СФСР

Аркадий замолчал, перевёл дыхание и заметил, как дрожит его голос, выдавая внутреннее смятение, которое он тщетно пытался скрыть. Он продолжил чуть тише, но не менее эмоционально:

– Сегодня утром я шёл на работу, всё ещё надеясь на адекватную реакцию коллег. Но вместо возмущения или хотя бы сомнений увидел циничное ликование и нелепую радость, словно людям выдали долгожданные призы. В коридорах, столовой, даже у лифта обсуждали, как использовать новый закон в личных целях. Белозёров ходил по кабинетам, открыто смеялся и поздравлял всех с победой, будто вчера состоялся великий триумф, а не катастрофа общества.

Аркадий снова замолчал, закрыв глаза и пытаясь сдержать волну раздражения и бессилия, вызванную воспоминаниями. Затем, собравшись с силами, продолжил с ещё большим напряжением:

– А вечером ко мне заявилась Лада Сажаева. Вы знаете её – дочь министра, бывшая любовница самого Головы. Так вот, Голова посоветовал ей обратиться именно ко мне и предложить брак, чтобы избежать последствий закона. Представляете, Семён Николаевич? Ко мне! Она стояла в моей квартире и говорила так легко, словно выбирала новое платье, а не решала судьбу человека. Я, разумеется, отказал, выставил её за дверь. Не мог иначе – согласие стало бы полным унижением себя. Теперь я – объект насмешек, сплетен и диких слухов, которые распространяются по кабинетам, обрастая нелепыми деталями и домыслами.

Аркадий опять замолчал, глядя в окно на равнодушный город. В горле стоял комок, дыхание стало тяжёлым, а руки, сцепленные на коленях, слегка дрожали. Он понимал, что если остановится сейчас, то уже не сможет продолжить. С трудом он заговорил вновь – ровно, тихо и глубоко, словно выплёскивая наружу всю суть тревог и сомнений:

– Я не знаю, как теперь быть дальше. Всё будто сдвинулось. Ещё вчера мне казалось, что я понимаю этот мир, его правила, знаю, на что можно опереться. А теперь не уверен ни в чём. Всё, что я слышал и видел, не укладывается ни в какую систему координат. Не могу даже выразить, что именно пугает меня. Это не страх, а внутреннее недоумение. Кажется, реальность изменилась, а я остался прежним. Мне нужна ваша помощь, ваш совет. Один я с этим не справлюсь.

Аркадий замолчал окончательно, откинулся на спинку кресла и провёл рукой по лицу, словно стирая напряжение прошедшего дня. Он не ожидал, что выговорится настолько подробно, но слова сами вырвались наружу, распутав внутренний узел.

Семён Николаевич молчал. Не потому, что не знал, что сказать, а потому что уважал право ученика высказаться до конца. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, но не холодным. В комнате повисла особая тишина, наполненная смыслом и ожиданием, как бывает после завершения шахматной партии, когда игроки не торопятся убирать фигуры.

Ладогин почувствовал лёгкое облегчение от того, что смог выговориться. Он взглянул на Ветрова не в ожидании ответа, а в надежде увидеть на его лице знакомое спокойствие. Семён чуть кивнул – не утвердительно, не ободряюще, просто подтверждая: да, всё услышано. Этого оказалось достаточно, чтобы напряжение постепенно начало отступать.

Ветров слушал внимательно, не перебивая, словно бухгалтер, считающий убытки. Когда политик замолчал, в комнате на мгновение стало настолько тихо, будто даже уличный шум затаился.

– Знаешь, Аркаша, – сказал Ветров, откинувшись в кресле с видом терапевта, выслушавшего притворяющегося больным пациента, – ты не первый, кого накрывает прозрение. Такие, как ты, появляются регулярно: раз в пару лет у кого—то вскипает совесть, как кастрюля на плите. Потом остывает. Некоторые доживают до пенсии, получают награды, ездят с лекциями, даже не подозревая, где находились последние тридцать лет. У тебя, видимо, гормональный всплеск – поздний, но яркий. Нервная система дала сбой. Бывает. Возраст, климат, телевизор без фильтров. В следующий раз не смотри вечерние новости на голодный желудок – это расшатывает психику. Или принимай валерьянку в каплях, наконец.

Затем Ветров вздохнул, встал, подошёл к окну и посмотрел вниз, на проспект.

– Ты хочешь понять, почему всё это происходит? Потому что можно, Аркаша. Потому что никто не против. У большинства шоры на глазах, а у умных – подписка о неразглашении. Ты что, до сих пор веришь, что где—то есть совет, где серьёзные люди обсуждают судьбу страны? Всё давно решено и расписано, как схема водопровода. Закон, брак, отчисления, распорядок сна – всё уже согласовано и распечатано. Нет никаких решений и дилемм, есть только процедура. Остальное – спектакль для публики.

Ты, Аркадий, не исключение. Ты не наблюдатель, не критик, не пророк. Ты – архивный образец, сборная модель чиновника: отформатирован, сертифицирован и встроен в систему, как винтик в китайском фене. Работаешь – греешь, не работаешь – под замену. Ты идеально вписался, без скрипа и сбоев. Даже волосы у тебя подстрижены по регламенту. А теперь вдруг сбой? Паника? Вопросы? На старости лет, когда пора готовиться к креслу в совете по морали и докладам о демографии?

Аркаша, это не просветление. Это поздняя попытка поиграть в самостоятельность. Но такие игры заканчиваются, когда выключают свет в коридоре. Ты помнишь, как это бывает? Так не забывай.

Он повернулся и усмехнулся:

– Сопротивляться? Кому, Аркадий? Министерству образцовой тупости? Комиссии по стратегическому ничегонеделанию? Ты объявляешь войну системе, на которой двадцать лет сидел, ел, спал и получал премии за стабильность? Ты видел свой пропуск? В трудовой книжке первая запись – «вписан в систему». Посмотри на себя: костюм по дресс—коду, ботинки по ГОСТу, выражение лица утверждено департаментом этики.

Ты собираешься воевать с инструкцией, с которой сам ежедневно сверяешься. Твоя биография укладывается в методичку для младшего советника. Когда ты в последний раз принимал решение самостоятельно, без бумажки? Сопротивляться… – Ветров снова усмехнулся. – Да ты без ведомства даже булочку в столовой не закажешь. Ты не Аркадий. Ты – карточка в системе. Переверни её и прочитай: «одобрен, утверждён, подлежит продлению».

И потом – сопротивляться в чём? Ты собрался печатать листовки на ведомственном ксероксе? Шить знамёна в обеденный перерыв в кабинете по личному составу? Посмотри на планшет: там нет кнопки «революция». Там есть только «обновить отчётность» и «переподтвердить лояльность». А ты говоришь – сопротивляться…

Аркадий молчал. Он смотрел на ковёр, будто надеясь найти ответ в его узоре.

– И ещё, – Ветров вернулся в кресло, отпил из бокала и поставил его с таким видом, будто завершил хирургическую операцию. – Ты чего, прости, на Ладу взвился? Тебе что, монашку с дипломом обещали? Это же классическая девка по назначению – красивая, упакованная, с досье в трёх папках и протоколами согласований. Она как командировочное питание – не всегда вкусно, но по квоте положено.

Это была проверка. Тебя вызвали в главный кабинет не через приёмную, а через спальню. У кого—то кнопка в портфеле, а тебе дали живого человека с грудью и связями. Да она сама по себе – государственный грант: бери и развивайся. А ты губы поджал, глаза опустил и «совесть не позволяет». Совесть? Где она была, когда ты три года подряд подписывал отчёты о нравственном улучшении населения? Ты что, целка алтайская?

Да я бы ей всю структуру ведомственного взаимодействия прописал, с графиком соблазнения, подписями ответственных и печатью с гербом. Она же идеальна: грудь – национальный проект, голос – протокол заседания, походка – решение Президиума. Это не женщина, Аркаша, это государственная инициатива в юбке. На ней можно было построить карьеру, утвердить бюджет, освоить федеральную программу и получить премию.

А ты упустил такую возможность, словно она каждый день стучится в дверь. Ты что, лекцию о достоинстве ей читал или с анкетой на совместимость вышел? Ты её выставил, будто к тебе миссионер с каталогом пришёл. Это был знак, указатель направления. Ты решил, что выше этого? Ты, подписавший соглашение с департаментом культуры об этическом воспитании детей до трёх лет. Кто ты теперь? Моральный навигатор? Эксперт по человечности?

Ты сейчас сидишь и выглядишь так, словно выиграл в лотерею квартиру и отказался, потому что не нравится цвет обоев. Очнись, Аркаша. Совестливых здесь не заказывают. Здесь требуют результат. А у тебя его нет. Ты – манифест пустоты, неподписанный документ. Никто, и зовут тебя никак. Поэтому не лезь в метафизику: подпиши, отправь и забудь. Всё как обычно.

Он искренне, с хрипотцой, рассмеялся.

Аркадий вздрогнул – такого ответа он не ожидал. Он молчал, чувствуя, как внутри что—то постепенно отпускает. Не боль, не обиду – просто отпускает. Будто то, что казалось надёжным и крепким, оказалось фанерой, грубо покрашенной под дерево.

– Ты правда думал, я тебе скажу: «Молодец, Аркадий! Спасай совесть»? – Ветров отхлебнул коньяк и усмехнулся. – Совесть, Аркаша, у нас как розетка в коридоре: все знают, где она, но никто не пользуется. А если и пользуются, то разве что электрошокер зарядить. Совесть здесь не чувство, а инструмент учёта. Кто первый занял, тот и прав. Кто первым табличку повесил – святой. Остальные идут в категорию «невостребованные принципы».

Ты ожидал аплодисментов? Ордена за моральное мужество? Конкурс «Чиновник с душой»? У нас таких не выпускают. Это всё равно что выпустить микроволновку с совестью: начнёт пищать при разогреве полуфабрикатов. А у нас всё – полуфабрикаты, поэтому и не пищим.

Так что нет, Аркадий. Не похвалю тебя, не скажу «стой до конца». Совесть в нашем случае – это диагноз. И, к счастью для системы, большинству его не ставят.

Он встал, открыл дверь и спокойно добавил:

– Возвращайся к себе, подумай. Только не переусердствуй: за лишние мысли можно и карьеру потерять, а у тебя она пока ничего. Счастливо.

Аркадий поднялся и направился к выходу. Не пожал руки, не сказал «спасибо» – просто вышел. В коридоре было душно, лифт двигался медленно. На каждом этаже – зеркало, и в каждом отражении он узнавал себя всё меньше.

Выйдя на улицу, Аркадий ощутил холодный воздух, пахнущий асфальтом, бензином и чужим спокойствием. Он шёл по проспекту, не глядя по сторонам. Всё вокруг было прежним: фонари, машины, лица. Но после этого разговора даже пыль на ботинках казалась другой.

Тревоги больше не было. Осталась только странная ясность – теперь он точно знал, что остался один.

Служебный автомобиль двигался по ночному Первопрестольску с той стерильной аккуратностью, которая всегда раздражала Аркадия, особенно в минуты внутреннего разлада. Казалось, даже машины здесь движутся по заранее утверждённой диаграмме. В салоне было тепло и тихо, пахло дорогим пластиком, обивкой и сдержанной надеждой на порядок. Водитель сидел идеально прямо, словно часть интерьера, не задавал вопросов, не включал музыку – всё по инструкции.

За окнами город выглядел не просто знакомым, он казался подчеркнуто неизменным, будто кто—то утром приказал: «Ничего не менять». Те же витрины, вывески, одинаковые перекрёстки с маршрутками. Всё сохраняло привычную форму, но суть ускользала. Люди на остановках стояли с обречённой сосредоточенностью, будто ждали не автобус, а приговор. Реклама пусто светилась, светофоры работали издевательски чётко, словно в насмешку над миром, в котором исчезла уверенность.

Аркадий сидел, сцепив пальцы, смотрел в окно и ничего не видел. Внутри – ни слов, ни мыслей, только оторопь, усталость, тоска. Он не чувствовал обиды – уже поздно, не ощущал гнева – бессмысленно. Казалось, он просто присутствует в собственной жизни без права вмешательства. Словно по ошибке получил не ту роль и теперь был вынужден наблюдать, строго по сценарию, но без текста.

Проехали площадь Победителей. Там когда—то стояла главная ёлка, теперь её заменил баннер: «Будущее зависит от тебя. Голосуй сердцем». Всё подсвечено, соблюдён протокол. И никого вокруг – лишь пара подростков с пластиковыми стаканами, смеющихся слишком громко, будто высмеивая тишину.

Машина свернула в исторический центр. Здесь дома были отреставрированы до блеска, словно гробы, отполированные изнутри ради внешнего приличия.

Аркадий чувствовал, как с каждым поворотом улицы давление в груди усиливается. Будто город становился уже и теснее, словно горло, сжатое клешнями безжалостного будущего. В этих кварталах он когда—то испытывал уверенность, а теперь казалось, что каждый фасад следит за ним, каждый подъезд подслушивает.

Внутри было глухо и пусто. Он пытался вспомнить, как раньше реагировал в подобных ситуациях, когда решения казались невозможными. Но прежде всё разрешалось само: начальник давал знак, коллеги объясняли, бумаги шли вверх, и напряжение стихало. Сейчас не было ни бумаг, ни начальника, ни инстанций выше. Осталось только ощущение, что он стал невидимкой.

Он вспомнил, как на первом курсе академии писал курсовую: «Государство как моральный регулятор в эпоху кризиса». Тогда он искренне верил в концепции, в смысл доктрины. Верил, что можно быть полезным, не становясь подлецом. Теперь это звучало абсурдно. Не было больше государства – был механизм. Не существовало морального регулятора – был уровень допуска. Всё, что казалось важным, оказалось системой тонкой фильтрации: согласен – служи, засомневался – исчезай.

Водитель плавно свернул во двор. Всё выглядело точно так же, как утром. Та же трава в обледенелых клочьях, та же урна с подсветкой и надписью: «Чистый подъезд – сильная страна». В окнах кто—то смотрел телевизор, кто—то мыл посуду, кто—то уже лёг спать. Всё по шаблону. Только теперь шаблон не вмещал Аркадия.

Водитель не обернулся. Машина остановилась у входа. Аркадий не торопился выходить – любое движение казалось лишним. На панели часы показывали почти что полночь. В голове снова прозвучала фраза Ветрова: «Ты встроен идеально. Без скрипа, без сбоев». Он попытался усмехнуться, но лицо не слушалось. Всё тело застыло в положении наблюдателя.

Он медленно вышел, стараясь не смотреть по сторонам. Ступил на тротуар, вдохнул воздух. Лёгкий ветер шевелил листья под ногами, воздух был сухим и чистым, как в операционной, и оттого казался ещё более ненастоящим. Подъезд, ключ—карта, электронный замок – всё открылось беззвучно. Лифт ехал медленно, в зеркале отражался человек, которому никто больше не верил.

Перед дверью квартиры Аркадий замешкался, открывая её словно чужую. Войдя, снял пальто, поставил портфель, прошёл на кухню. Всё было на местах, даже забытая утром чашка в раковине. Порядок казался безразличным. Всё было расставлено правильно, но не им, не для него.

Он сел за стол и опустил голову на руки. Не от усталости – от опустошения. Всё, что держало его прежде, было выговорено, выжато, высмеяно. Даже возмущаться больше не было чем. Он ясно понял: сам себя привёл сюда. Шёл, соглашался, молчал, исполнял. А теперь вышел из игры. И город понял это раньше него.

Глава 4

Аркадий открыл глаза и застыл в растерянности. Город молчал так напряжённо, словно вдруг забыл, как звучать. Вместо привычного утреннего гула за окном висела плотная, настораживающая тишина, тяжёлая и густая, будто осязаемый туман, заполняющий каждый уголок спальни и медленно проникающий внутрь.

Он осторожно встал, ощущая под ногами прохладный, подрагивающий паркет. Подошёл к окну, отдёрнул занавеску и почувствовал, как невидимая ладонь властно сжала грудь.

Улица выглядела чужой: обычно степенные соседи бегали от подъезда к подъезду, словно птицы, лишённые гнёзд. Лица были бледны и тревожны, глаза метались беспорядочно. Возле автомобилей вспыхивали споры и тут же стихали в нервной тишине. Паника заполнила двор, превращая его в театральную постановку абсурда.

Аркадий ощутил, как внутри поднимается тревога, не имеющая чётких очертаний, но уже тянущая вниз, как омут. Чтобы развеять нарастающее напряжение, он включил телевизор. Экран вспыхнул слишком ярко, будто заранее готовый сообщить важную новость.

Сразу началась трансляция из городского пункта чипизации. Репортёрша в строгом костюме стояла перед ухоженной, праздничной площадкой. За её спиной выстроилась очередь улыбающихся женщин с лентами в волосах и флажками в руках. Камера ловила сияющие лица, репортёрша с энтузиазмом подносила микрофон к очередной женщине:

– Для меня это честь! Я делаю это ради будущего страны!

Внутри пункта было стерильно, светло, звучала мягкая музыка. Врач, похожий на доброжелательного библиотекаря, прикладывал сканер к шее девушки. Она улыбалась, её глаза сияли. Одна даже прошептала: «Теперь я чувствую себя настоящей гражданкой!» Репортаж завершился аплодисментами сотрудников и лозунгом: «Сильная женщина – сильная нация!»

Аркадий выключил телевизор, но за глянцевой картинкой продолжало зудеть беспокойство. Он открыл планшет и вошёл в один из анонимных закрытых каналов. Первое видео ударило в грудь тяжёлым холодом. У другого пункта чипизации толпа женщин штурмовала двери. Кто—то упал, кого—то тащили обратно. Полиция в чёрной форме с безликими щитами и дубинками методично избивала женщин, монотонно повторяя: «Режим приёма завершён. Нарушение порядка. Сопротивление – статья».

На одном кадре девушка лет двадцати шести, с окровавленным лбом, сидела на асфальте и повторяла: «Я не знала… Я просто не знала…» Репостов было уже двадцать тысяч. Среди комментариев особенно выделялся один: «Когда маска улыбается, внутри лицо мертво».

Аркадий выключил планшет, резко отводя взгляд от экрана. Внутри поднялась волна отвращения – не только к увиденному, но и к себе, ведь именно он был частью механизма, породившего этот кошмар.

Он снова подошёл к окну, будто ища спасения от тревоги. Ситуация на улице стала напряжённее: двое мужчин в тёмной форме бесцеремонно вытаскивали из подъезда молодую девушку. Она отчаянно сопротивлялась, но её усилия были бесполезны. Пожилая женщина, явно её мать, кричала, хватала прохожих за руки, умоляя о помощи, но люди в толпе отводили глаза, словно ничего не происходило. Девушку втолкнули в машину, её крик оборвался глухим хлопком двери. Толпа стала расходиться, оставляя на асфальте женщину, беззвучно плачущую, закрыв лицо ладонями.

Аркадий отвернулся, не в силах смотреть дальше. Чувство бессилия, холодное и вязкое, поднялось выше, сковывая тело и мысли. Он ясно осознал, как глубоко оказался вовлечён в происходящее. Это был не сон и не фантастический фильм, а новая реальность, созданная им и подобными ему людьми.

Тишина снова наполнила комнату. Теперь она была не звенящей, а удушливой и липкой. Воздух закончился, уступив место вязкой пустоте, в которую Аркадий погружался всё глубже, теряя способность дышать.

Он сел на диван и закрыл лицо руками, пытаясь собрать мысли, но те путались, словно мелкие рыбки в мутной воде. Внутренний голос твердил, что нужно срочно что—то предпринять, но Аркадий не знал, что именно. Впервые за много лет он оказался без инструкций, советов и привычных схем, по которым жил всю жизнь.

Закрыв глаза, он глубоко вздохнул, подавляя глухую боль. Он понимал, что игнорировать происходящее уже невозможно – реальность ворвалась в его жизнь, окончательно разрушив привычные границы.

На улице звучали редкие крики, быстрые шаги, шум машин, резко срывающихся с места. Город постепенно просыпался от ночного кошмара, но для Аркадия это было только начало.

Теперь, глядя в пустой потолок, он ясно чувствовал, что мир, к которому он привык, умер навсегда. Вместо него пришёл новый – жестокий, чужой, лишённый привычной человечности и надежды.

Только сейчас, наедине с собой, Аркадий полностью осознал, насколько глубоко увяз в этой системе. Выбор, казавшийся простым, оказался роковым. Погружённый в абсолютную тишину, он отчётливо понял: он не наблюдатель, а соучастник страшного и бессмысленного спектакля, поставленного безумным режиссёром.

Хуже всего было осознание, что отказаться от своей роли он уже не сможет. Он оказался внутри, и выхода больше не существовало.

Не выдержав вязкой атмосферы квартиры, Аркадий вышел на улицу, надеясь развеяться. Он шёл без цели, позволяя ногам нести его по улицам, наполненным тревогой, пока не оказался на площади перед ЗАГСом.

Ладогин резко вынырнул из тяжёлой задумчивости и остановился, словно наткнулся на стену. Обычно скучная площадь перед учреждением сегодня напоминала потревоженный муравейник, в котором каждый спешил куда—то со своей болью. Воздух был наэлектризован паникой и казался готовым вспыхнуть от одной искры.

Серое здание, прежде невзрачное, теперь напоминало древний храм, куда рвались отчаявшиеся паломники. Очередь извивалась гигантским драконом, пульсируя и гудя тревожными голосами. Люди спорили, торговались, обещали всё, лишь бы попасть внутрь заветных стен.

Аркадий осторожно приблизился к толпе, чувствуя, как учащается сердцебиение. Здесь всё было реальным и живым: боль, страх, надежда, отчаяние. Рядом женщина в старом пальто хватала прохожих за руки и кричала надрывно:

– Пожалуйста! У меня дочь… Ей завтра двадцать пять!

Прохожие отводили глаза, стараясь быстрее пройти мимо. Никто не хотел брать на себя чужую боль – её и так было слишком много.

У входа в ЗАГС, словно страж у ворот, стоял высокий чиновник с холёным лицом и холодным взглядом. Он пропускал людей строго по списку, принимая деньги и сверяя документы с точностью автомата, не поднимая глаз на тех, кто приходил за спасением.

Из толпы раздался крик боли и бессилия. Молодая девушка, слишком просто одетая для такого дня, упала на колени перед чиновником, протягивая мятые банкноты:

– Возьмите! Это всё, что у меня есть! Пожалуйста, умоляю вас!

Чиновник презрительно посмотрел на деньги и без эмоций произнёс:

– Сумма слишком мала. Это не спасёт вас.

Девушка упала на асфальт, закрыв лицо руками. Толпа тревожно зашевелилась, но тут же замерла, увидев, как следующая пара – молодая и богато одетая – уверенно направилась к входу. Высокий, надменный мужчина держал за руку девушку с абсолютно безразличным взглядом. Казалось, её воля была давно сломлена, а происходящее она воспринимала как должное.

Мужчина небрежно передал чиновнику толстую пачку купюр. Тот почти не глядя пересчитал деньги и коротко кивнул:

– Добро пожаловать в новую жизнь. Ваши документы готовы.

Девушка механически подписала бумаги, не поднимая взгляда. Аркадий, стоявший рядом, ощутил, как холодная ненависть сжала его сердце. Он видел не просто заключение брака – перед ним разворачивалась сделка, где человеческая жизнь обменивалась на клочки бумаги.

Его внимание отвлекла сцена сбоку. Совсем юная девушка, почти ребёнок, дрожала у ступеней, прижимая к себе сумку, словно это могло её защитить. Пожилой чиновник в костюме с ухоженной бородкой подошёл к ней, разглядывая, как охотник добычу.

– Кажется, тебе нужна помощь, – произнёс он мягко, словно добрый дедушка. – Я могу кое—что сделать, но, конечно, не просто так.

Девушка подняла на него взгляд, в котором застыл детский ужас, и промолчала, пытаясь понять, какова цена.

– Мне нужно не так много, – продолжил чиновник почти шёпотом, склоняясь к её уху. – Просто твоя покорность. Всего лишь твоё «да», сказанное сегодня и потом столько раз, сколько я захочу. И завтра ты проснёшься свободной.

Аркадий ощутил, как внутри вспыхнул гнев. Он инстинктивно сделал шаг к чиновнику, но замер, чувствуя, как цепь невидимой власти сжимает тело. Он слишком хорошо знал, как работает этот механизм, и понимал, что его вмешательство лишь усугубит и без того шаткое положение девушки.

Тем временем девушка, едва дыша, медленно кивнула, словно во сне. Чиновник улыбнулся с победным удовлетворением, осторожно и властно взял её за руку и повёл внутрь здания. Она шла за ним покорно, словно приговорённая на казнь.

Аркадий чувствовал себя свидетелем трагедии, от которой невозможно укрыться. Ему хотелось кричать, остановить это безумие, но он лишь смотрел, ощущая себя заложником собственной роли. В его голове лихорадочно мелькали мысли о побеге, о сопротивлении, о необходимости немедленно что—то предпринять.

Сердце тяжело стучало в висках. Толпа вокруг бурлила, кричала и плакала, чиновники же продолжали спокойно выполнять свою работу, словно винтики бездушной машины. Эта картина запечатлелась в сознании Аркадия навсегда; он понимал, что не сможет забыть этот день.

Он медленно отступил назад, глядя на мрачную площадь, где человеческие судьбы покупались и продавались на глазах равнодушных свидетелей. Его глаза встретились со взглядом девушки, оставшейся сидеть на асфальте без надежды и сил бороться. В её взгляде читалось немое обвинение, вопрос ко всему человечеству: почему никто не помог, почему никто не спас?

Ощущая на себе этот немой укор, Аркадий вдруг понял, что это не просто приключение, не жестокая игра. Это была настоящая война, где врагом выступало безразличие и цинизм, поселившиеся в сердцах людей.

Теперь он знал, что просто сдаться уже не получится. Придётся выбрать сторону и драться до конца, потому что на кону стояли его совесть и право оставаться человеком.