Совок порочного периода

Алексей Небоходов

Совок порочного периода

Глава 1

Ведомственный «Мерседес» плавно катился по разбитому асфальту, передавая в салон приглушённую вибрацию городской усталости. За тонированным стеклом мелькал безрадостный пейзаж: редкие прохожие, занятые мелкими делами, производили гнетущее впечатление. В их суете и жалкой усталости сквозила такая ничтожность, что даже воздух в салоне становился тяжелее, насыщаясь раздражением.

В мобильнике ныл помощник Витя, в очередной раз сорвавший важную сделку своей медлительностью. Его лепет вызывал во мне лишь брезгливую жалость, смешанную с глухой, почти физически ощутимой злостью. Слушая невнятные оправдания, я процедил сквозь зубы:

– Ты что, Витёк, опять решил меня подставить? Забыл, как чуть на нары не загремели? Или мозгов совсем нет?

Ответ был жалким и бессмысленным. Из динамика текло что-то о болезни бухгалтера, проблемах с наличностью и сложностях современных решений. Не дослушав, я резко сбросил вызов, ощутив, как раздражение сильнее вдавило меня в кресло, пульсируя в висках.

– Я сказал – не дышать! – сорвался я на водителя, когда тот осмелился кашлянуть. Он моментально замер, словно пёс, резко убрав ладонь от руля, будто даже лёгкое прикосновение могло вновь вызвать мою ярость.

Тишина обволокла меня плотнее, превратившись в тягучую грязь, в которой вязли все мысли. Я отвёл взгляд за окно, пытаясь отвлечься, но улица лишь сильнее раздражала своей убогостью. Серые панельные дома, грязные магазинчики с застиранными вывесками, поникшие деревья и разбитые тротуары – всё вокруг словно выставляло напоказ собственное омерзение, подчёркивая мою никчёмность.

Прохожие безлико двигались куда-то, их глаза не выражали ничего, кроме покорности и примирения с собственной жалкостью. Даже воздух казался мутным и душным, с трудом проникая в салон через плотно закрытые окна, словно раздражение вокруг меня стало физически ощутимым.

Телефон зазвонил снова. На экране появилось имя жены. Женщина, некогда вызывавшая хоть какое-то подобие чувства, теперь раздражала не меньше остальных. Я сбросил звонок, мысленно решив ничего не объяснять дома. Если она не понимала, что дела важнее семейных ужинов, это была исключительно её проблема.

Автомобиль качало на дорожных неровностях, тихо звучала музыка, которую я почти не замечал. Всё вокруг, даже роскошная кожа сидений и дорогой парфюм, давно не приносили удовольствия, лишь усиливая ощущение морального упадка и бессмысленности жизни.

Водитель робко посмотрел на меня через зеркало, явно ожидая разрешения заговорить. Я раздражённо отвернулся, думая о том, что человек, нанятый выполнять элементарную функцию, даже с этой задачей справляется плохо, вынуждая меня постоянно ставить его на место.

Мысль о предстоящих хлопотах и бесконечных делах, не приносивших никакой радости, медленно разъедала мою душу, словно кислота. Я снова посмотрел на улицу, ненароком поймав своё отражение в стекле. Мрачное лицо с глубокими складками, пронзительными глазами и аккуратно зачёсанными седыми волосами смотрело на меня с той же брезгливостью, с какой я смотрел на мир.

Что-то внутри болезненно сжалось – крохотная искра едва тлеющей совести попыталась пробиться наружу, но тут же погасла под привычным равнодушием. Я опустил глаза, стараясь не думать ни о чём. Так было проще – не замечать, не вникать, двигаться по проторенной колее, не задумываясь о её конце.

«Мерседес» свернул за угол, и в глаза снова ударил бесцветный городской пейзаж, насквозь пропитанный лишенной смысла тоской. Непонятная злость без чёткого адресата заставила меня сжать кулаки до хруста в суставах.

Я раздражённо зажмурился, чувствуя, как напряжение переполняет меня, подобно сосуду, готовому вот-вот лопнуть, разбрызгав вокруг ядовитое содержимое. Но рядом никого не было – ни того, кто мог бы разрядить это состояние, ни хотя бы того, кого можно было бы стерпеть. Мир вокруг окончательно превратился в раздражающий декор, вызывающий лишь тошноту, где бы я ни оказался.

Именно сейчас стало ясно, что дальше так жить невозможно, но менять что-то не хотелось – лишь сильнее раздражаться, погружаясь в своё мерзкое внутреннее болото.

Молодой водитель, едва справляясь с напряжением, бросал робкие взгляды в зеркало заднего вида в ожидании команды или сигнала, после которого можно будет выдохнуть. Эти его осторожные движения глаз только усиливали невыносимое раздражение, заполнявшее салон плотной пеленой.

Секундная стрелка дорогих часов медленно и издевательски ползла по циферблату, напоминая о неумолимости времени и тщетности попыток его контролировать. Оставалось ещё двадцать минут, но моё терпение не обладало таким запасом прочности, как часы, равнодушно отсчитывавшие очередные бессмысленные секунды.

Подавив новый прилив гнева, сухо произнёс в затылок водителю:

– У тебя двадцать минут. Не успеешь – завтра будешь безработным.

Последние слова прозвучали нарочито холодно, оставив в воздухе тревожную тишину. Спина водителя напряглась сильнее, на виске заиграла нервная жилка, а пальцы побелели, судорожно сжимая руль. Эта реакция принесла некоторое удовлетворение, хоть раздражение и не исчезло, а лишь плотнее охватило каждую клетку тела.

Машина заползла в очередной затор, намертво перекрывший узкую улицу. Стёкла соседних автомобилей отражали ту же картину беспросветной тоски и безнадёжности. Гул автомобильных сигналов звенел в ушах, превращая сознание в вязкое месиво.

Вынужденная остановка исчерпала последние остатки терпения, и оно рассыпалось, словно карточный домик. Не выдержав, процедил со злостью в сторону водителя:

– Бездарь, как можно было влезть в эту чёртову пробку? Совсем без мозгов набирают!

Мои слова повисли в воздухе, сгущая и без того душную атмосферу салона. Парень напрягся сильнее, руки его подрагивали, выдавая панику и страх – всё то, что я терпеть не мог.

Неожиданно в теле поднялась совершенно неподходящая сейчас потребность срочно справить нужду. Это обстоятельство раздражало не меньше, чем пробка, тупость водителя и бесконечные звонки, превращая мучительное ожидание в невыносимое.

Почувствовав, что тянуть больше нельзя, я рявкнул резко и внезапно, заставив водителя вздрогнуть всем телом:

– Немедленно остановись!

Приказ прозвучал словно приговор, не терпящий возражений. Повисла напряжённая пауза, и стало очевидно, что водитель окончательно утратил остатки самообладания, что принесло мне мрачное удовлетворение, но никак не облегчило раздражение.

Потеряв голову, водитель начал беспорядочно крутить руль, ища хоть какое-то место для остановки среди бесконечного ряда застывших автомобилей. Его паника ощущалась даже с заднего сиденья: рваные движения рук, судорожные повороты головы, отчаянные попытки втиснуться между чужими бамперами и грязными бордюрами.

Моё раздражение превратилось в лавину оскорблений, которые я выбрасывал наружу без пауз. Каждое слово было точно и беспощадно подобрано, чтобы раздавить остатки самооценки и достоинства несчастного водителя. Со злостью я перечислял все его недостатки, сомневался в профпригодности и даже в праве его родителей воспроизводить себе подобных.

Водитель уже не возражал и не оправдывался – лишь молча терпел, напряжённо сжимая руль. Казалось, теперь он думал только о том, чтобы скорее найти место, где можно избавиться от моего присутствия и бесконечных претензий.

Наконец, заметив облезлую стену за магазином, водитель судорожно выкрутил руль и резко ударил по тормозу. Машина нервно дёрнулась, остановившись с неприятным скрипом. Его поза ясно выражала желание исчезнуть, слиться с сидением, лишь бы не встречаться со мной взглядом.

Выбравшись наружу, я со злостью захлопнул тяжёлую дверцу «Мерседеса» так, будто от этого удара должен был разлететься вдребезги весь ненавистный день. Но день продолжал раздражать своей обычностью, а внутреннее бешенство не уменьшилось.

Место, куда пришлось выйти, представляло собой грязный закоулок, зажатый между стенами, покрытыми бездарными граффити и въевшейся городской грязью. Асфальт под ногами был неровным и усеян ямами, словно специально предназначенный, чтобы вывести из равновесия любого, кто осмелится по нему пройти. Тусклый свет фонаря, покрытого слоем засохшей пыли, лишь подчёркивал убогость этого места.

Не обращая внимания на окружение, я двинулся вперёд, едва удерживая равновесие на потрескавшемся покрытии и стараясь не замечать, как дорогие ботинки погружаются в сомнительные лужи. Единственной мыслью была срочная необходимость облегчить мучительное давление в теле.

Предупреждающие таблички, кричащие о смертельной опасности оголённых проводов, мелькнули перед глазами тусклыми пятнами, недостойными моего внимания. Подобные мелочи казались ничтожными, не заслуживающими даже секунды жизни.

Продолжая раздражённо двигаться вперёд, я не подозревал, что уже через мгновение жизнь моя изменится навсегда.

Торопясь избавиться от мучительного дискомфорта, нетерпеливым движением расстегнул ремень и едва успел опустить молнию, как волна облегчения начала растекаться по телу. Напряжение последних минут таяло вместе с горячей струёй, ударяющей по замызганной стене, с которой осыпалась краска.

В этот миг показалось, что накопленное раздражение наконец отпустило. Но едва я ощутил слабое подобие комфорта, как внезапная, дикая боль пронзила тело, словно раскалённый клинок, резко ударивший снизу вверх.

Сознание мгновенно охватила паника, мышцы судорожно сжались, и я захрипел, пытаясь вдохнуть воздух, который отказывался наполнять лёгкие. Перед глазами мелькали всполохи ослепительного света, словно электрический разряд разорвал ткань реальности, вторгшись прямо в мозг.

Судорога жестоко скрутила тело, будто гигантская рука ломала его без жалости. Мысль о сопротивлении казалась абсурдной – удар был слишком мощным, точным и безжалостным.

Реальность начала стремительно расплываться, очертания мира потеряли ясность, превращаясь в мутные разводы света, цвета и боли, перемешанные с пугающим чувством потери контроля. Тело перестало подчиняться, подогнулось и устремилось вниз под собственной тяжестью, словно мешок с мусором, который небрежно выбросили за ненадобностью.

Последней мыслью стала досада о том, что я не обратил внимания на дурацкие предупреждающие таблички. Но эта мысль была слабой и отдалённой на фоне стремительно наступающего мрака, поглощающего сознание.

Удар о жёсткий асфальт оказался неожиданно мягким, словно мир заранее от меня отказался, равнодушно подставив бесчувственную землю. Затем наступила абсолютная темнота – густая и непроницаемая, без звуков, без мыслей и ощущений. В ней растворились моё раздражение, злость и даже сама личность. Мир, наконец, погас окончательно.

Сознание возвращалось медленно, как рассвет сквозь плотный туман. Первым ощутился влажный холод асфальта, прижавшегося к лицу. Грязные капли липли к коже, вызывая слабое, почти забытое чувство унижения.

Где-то в глубине тела слабо мерцала боль – кто-то осторожно, но настойчиво давил на болевую точку, проверяя предел моей выносливости. Дискомфорт казался не моим – чужим и далёким, почти не связанным с реальностью, в которую я неохотно возвращался.

Голоса звучали глухо и размыто, словно доносились из-под воды или сквозь толстую стену. Их смысл ускользал, превращаясь в назойливый, бессмысленный шум, спутывающий мысли.

Они метались беспорядочно, сталкиваясь, словно прохожие на многолюдной улице, не желающие уступать дорогу. Сознание затопило чувство растерянности, лишившее меня ясности и возможности мыслить логически.

Попытка пошевелиться была беспомощной. Конечности не слушались, будто принадлежали кому-то другому, равнодушно игнорирующему мои усилия.

Чувство полной беспомощности охватило меня так сильно, что раздражение отступило, уступив место тихой, давящей панике, медленно поднимавшейся из глубин. В тот момент я осознал: случилось нечто серьёзное, способное навсегда изменить привычный порядок вещей.

Сознание цеплялось за звуки с улицы – приглушённые голоса, автомобильные сигналы, далёкий городской шум, казавшийся теперь чужим и непонятным. Звуки кружились, словно мухи, раздражая, но не неся никакого смысла.

В какой-то момент мелькнула мысль-вопрос: «Что случилось?» Но удержать её не удалось – она рассыпалась на бессвязные образы. Перед глазами мелькали и исчезали фигуры людей, очертания домов, тусклые вспышки света. Всё сливалось в мутную массу.

Паника постепенно сменилась вязким, почти приятным безразличием, мягко укутывающим сознание, лишая желаний и стремлений. Теперь уже не имело значения, кто я и почему оказался здесь – вся важность происходящего исчезла за границей понимания.

Ощущение реальности дробилось на бессмысленные осколки, которые невозможно было собрать. Картинки мелькали без логики, утомляя сознание и погружая его в вязкую, похожую на покой дремоту.

Свет перед глазами мерк, растворяясь в темноте, поглотившей мир без остатка. В этой непроглядной пустоте не осталось боли, страха, раздражения – ничего, кроме окончательной тишины.

И тогда сознание полностью отпустило себя, позволив раствориться в безмолвии, больше не чувствуя и не думая ни о чём.

Глава 2

Я открыл глаза и с удивлением увидел старые цветастые обои, пожелтевшие от времени и знакомые до болезненного щемления в груди. Над диваном, чуть покосившись, висел календарь с крупными цифрами «1979», будто издевательски напоминая мне о невозможном.

Из кухни гудел старый холодильник «ЗиЛ», низко и монотонно, словно ворчливый старик. В воздухе стоял приторный запах вчерашнего праздника – смесь одеколона «Шипр» и дешёвого портвейна, ещё не выветрившаяся окончательно.

На лестничной площадке громко хлопнула дверь, и знакомый скрежет ключа заставил сердце болезненно замереть.

В комнату, тяжело шагая по старому паркету, вошла Елена – сонная и раздражённая. На ней был старый ситцевый халат с выцветшими цветами, перетянутый поясом, подчёркивающим её худобу. Волосы, обычно аккуратно уложенные, торчали во все стороны, придавая её молодому лицу сердито-комичное выражение. Я замер, не в силах пошевелиться от неожиданного смятения.

Елена была подругой моей покойной матери и после её гибели заменила мне семью. Вырастила она меня строго, без лишней нежности, но с настоящей теплотой. В моей реальности Елены уже год как не было – она тихо угасла в больнице от старости. Тогда я был рядом, сжимая её холодную руку, и думал, как страшно терять близких. Но сейчас она снова стояла передо мной – живая, полная сил, с утренней злостью на лице. Это казалось невозможным вдвойне.

– Это уже ни в какие ворота, – начала она сразу, не давая мне опомниться. – Молодость, свобода – понимаю, но у тебя сегодня пара с профессором Соловьёвым, который и так тебя терпеть не может. Ты что, навечно в институте застрять хочешь?

Я молча смотрел на неё, чувствуя, как сердце бьётся всё чаще, а невозможность происходящего становится всё отчётливее.

– Опять молчишь? – сердито прищурилась она, кивая на стол с пустыми стаканами и бутылкой портвейна. – Это когда-нибудь закончится? Или тебе нравится каждое утро видеть моё злое лицо и слышать бесконечные лекции? Я ведь не железная, нервы уже на пределе.

Она резко раздвинула шторы, и в комнату ворвался яркий, безжалостный утренний свет. Я зажмурился, словно солнечные лучи были острыми иглами, пронзающими мои веки и отнимающими надежду на то, что это всего лишь сон.

– Елена… – выдавил я, удивляясь странному и хриплому голосу. – Ты ведь… я думал, тебя уже нет…

Она резко повернулась и уставилась на меня, будто впервые видела.

– Что ты бормочешь? Совсем мозги пропил? Меня нет? Я тут каждое утро сижу с тобой, как нянька! – В её глазах промелькнула тревога, но быстро скрылась за привычным раздражением. – Немедленно собирайся, иначе сама за уши тебя в институт потащу, хоть и большой уже.

Я медленно сел на край дивана, чувствуя, как накатывает головокружение и тошнота. Пальцы нервно теребили край одеяла, словно это могло удержать меня в реальности.

– Подожди… какой институт? Елена, послушай внимательно, – я пытался говорить спокойно, но голос дрожал. – Я не должен здесь быть, не сейчас, не с тобой. Всё это неправильно, я ведь не тот, кем ты меня считаешь…

Она подошла ближе и внимательно посмотрела в моё лицо. В её глазах снова мелькнула тревога, голос стал мягче:

– Что с тобой, милый? – тихо спросила она, приложив ладонь к моему лбу. – Опять вчера что-то не то выпил?

Я осторожно взял её прохладную руку и почувствовал одновременно спокойствие и страх.

– Нет, дело не в этом… Я не пьян, просто… – я замолчал, не находя правильных слов для того, что сам не понимал до конца.

Она вздохнула и осторожно высвободила руку.

– Ладно, давай без философских разговоров с утра, – сказала она, стараясь вернуть голосу строгость. – Экзистенциальные проблемы обсуждай с профессором Юдиным на философии – он с радостью выслушает и завалит на сессии, как обычно. А сейчас умывайся и на завтрак – овсянку сварила. И будь добр выглядеть живым, пока я сама тебя не убила от злости.

Женщина развернулась и направилась к двери. Я смотрел ей вслед, чувствуя, как реальность неотвратимо надвигается на меня всей своей тяжестью.

– Лен! – окликнул я её, когда она уже взялась за дверную ручку. – Какой сегодня день?

Она обернулась с лёгкой усмешкой:

– Ты точно головой не ударился вчера? Сегодня шестнадцатое апреля семьдесят девятого года, понедельник. Проснись уже и иди на лекции.

И вышла, оставив меня наедине с невозможной правдой, которую я только начинал принимать. Только тогда я окончательно осознал – это не сон и не галлюцинация. Это был семьдесят девятый год, когда мне предстояло снова пережить жизнь, которая когда-то казалась завершённой.

Почти бегом я направился в ванную, стены которой покрывала голубая плитка с потёртыми узорами. Прохладный линолеум прилипал к стопам, словно пытаясь удержать меня в этой новой, странной реальности.

Я резко открыл кран – он сердито зашипел, выпуская ледяную воду, которая освежила меня мгновенно, словно глоток дешёвого лимонада из автомата моего детства. Холодные капли кололи кожу, отрезвляя и возвращая ясность мыслей.

Подняв глаза к зеркалу с окисленными пятнами по краям, я застыл от ужаса. На меня смотрел парень лет двадцати с растрёпанными русыми волосами и встревоженным взглядом. Осторожно прикоснулся кончиками пальцев к лицу, словно боялся спугнуть иллюзию, но кожа оказалась гладкой, молодой, почти чужой.

В дверь требовательно постучала Елена:

– Ты надолго застрял? Мне скоро в конструкторское бюро, а из-за тебя вторую неделю опаздываю. Начальство и так косо смотрит – приходится оправдываться, что у меня взрослый оболтус по утрам не может в чувство прийти!

– Сейчас выхожу! – крикнул я глухо, словно голос принадлежал кому-то другому.

Я вытер лицо грубым полотенцем, пахнущим старым советским порошком, и поспешил обратно в комнату. На стуле остались вчерашние джинсы и клетчатая рубашка, пропитанные запахом портвейна и сигарет, снова вызывая чувство мучительной нереальности.

В прихожей на тумбочке лежала аккуратная связка ключей с олимпийским мишкой на брелке, вызывая болезненную ностальгию по далёкой Олимпиаде-80, до которой оставался целый год. Я машинально сунул ключи в карман и надел пальто.

Елена стояла рядом, нетерпеливо постукивая пальцами по стене и недовольно поглядывая на часы:

– Сколько можно копаться? Совещание скоро начнётся. Пожалей мои нервы и репутацию в бюро!

– Прости, я не хотел… – начал я, голос дрогнул и оборвался.

– Хватит извиняться, просто иди, – перебила она и подтолкнула меня в коридор. – Вечером поговорим, если снова не найдётся более важных дел.

Я кивнул, шагнул на лестничную площадку, и дверь громко захлопнулась за мной, подчёркивая разрыв с прежней жизнью.

Спускаясь, я провёл рукой по отполированным сотнями ладоней перилам, вдохнул свежий весенний воздух, пахнувший сыростью и талым снегом, и двинулся вперёд, пытаясь привыкнуть к невозможному возвращению в давно утраченное прошлое.

Подъезд встретил терпким запахом свежей побелки и влажной пыли, осевшей на ступеньках. На площадке стояли таз, на перилах висели тряпки уборщицы. Стены покрылись свежими потёками, а сами перила были липкими от мыльного раствора. Эти следы быта казались мне мучительно знакомыми, в них застыла упорядоченная скука советских будней.

Толкнув тяжёлую дверь подъезда, я вышел на улицу, где меня сразу оглушил металлический звон проезжающего трамвая, резко и музыкально постукивавшего по рельсам. От булочной донёсся пьянящий аромат свежевыпеченного хлеба, неповторимый запах раннего советского утра.

Я достал из кармана старой куртки помятую пачку «Явы», чиркнул спичкой, прикрыв огонёк ладонью от ветра, и с наслаждением вдохнул крепкий табачный дым. С непривычки я закашлялся, глаза заслезились, но даже кашель здесь казался прочным, настоящим – как сама эпоха, куда меня забросило.

Неспешно шагая по влажному от ночного дождя тротуару, я прошёл мимо газетного киоска «Союзпечать». Там стояли такие же сонные и оттого угрюмые люди, ожидая очереди за газетами. На витрине киоска бросались в глаза привычные лозунги: «Партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть!». Теперь эти фразы звучали почти пародийно, хотя окружающие воспринимали их всерьёз, громко споря о решениях очередного съезда.

Очередь стояла даже за свежим выпуском журнала «Огонёк». Люди сутулились, избегая взглядов, царила утренняя угрюмость советских будней. Я замедлил шаг, всматриваясь в уставшие, безэмоциональные лица – когда-то и сам был их частью.

Продолжая идти по улицам, снова ставшим моей жизнью, я удивлялся обилию красных флагов и транспарантов: «Вперёд к победе коммунизма!», «Пятилетку – в четыре года!». Эти лозунги вызывали лёгкую улыбку и болезненно-ностальгическое чувство утраты чего-то невыразимо важного.

Встречные студенты, одетые в модные коричневые пиджаки и брюки-клёш, приветствовали меня кивками, девушки улыбались мимолётно, поправляя выбившиеся пряди строгих причёсок. Юношеская непосредственность и беззаботность болезненно напоминали о собственной давно прошедшей молодости.

Наконец я подошёл к зданию Московского областного педагогического института имени Крупской. Строгий фасад из бледно-жёлтого кирпича украшали алый транспарант «Слава труду!» и гипсовые фигуры, символизирующие науку и просвещение. Выкрашенные серебрянкой, они смотрели с высоты на студентов с патетикой эпохи, воспринимаемой всерьёз.

Я остановился перед парадной лестницей, всматриваясь в знакомые окна и массивную дверь с дубовой рамой, за мутным стеклом которой маячила вахтёрша в очках и платке. На площадке с коваными ограждениями уже стояли студенты: кто с папками, кто с сигаретой. Одни торопливо шагали вверх по ступеням, другие нарочно тянули время. Я ощутил себя одновременно чужим и своим в этой атмосфере конца семидесятых – сдержанной, серой и чуть торжественной. Во мне смешались страх, волнение и тихая решимость: шагнуть внутрь и снова принять эту жизнь, такой, какой она была, с надеждой хоть что-то изменить.

В коридоре института меня сразу окружили однокурсники – оживлённые ребята, одетые по моде позднего СССР: джинсовые куртки, пуловеры грубой вязки, спортивные олимпийки. Их лица светились беспечностью тех, чьи главные потрясения ещё впереди. От громких голосов и задорного смеха моё сердце болезненно ёкнуло, напоминая о чём-то давно забытом и дорогом.

Первым ко мне подошёл Андрей – всегда серьёзный и чуть старше своих лет, одетый в строгий тёмный костюм, подчёркивающий образ образцового комсомольца. Он дружески иронично толкнул меня в плечо:

– Ну как башка после вчерашнего? Вид у тебя, будто трактором переехало. Опять обещал завязать, а потом по наклонной?

Я неуверенно улыбнулся, чувствуя, как горят от смущения щёки. Глядя на лица ребят, лихорадочно вспоминал имена и общие истории – всё казалось затянутым лёгким туманом, из которого постепенно проявлялись знакомые черты.

– Да нормально всё, Андрюх, – осторожно ответил я, стараясь говорить естественно. – Просто не выспался. Завтра точно в девять спать лягу.

Ребята засмеялись, приняв мои слова за очередную шутку, и переключились на обсуждение предстоящей поездки на картошку – вечного студенческого ритуала. Кто-то ворчал о ранних подъёмах, другой с улыбкой вспоминал прошлогодние приключения.

– Опять в эту глушь, – притворно жаловался худой парень в потёртых джинсах, лицо которого казалось смутно знакомым. – Картошка, грязь по колено, зато девчонки будут. Хоть какая-то радость от каторги.

Его слова вызвали очередной дружный смех и дружеские хлопки по плечам. Эти простые моменты наполнили меня ностальгией и щемящей грустью о времени, когда даже тяжёлый труд превращался в приключение.