Лея Салье

В комнате было тихо. Лена сидела в кресле, скрестив ноги и положив руки на подлокотники. Она не делала ничего особенного – просто находилась здесь, присутствовала, ощущая лёгкое давление воздуха, запах чая, оставленного на подставке рядом, ровный звук пера, скользящего по бумаге. Леонид писал что—то за столом, полностью погружённый в свои дела. Её не трогали, не проверяли и не приказывали – лишь молчаливо принимали её существование в этом пространстве, где всё подчинялось его ритму.

Именно поэтому, когда раздался звонок телефона, она даже не сразу среагировала.

Леонид сперва даже не отрывал взгляда от записей, но через мгновение всё же взглянул на экран. Затем, лениво повернув голову в её сторону, протянул трубку, словно предлагая выбор:

– Это твоя мать.

Лена не пошевелилась.

– Будешь отвечать?

Ещё недавно этот вопрос вызвал бы у неё панику. Она бы задумалась, пыталась предугадать, какой ответ правильный, проверила бы его выражение лица, интонацию. Но теперь она просто взяла телефон, поднесла к уху и сказала:

– Да.

На том конце сразу же раздался резкий, требовательный голос, наполненный раздражением:

– Лена! Ты куда пропала? Почему не отвечаешь?

Лена задержала дыхание, прислушиваясь к себе. Будет ли реакция? Внутренний холод, дрожь, страх? Нет. Она спокойно выдохнула, словно проверяя, способна ли ещё чувствовать хоть что—то по отношению к матери, и медленно ответила:

– Я здесь.

– Ты хоть понимаешь, сколько времени прошло? Я не просто так звоню!

Голос у матери резкий, напряжённый. В нём нет волнения, только раздражение. Она говорит быстро, сбивчиво, как человек, который боится, что его не услышат, что придётся повторять, что ситуация выходит из—под контроля.

Дочь слушала, но её это не касалось.

– Лена, мы так не договаривались, – продолжила мать. – Ты там уже больше месяца, а результата нет.

Лена ничего не сказала.

– Ты понимаешь, что я сделала ради тебя? – голос звучал всё напряжённее. – Я вытянула тебя из той ямы, отправила в нормальную жизнь! А ты…

Лена заметила, что Леонид остановил руку над бумагой и теперь лишь слушал.

– Ты должна выйти за Николая, – голос матери стал жёстче, металлическим, словно окончательно убедившись, что имеет право диктовать условия. – Он твой шанс. Ты не можешь просто так жить в доме его отца.

Лена закрыла глаза. Она словно проверяла, заденут ли её эти слова, пробудят ли хоть какие—то эмоции, напомнят ли ей о той, кем она была прежде. Нет.

– Лена, ты вообще слышишь меня?

– Да.

– Тогда скажи что—нибудь!

Она не ответила.

– Ты хотя бы общаешься с Николаем?

– Нет.

– Почему?

Лена открыла глаза, перевела взгляд на стену, не осознавая, сколько секунд прошло в этом разговоре, и равнодушно произнесла:

– Потому что мне всё равно.

На том конце провода наступила тишина.

Лена не двинулась, будто в теле больше не осталось импульса к действию. Внутри что—то окончательно выровнялось, затихло, словно гладь воды после долгого шторма. Она не испытала облегчения, но и тревога больше не скреблась изнутри.

Леонид некоторое время молчал, наблюдая за ней. Он не скрывал эмоции, когда не считал это необходимым, но сейчас в его лице трудно было уловить что—то конкретное – ни одобрения, ни сомнения, ни раздражения. Просто внимательный, оценивающий взгляд.

В его голове медленно складывались мысли. Он давно знал, что Лена сломается, вопрос был лишь в том, как именно это произойдёт. Она могла бы стать пустой оболочкой, безвольной и зависимой, могла бы превратиться в тень, повторяющую за ним каждое слово. Но то, что происходило сейчас, вызывало в нём интерес. Лена не сломалась, как он ожидал. Она не боялась. В её глазах не было ни мольбы, ни злости, ни отчаяния – только ровная, почти безразличная пустота.

Он изучал её, размышляя о том, насколько далеко можно зайти. Лена уже не цеплялась за прошлое и не искала выхода. Он видел, как что—то в ней перестроилось, как инстинкты защиты заменились чем—то иным – пониманием, что ей больше незачем сопротивляться. Он знал этот взгляд. Видел его раньше у людей, которые понимали правила игры и начинали использовать их в свою пользу.

Любопытно. В такие моменты он чувствовал азарт, почти детское предвкушение – сможет ли она понять, куда ведёт её этот путь? Или просто растворится в подчинении, не осознавая, что это тоже форма контроля?

Лена перевела глаза на стол. Перед ней лежал телефон, экран которого погас, оставив после себя тишину. Она представила, как мать по ту сторону провода в бешенстве бросает трубку, сердится, возможно, злится даже больше, чем тогда, когда узнала об ограблении.

Раньше Лена боялась её разочарования. Ей казалось, что стоило матери повысить голос, обвинить её в чём—то, упрекнуть, как весь мир начинал рушиться. Она помнила, как в детстве заглядывала ей в глаза, ища в них одобрение, как пыталась угодить, боясь разочаровать. Но одобрение никогда не приходило легко. Оно всегда зависело от условий, от соблюдения невидимых правил, которые Татьяна устанавливала то жёстче, то мягче, но никогда не прощала нарушений.

Лена вспоминала, как мать сидела на кухне, курила, задумчиво глядя в окно, и говорила: "Мир жесток. Либо ты используешь людей, либо они используют тебя." В её словах не было утешения, только предупреждение, требование приспосабливаться. Воспоминания всплывали одно за другим – как Татьяна заставляла её носить одежду, которую считала подходящей, встречаться с теми, кого одобряла, избегать людей, которых считала "лишними". Даже когда Лена была маленькой, ей внушали, что жизнь – это вечная борьба за место под солнцем.

Она вспомнила, как мать впервые сказала ей, что красота – это инструмент, что внешность открывает двери, а слабость – это билет в никуда. Как смотрела на неё, словно оценивая товар. "Ты должна быть умнее. Используй это правильно. Не растрачивай себя на глупости." Тогда эти слова пугали, но теперь, спустя столько времени, Лена видела в них другую суть – мать всегда смотрела на неё как на вложение, как на что—то, что должно принести выгоду.

Теперь не осталось ни страха, ни стыда. Только осознание: всё, что говорила мать, больше не имело для неё значения.

Она встала. Движения были спокойными, неторопливыми. Она не ждала реакции Леонида, не искала в его лице ответа. Ей больше не нужно было понимать, что он думает.

Затем она подошла к окну. За стеклом лежал город. Фонари отбрасывали свет на мокрый асфальт, редкие прохожие пересекали дорогу, машины скользили по магистралям, унося в своих салонах людей, у которых были дела, планы, страхи и мечты. У каждого – своя жизнь, сплетённая из мелочей, из которых раньше состояли и её дни.

Леонид продолжал смотреть на неё, не торопясь возвращаться к своим записям. Ему не нужно было повторять вопрос, потому что он уже знал ответ.

– Ты хотела бы вернуться? – произнёс он, словно случайно, без нажима.

Лена на секунду задумалась, но только на секунду.

Она представила, как возвращается домой. Входит в старую, потрёпанную квартиру, где всё напоминает о прошлом: жёлтые от времени обои, скрипучий пол, запах дешёвых сигарет, въевшийся в мебель. Мать сидит за столом, прищурившись, как всегда оценивающе осматривает её с ног до головы.

– Ну? – голос резкий, нетерпеливый. – Что, не справилась?

Лена чувствует, как внутри сжимается что—то маленькое, неприятное. Ей стыдно. Стыдно не потому, что она потерпела неудачу, а потому, что снова оказалась в этом месте, снова под этим взглядом. В комнате душно, тесно, стены давят, как раньше. Мать скрещивает руки на груди, ждёт объяснений. В её глазах читается разочарование, презрение, нетерпение.

– Ты ведь даже не пыталась, да? – продолжает она. – Я тебе давала шанс, а ты что? Ты слабая, Лена. Ты всегда была слабой.

Эти слова не удивляют. Она слышала их всю жизнь. Они звучат почти привычно, но теперь уже не ранят. Теперь она знает, что может выбрать, услышать их или нет.

– Нет, – ответила она наконец Леониду.

Это не было ложью.

Он усмехнулся, и не стал спорить, не попытался проверить её слова. Она поняла, что в этом больше не было необходимости.

Раньше она ждала облегчения, пыталась найти в этих стенах точку, за которую можно было бы зацепиться, место, откуда можно сбежать. Теперь вдруг осознала: бежать было некуда. Ей больше нечего было терять.

Мать оставалась её последней связью с прошлым, и теперь эта связь оборвалась.

И в этом, как ни странно, оказалось что—то похожее на свободу.

Лена сидела в полутьме, ощущая, как сгустившийся воздух комнаты давил на кожу. Глухая тишина, в которой слышалось только её дыхание, наполняла пространство, отсекая всё лишнее. Она не пыталась разорвать это молчание – напротив, оно становилось единственной по—настоящему знакомой ей средой, в которой не требовалось ни доказывать свою ценность, ни оправдывать чужие ожидания. Она просто существовала.

Но в этой пустоте вдруг всплыло воспоминание. Оно не пришло резким, разящим уколом – наоборот, мягко, буднично, как если бы всегда было рядом, просто ждало удобного момента.

Когда она в последний раз хотела, чтобы Татьяна её услышала? Когда надеялась, что та скажет нечто важное, нужное, человеческое? Кажется, это было в детстве. Тогда Лена ещё верила, что мать может быть не только строгой, но и тёплой, что за резкими словами скрывается забота, что во всём этом жёстком прагматизме есть хотя бы крупица любви.

Но её надежды исчезали постепенно, капля за каплей, пока не растворились окончательно.

Мать постоянно говорила о шансах и возможностях, внушая Лене, что мир не терпит слабых и медлительных. Каждое слово, сказанное ею, подчеркивало, что судьба зависит не от мечт и надежд, а от способности правильно воспользоваться предоставленным случаем. Эти слова мать повторяла чаще, чем своё имя. Она не говорила о счастье. Её не волновало, чего хочет Лена. Её будущее сводилось к выгоде, к верному расчёту, к способности правильно сыграть свою роль.

Она не уговаривала её, не воспитывала мягкими просьбами, не задавалась вопросом, какими мечтами живёт её дочь. Она готовила её.

Лена помнила, как впервые услышала это.

– В жизни важно не то, что ты хочешь, – говорила мать, не глядя на неё, занятая чем—то более значимым. – А то, что ты можешь получить.

Ребёнком она не понимала, что за этими словами скрывалось. Лет в десять пыталась заговорить о мечтах, о том, что хочет стать художницей, но мать только усмехнулась, даже не удосужившись ответить. Тогда Лена впервые почувствовала, что её желания для матери не существуют.

Она вспоминала моменты, когда Татьяна даже не пыталась скрыть, какой видит её судьбу.

– Ты должна быть практичной, – говорила она, когда Лена отказалась от подаренного кем—то дорогого платья. – Научись принимать, если дают.

Лена тогда не понимала, что мать учит её не вежливости и не благодарности – а способности брать.

– Тебе нужно запомнить одно: люди делятся на тех, кто использует, и тех, кого используют. Ты можешь выбрать, в какой из этих групп окажешься.

Эти слова повторялись снова и снова, как заклинание.

Сначала Лена отмахивалась. Ей казалось, что мать просто живёт в мире, где всё видится холодным расчётом. Но со временем она начала замечать, как каждое её движение становилось проверкой.

Когда Лена впервые понравилась мальчику, мать не спросила, что она чувствует.

– Он что—то может тебе дать?

Когда Лена ссорилась с подругами, мать никогда не пыталась её утешить, не говорила, что конфликты – это часть жизни, что дружба может выдержать трудности. Вместо этого она лишь холодно подмечала:

– Ты слишком сентиментальна, привязываешься к людям, которые не задержатся рядом. Через месяц они забудут тебя, а ты их?

Лена тогда не знала, как ответить, но спустя годы поняла: это было не предостережение, а внушение, что искренние привязанности – это слабость.

Когда ей исполнилось пятнадцать, мать произнесла главное наставление, которое, как позже осознала Лена, определило её дальнейшую судьбу:

– Женщина либо контролирует ситуацию, либо становится игрушкой. Вопрос в том, кем станешь ты.

В тот момент Лена ещё думала, что может просто жить своей жизнью, что эти разговоры останутся чем—то далёким, не имеющим к ней отношения, просто словами, которыми мать пыталась заполнить пустоту. Она убеждала себя, что всегда сможет поступить иначе, что у неё есть выбор.

Мать готовила Лену к такому развитию событий всю её жизнь. С детства внушала, что всё в этом мире – игра, в которой либо ты управляешь, либо тобой управляют. Теперь Лена осознала: мать никогда не пыталась её защитить, не пыталась научить избегать боли. Она готовила её к принятию неизбежного.

– Ты красивая, – сказала она однажды. – Это твой козырь. Не растрачивай его на глупости.

Лена не ответила тогда – не нашла слов. Но теперь, спустя столько времени, ей стало очевидно: её не спросили, хочет ли она.

Мать не просто внушала Лене, что в мире нет места для слабости, а последовательно, шаг за шагом, демонстрировала, как всё устроено на самом деле. Она показывала примеры, приводила истории, объясняла, почему люди вокруг оказываются в положении победителей или проигравших. Не было места для иллюзий – только расчёт, только правила, по которым следовало играть. Лена с детства усваивала эти уроки, сначала не понимая их глубины, но со временем осознавая: мир не изменится ради неё, и, если она хочет выжить, ей придётся подчиняться этим законам.

Так почему должно было удивлять то, что позже мать отправила её в этот дом, к Леониду, к Николаю? Лена пыталась вспомнить, злилась ли тогда. Возможно, да. Тогда это ещё вызывало боль. Тогда она ещё надеялась, что мать пожалеет её, что скажет хоть слово в её защиту.

Но теперь, сидя в этой комнате, прислушиваясь к собственному дыханию, Лена понимала: злость ушла.

Осталось только осознание того, что всё случившееся было неизбежным следствием многолетнего воспитания, встроенного в её сознание, пропитанного материнскими наставлениями, которые давно превратились в её внутренний голос. Теперь ей нечего было терять, потому что у неё больше не было иллюзий о том, что можно жить иначе, быть кем—то другим, выбирать свой путь. Вся её жизнь до этого момента была лишь подготовкой к тому, что стало её реальностью.

Лена не думала о Николае. Она избегала этого имени, старалась не касаться даже его отголосков, но воспоминания – это не мысли, которые можно отодвинуть. Они жили в запахах, в звуках, в случайных отблесках света. И порой, когда что—то касалось нужного нерва, они всплывали, как тонущие обломки, долго державшиеся на поверхности, но наконец отдавшие себя течению.

Когда она вошла в ванную, воздух был влажным, тёплым, тяжёлым. Лена включила свет, но его блеклые отблески только усугубили ощущение чего—то размывшегося, нереального. Она сделала шаг вперёд, коснулась запотевшего зеркала, провела по нему ладонью, убирая пелену пара. Отражение проступило медленно – и в этот миг что—то дрогнуло в глубине сознания.

Она посмотрела в зеркало и увидела отражение, которое казалось ей чужим. Там была не она сегодняшняя, а та, что существовала прежде – доверчивая, уязвимая, ещё не знавшая, что её ждёт. Лена всматривалась в свои глаза, и в их глубине плескались отголоски страха, пережитого тогда, в тот день, когда всё изменилось. Она не просто вспоминала – прошлое оживало в ней, пробуждая ощущение беспомощности, которое она так долго старалась заглушить.

Мгновение – и перед ней встала другая картина, та, что давно казалась стёршейся, но на самом деле лишь пряталась в тенях памяти.

Тот парк, залитый мягким светом заката, в котором влажная от росы трава расстилалась под ногами, а деревья отбрасывали длинные, зыбкие тени, расходившиеся по земле причудливыми узорами. Полупустые дорожки вились среди густых насаждений, унося вглубь зелёного лабиринта, наполненного запахами разогретого за день асфальта, случайных чужих духов и томящегося в воздухе аромата лета, когда день ещё тёплый, но уже чувствуется приближение ночной прохлады.

Он шёл рядом, говорил, показывал Москву, смеялся над чем—то, и Лена пыталась улыбаться в ответ, но внутри уже что—то сжималось. Интуиция? Или просто инерция – ведь она всегда чувствовала, что в этом мире она не субъект, а объект, и её жизнь зависит от чужих решений.

Они свернули с центральной аллеи, и в какой—то момент шаги его изменились – стали резче, увереннее, будто он больше не видел смысла в притворстве. В этот миг Лена почувствовала, как что—то внутри неё сжалось, и догадка, едва оформленная, стала уверенностью – что—то идёт не так.

Она ощутила, как его рука грубо схватила её за локоть, резко дёрнула в сторону, выводя с дорожки, уводя туда, где было темнее, где никто не мог их увидеть. Плотная тень деревьев сомкнулась над ними, а в следующее мгновение её ноги соскользнули, и она упала, ударившись ладонями о влажную землю.

Она пыталась удержаться, но он уже наклонился, схватил её запястья, крепко сжал, не позволяя вырваться. Его хватка была уверенной, лишённой колебаний, такой, какой бывают руки человека, который давно принял решение.

Слышалось лишь его дыхание – низкое, тяжёлое, напоённое нетерпением. В этот миг страх захлестнул её целиком, заполнив лёгкие, кожу, кровь. Её собственное дыхание стало неровным, учащённым, но не от усталости, а от осознания – это неизбежно.

Мир сжался до одного мгновения, до секунды, растянувшейся в бесконечность. Густая темнота окружила её, забрала воздух, превратила пространство вокруг в ловушку. Она открыла рот, но звук так и не сорвался с губ.

Она не закричала, хотя каждая клетка её тела требовала выплеснуть наружу страх, боль и отчаяние. В груди сжалось что—то плотное, неразрешимое, не находящее выхода, словно звук, застрявший в глотке, оставленный там родительскими предостережениями, страхами, убеждениями. Её губы дрогнули, но остались сомкнутыми, потому что в этот момент внутри неё уже звучали слова матери – холодные, безжалостные, высеченные в памяти так, что их невозможно было игнорировать.

Не потому, что не хотела, а потому, что в этот момент внутри неё уже звучали слова матери – холодные, безжалостные, высеченные в памяти так, что их невозможно было игнорировать.

"Ты либо контролируешь ситуацию, либо становишься игрушкой."

Лена понимала, что не контролирует ничего. Когда всё закончилось, он встал, поправил одежду, выдохнул с тем самым ленивым удовлетворением, которое теперь всегда вспыхивало в её памяти, когда она слышала его голос.

– Ты ведь понимаешь, что никто тебе не поверит? – сказал он тогда.

Она ничего не ответила. Потому что поняла: он был прав.

Никто не поверит. Мать не поверит. Леонид не поверит. Никто.

Она медленно поднялась на ноги, стряхнула с ладоней прилипшие листья, вытерла пальцы о джинсы, чувствуя, как руки дрожат. А он уже спокойно шёл по дорожке, не оглядываясь.

Сложно сказать, сколько времени прошло, прежде чем она заставила себя сделать шаг, а потом второй, третий. Но с каждым новым движением всё становилось понятнее: это не ошибка, не случайность, не нечто, что выбивается из общего строя её жизни.

Она осознала, что это был не случайный эпизод, не отдельное происшествие, а всего лишь закономерный итог того, как складывалась её жизнь. Всё вело к этому, словно заранее проложенный маршрут, по которому она двигалась, даже не осознавая, что конечная точка давно определена.

Лена медленно моргнула, и мир вокруг вновь обрел чёткость. Отражение в зеркале больше не казалось размытым, оно стало настоящим, осязаемым, но чужим. Ванная, запотевшее стекло, её собственные глаза, смотрящие прямо на неё – но в этом взгляде уже не было той Лены, которая жила раньше. Теперь она была другой, той, кто пережил это и больше не видел смысла возвращаться назад.

Она смотрела в свои глаза, но не видела в них ни страха, ни ненависти, ни даже боли.

Было только осознание факта.

– Это больше не имеет значения, – произнесла она ровно, спокойно, словно заученную фразу, которую должна была сказать вслух, чтобы закрепить внутри.

Но именно это и пугало её больше всего. Не само воспоминание, не ужас от осознания случившегося, не попытки переосмыслить реальность. Её настораживало то, что всё это больше не вызывало отклика, не оставляло следа, не наполняло сердце яростью или болью. Она не чувствовала ни страха, ни ненависти, ни желания изменить прошлое. Осознание того, что событие, определившее её судьбу, стало лишь безразличным фактом, повисшим в сознании, вызывало в ней дрожь. Потому что если это больше ничего не значило, то что тогда значило хоть что—то?

Леонид не спешил заговорить. Он смотрел на неё с тем же вниманием, что и всегда, но теперь в его взгляде не было привычного превосходства. В этом молчании скрывалось нечто большее – изучающий интерес, ожидание, желание разглядеть за внешней спокойной оболочкой то, что она скрывала.

Раньше этот взгляд заставил бы её опустить глаза, вызвать в теле ту самую невидимую дрожь, когда напряжение поднималось изнутри, сжимало грудь, делало дыхание неглубоким. Тогда она боялась бы этого вопроса, потому что знала – за ним последует нечто большее, то, к чему она не готова.

Теперь всё было иначе.

Лена выдержала паузу. Это ожидание не давило, а давало ей время – время осознать, что больше не нужно искать правильных ответов, не нужно угадывать, чего он хочет.

Она подняла глаза, встретила его взгляд и увидела, что он тоже что—то понял.

– Что ты будешь делать с Николаем? – спросил он, отчётливо выговаривая каждое слово, словно хотел прочувствовать саму суть вопроса.

Она задумалась, но не над тем, что сказать – ответ был очевиден, и она знала его с самого начала. Её мысли касались другого – каким тоном произнести эти слова, какое выражение лица должно сопровождать их, насколько важно в этот момент показать полное безразличие. Она осознавала, что каждое движение, каждая пауза воспринимаются им как часть ответа, и потому не торопилась. Наконец, собравшись с мыслями, она спокойно и ровно произнесла:

– Ничего, – сказала она ровно.

Леонид чуть приподнял бровь, но в его лице не появилось ни удивления, ни сомнения. Он ждал продолжения.

– Он твоя цель, разве нет?

Лена улыбнулась – не нервно, не растерянно, а спокойно, как человек, который больше не видит в этом вопросе смысла.

– Это была моя цель, – произнесла она, и он уловил в её голосе лёгкое отстранение.

Леонид склонил голову набок, как будто оценивая сказанное, затем усмехнулся.

– Тогда выходит, у тебя больше нет целей? – его голос прозвучал ровно, но в глубине скрывалось ожидание, словно он искал малейший намёк на эмоцию в её ответе.

Лена медленно пожала плечами, не спеша с ответом, будто оценивая, насколько этот вопрос вообще заслуживает внимания.

– А обязательно ли иметь цель? – её голос был лёгким, но в нём сквозило что—то неуловимое, что—то, что заставило Леонида чуть прищуриться, изучая её ещё внимательнее.

Он внимательно изучал её, его взгляд стал сосредоточеннее, глубже, но не пронзительным, а скорее, оценивающим, словно он пытался разглядеть в ней что—то новое. В его голосе не было категоричности, но в словах читалось убеждение, сформированное годами опыта и безоговорочной уверенности в своих принципах.

– Человеку всегда нужна цель, – произнёс он размеренно, будто настаивая, что в этом правиле не может быть исключений.

Лена не стала возражать, но в её выражении не появилось ни согласия, ни интереса. Она не отвергала его точку зрения, но и не позволяла ему считать, что эти слова хоть как—то её касаются.

Леонид сделал шаг вперёд, медленно, словно проверяя, изменится ли что—то в её выражении, дрогнет ли она хотя бы на долю секунды.

– Или у тебя появилась другая? – спросил он негромко, почти с интересом, в котором скрывался подтекст, едва заметный, но уловимый.

Она не ответила, но её молчание уже было достаточным ответом. Оно не было вызвано растерянностью или страхом, в нём не чувствовалось ни сопротивления, ни желания что—то скрыть. Скорее, это была осознанная пауза, наполненная уверенностью, которая не нуждалась в подтверждении.

Он понимал, что Николай больше не значил для неё ничего, не вызывал ни злости, ни желания мести, ни даже отвращения. Её мысли теперь были заняты чем—то иным, чем—то, что выходило за рамки прежних целей, за пределы навязанных ей установок.

Он не мог с точностью сказать, что именно происходило в её сознании, но видел, что перемены, которые он лишь смутно предчувствовал, зашли глубже, чем он предполагал. Она больше не была той, кого он знал раньше, и это пробуждало в нём не просто интерес, а нечто большее – осознание того, что он больше не контролирует ход этой игры.

Лена больше не возвращалась мыслями к прошлому. Николай, его поступки, даже воспоминания о случившемся больше не имели власти над сознанием. Всё это стало далёким, несущественным, словно нечто, что никогда её не касалось. Теперь внимание сосредоточилось на другом.