смерть не ждет.
История складывалась примерно такая. Горбатов был классической вариацией рабочего человека из тех, кто лет тридцать на одном месте и почти пенсионер. Тихий такой, а если и пил на работе, то не больше, чем все. В общественной жизни участвовал. Мужик, как мужик. Только напарник его, Иван Григорьич (по сути, формальный дубль Горбатова), рассказал, как пару раз замечал, как взгляд Горбатова становился неестественно пустым. Просто застывал и не реагировал словно на собственную душу, порождающую любой взгляд. Ну ничего, с кем не бывает. Хотя, эта отговорка вряд ли подходила – ни с кем на самом деле такого не бывает. Горбатов в значках за трудовые подвиги обычно ходил по коридору, спокойный такой, светлый, на смену или после, напевал что-то народное и смурное и был почти гарантом устойчивости земных законов. Работником он был действительно хорошим, но все имеет обратную сторону – в свои шестьдесят лет, вместо того, чтобы выйти на пенсию, почетный

человек Горбатов вышел в окно с шестого этажа, намеренно, решительно и вниз головой. Во дворе в это время было пусто, и никто этого не видел. В подобных случаях дело кончается смертью, но с Горбатовым случилось другое – в аккурат под его окном недавно поставили пристройку для овощного магазина, и он, вместо самоубийства, бездарно воткнулся головой в мягкую жестяную крышу. Горбатов торчал из крыши, застряв и нелепо дрыгая ногами, несколько часов, пока его не извлекли. Что происходило у него внутри в течение этого времени, никому не ведомо, но, очевидно, после случившегося его беспредметное отторжение усилилось еще больше. Прыгуна определили в больницу, где тщательно-небрежное обследование показало – ни царапины. Бывает же такое. В противовес позитивности ситуации пострадавшему стало, как минимум, обидно.

– Не для того я всю жизнь на государство горбатился, – скалился Горбатов гнилым ртом на медсестру, – чтобы на улицах овощные пристройки ставили. Я что теперь, мопс какой? Задумал расшибиться, так должен расшибиться. Нельзя так со мной.

– Таких здоровых среди молодежи-то не найдешь, – разводил руками врач. – Вам, папаша, надо не меньше, чем с тридцатого этажа прыгать.

Горбатов обреченно плелся по больничному коридору – его на всякий случай решили подержать в медучреждении, мало ли. Пару дней он пробовал возмущаться на судьбу, грозил кулаком пустоте, пытался вцепиться зубами в других больных, но потом осел и больше не сказал ни слова. Движения Горбатова стали окончательно бессмысленными, а взгляд устремленным в белые стены. Вскоре он просто умер. Тело его еще раз досконально обследовали – абсолютно здоровый человек, пусть и труп. Видимо, такие трупы могут встать и выписаться, да еще пенсию получать. Причина смерти не то, чтобы была неясна, а попросту отсутствовала.

– Вот она, мощь чистой воли, – сказал Антон. – Вот это человек. Просто захотел и умер.

– Люди не хотят просто умирать, Антон Павлович, – Надя съежилась во внутренний комок.

Антон со стеклянными глазами завис где-то далеко, словно в лабиринтах абстрактной области сознания. В кабинете было достаточно света, но это ничего не значило. В углу стоял аквариум.

– Антон Павлович, у Вас рыбка уставилась в одну точку, – я слышала, это признак… – попыталась говорить Надя, но ее голос провалился в молчание.

Антон забыл о том, что такое голос. Тишина повисла минут на десять, как будто все было экзистенциальным сном. Ничто – ни ручка на столе, ни шторы на окнах не шевелились, пока Надя резко не подошла к Антону и, схватив его за плечи, четко не произнесла в самое лицо:

– Не ешь бытие черного елового усача.

Антон даже не разобрал этих слов, а если бы разобрал, все равно не поверил бы в услышанное.

– Что ты сказала?! – вытаращился он на Наденьку, когда через пару секунд внутренне вернулся.

Надежда действительно успела подойти ближе, но не так, как ему показалось – несколько шагов между ними все же оставалось. Антон даже украдкой глянул на Надины руки.

– Ничего не говорила, Антон Павлович, – удивилась Надя.

– А бывает, ты слышишь то, чего никто не говорил? – удивился Антон.

Тут уж Надя развела руками, – в ее полномочия подобное не входило.

– Ладно, хватит, – Антон все-таки был серьезным человеком. – Что там с родственниками?

– Вот, – Надежда положила ему на стол лист бумаги, – я подготовила бланк справки. Если решите сделать дополнения, я оставила чистое место.

Надя ожидала, что ее похвалят, но Антон ее не похвалил. Вместо этого он написал в свободном поле: “Воля решает все”. Надежда, увидев написанное, сразу замешкалась – как такое воспримут родственники? Но потом махнула рукой, – им ведь нужна справка, так пусть получают. В конце концов в ней написано и то, что им нужно. Родственникам все понравилось – они сказали, что справка получилась лучше, чем они рассчитывали. Какой-то дедуля в суматохе ущипнул Надю за бочок. Все ушли.