Лея Салье

Леонид заполнял её мысли. Анализируя его поступки, слова, жесты, она пыталась разгадать скрытый смысл, уловить тонкую грань, отделяющую искреннее намерение от тщательно выстроенной манипуляции.

Раньше борьба казалась выходом. В каждом сказанном слове искался подвох, в поступках – скрытые намерения. Ожидание уязвимости, возможность воспользоваться моментом и сбежать. Она ошибалась. Сопротивление отнимало силы, но не приносило результата. Теперь стало ясно: путь к свободе лежит не через противостояние.

Леонид контролировал всё – пространство, мысли, реакции. Он расставлял ловушки, удерживал власть даже тогда, когда казалось, что она не применялась напрямую. Вопросы о его намерениях больше не имели смысла. Теперь оставалось наблюдать.

Каждая деталь, каждое слово, жест – ничто не было случайным. Внимательность к деталям, любовь к порядку – всё это строило систему, в которой подчинение происходило естественно. В голосе важны были не только слова, но и паузы, интонации, их оттенки. Всё было выверено, рассчитано.

Теперь слова воспринимались иначе. Не просто слушала, а училась понимать, различая малейшие нюансы, анализируя расстановку акцентов, улавливая скрытые послания даже в самых незначительных фразах.

Значение имело каждое слово. Бесцельных реплик не существовало. В любой фразе скрывался подтекст, даже если тон звучал безразлично или небрежно. Любое сказанное наблюдалось, оценивалось. Малейшая реакция могла стать ответом на его невысказанные вопросы.

Любое слово имело вес, каждое движение фиксировалось. Именно поэтому следовало избегать лишнего, не выдавать мыслей, не допускать сомнений в предсказуемости. Принятые правила больше не просто исполнялись – изучались, анализировались, дополнялись. Лазейки находились не для того, чтобы нарушать установленные рамки, а для того, чтобы постепенно превращать их в собственную стратегию.

Ошибок больше не случалось. Любое действие было выверенным, каждое слово – продуманным. Это позволяло сохранять баланс между ожиданиями и незаметным контролем над ситуацией.

Каждое движение соответствовало заданному ритму. Настроение угадывалось ещё до того, как он начинал говорить, желания предвосхищались, едва оформившись в его сознании. Больше не требовалось ждать распоряжений – первые шаги теперь делались осознанно.

Других выходов не существовало. Единственный способ сохранить себя – следовать этим правилам, но делать это так, чтобы оставлять пространство для собственных решений.

Подчинение переставало быть актом зависимости, превращаясь в игру, где правила диктовались не одной стороной. Воли не осталось, но теперь существовала возможность направлять процесс, выбирая, как именно он будет развиваться.

Желания оставались в стороне. Выбора не существовало. Путь назад был закрыт. Реальность диктовала адаптацию. Оставалось искать лазейки, использовать систему и постепенно, шаг за шагом, менять расстановку сил.

Лена лежала в темноте, прислушиваясь к ровному дыханию, к тишине, которая заполнила пространство, не оставляя в нём ни напряжения, ни тревоги. Это было новое ощущение, странное и непривычное – отсутствие страха. Раньше ночи приносили беспокойство, мысли разбегались в разные стороны, вынуждали просчитывать варианты, искать выходы, которых не существовало. Теперь внутри поселилась пустота, и эта пустота была спокойной.

Она осознавала, что больше не думает о матери. Её голос, который когда—то звучал в голове, заставляя чувствовать вину, казался далёким и ненужным. Прошлое потеряло над ней власть, оно перестало определять поступки и реакции. Мать больше не могла заставить её испытывать страх, стыд или гнев – ни одним словом, ни одной фразой, ни одним воспоминанием. В этом было нечто окончательное, точка невозврата, за которой не оставалось ничего, кроме осознания: теперь всё по—другому.

Но что именно изменилось?

Возможно, она перестала верить, что всё могло сложиться иначе. Теперь это казалось глупостью – пытаться анализировать прошлое, искать в нём причины, цепляться за разочарования, которые больше не значили ничего. Это просто было. Как и мать. Как и всё, что осталось позади.

Николай тоже больше не занимал места в её сознании. Некогда болезненные воспоминания потеряли остроту, превратились в набор разрозненных картин, которые можно рассматривать без дрожи в пальцах, без напряжения в челюсти. Он не вызывал эмоций – ни ненависти, ни страха, ни отвращения. Просто имя, просто образ, который больше не имел значения.

Раньше его фигура возникала в голове резкими вспышками, неожиданными уколами боли, заставляя затаивать дыхание и чувствовать, как по коже пробегает неприятная волна. Теперь – нет. Всё стало размытым, неважным, будто происходило не с ней, а с кем—то другим. Если бы он вдруг появился перед ней сейчас, то что бы она почувствовала?

Лена закрыла глаза, ощущая, как остатки мыслей медленно растворяются в темноте. Теперь весь её мир вращался вокруг одного человека, стал зависим от его взглядов, слов и решений, подчинился созданному им порядку.

Леонид стал тем, вокруг чего строилась реальность. Он определял ритм жизни, задавал правила, на которые нельзя было повлиять, но к которым можно было адаптироваться. Он заменил собой всё – старые привязанности, прежние ориентиры, желания и даже воспоминания. В какой—то момент всё остальное просто потеряло смысл.

Однако было ли это действительно так, или её восприятие просто изменилось под давлением новых обстоятельств?

Ведь где—то глубоко в ней было понимание, что выбор всё же существовал. Она могла бы продолжать сопротивляться, пытаться бороться, не поддаваться этому ритму. Но зачем? Что дала бы ей эта борьба, кроме боли и разочарования? Разве не лучше принять неизбежное, встроиться в систему, превратить подчинение в осознанный выбор?

Она не могла точно сказать, было ли это правильным или ошибочным, принесло ли ей настоящее облегчение или просто притупило способность чувствовать. Но одно было несомненно – боль исчезла, больше не сковывала движения, не определяла её решения, не являлась постоянным спутником её мыслей.

Раньше её существование было борьбой – за право выбрать, за возможность убежать, за сохранение себя в мире, который раз за разом доказывал, что выбора у неё нет. Сопротивление больше не имело смысла. Не оставалось необходимости искать пути спасения, ведь страх исчез, а вместе с ним ушли и беспокойные вопросы. Теперь следовало просто принять новые условия, подчиниться ритму, который был задан извне, и позволить жизни течь по установленным кем—то правилам.

Если боль исчезла, значит ли это, что окружающая реальность действительно стала лучше? Или это просто означало, что теперь всё стало проще, удобнее, более предсказуемой? Может ли отсутствие страдания быть единственным критерием хорошего мира? И главное – было ли это её личным выбором, или она просто приняла то, что неизбежно?

Свобода ли это – когда больше не чувствуешь боли, но и ничего другого тоже?

Мысли текли медленно, словно ускользая в тёмную пустоту. Она пыталась удержаться за них, развернуть в нужную сторону, но всё больше ощущала, как сознание проваливается в эту мягкую, обволакивающую тишину.

И перед тем, как погрузиться в сон, мелькнула мысль, которая почему—то показалась важной, но не до конца оформленной: если бы боль вернулась, захотела бы она чувствовать снова?

Глава 10

Лена проснулась рано, как всегда. В доме царила привычная тишина, густая, обволакивающая, отточенная до мелочей, как безупречно работающий механизм. Каждый её день начинался одинаково, с точностью до мгновения. Она открывала глаза, ощущала прохладный воздух на коже, слышала, как часы на стене отмеряют секундные промежутки, как тишина, прерываемая только еле заметными звуками, прокрадывается сквозь пространство. Это был порядок, в который она давно встроилась, существовала в нём без лишних движений, без лишних мыслей.

Её собственные действия были плавными, доведёнными до автоматизма. Одеяло медленно соскользнуло с её плеч, и Лена поднялась, чувствуя, как прохлада утреннего воздуха касается её кожи. Она не дрожала, не вздрагивала, даже когда босые ступни коснулись холодного паркета. Тело давно привыкло к этой обстановке, адаптировалось к безупречному распорядку, в котором не было места хаосу.

Она накинула халат, но ткань не согревала – он был лишь частью привычного утреннего ритуала. Подойдя к зеркалу, Лена задержала дыхание, на мгновение останавливаясь, но не заглядывая в отражение. Не потому, что боялась увидеть там что—то пугающее. Нет, всё было проще. Это просто не имело смысла.

Вода в ванной стекала тонкими струями, оставляя после себя прохладные капли на коже. Тёплая, но не слишком горячая, не слишком мягкая – в доме всё было выверено до мелочей. Здесь ничего не выходило за рамки ожидаемого, здесь никто не совершал необдуманных поступков. Лена провела рукой по волосам, по шее, задержавшись у линии ключиц, ощущая собственное дыхание. Оно было ровным, но едва заметная тяжесть поселилась в груди.

На кухне пахло чаем, слабый горьковатый аромат разносился по помещению, смешиваясь со свежестью утреннего воздуха, пробравшегося внутрь через едва приоткрытое окно. Лена поставила чашку на стол, проводя пальцами по гладкому ободку. Она не торопилась.

Где—то в соседней комнате, за дверью, сидел Леонид. Его присутствие ощущалось, даже когда он не говорил ни слова. Её слух давно привык к этим утренним звукам: шелест переворачиваемых страниц, едва уловимый стук пальцев по столешнице, размеренное дыхание. Он читал, думал, работал, не обращая на неё внимания, но от этого его контроль не ослабевал.

Лена давно изучила его повадки, знала, когда он раздражён, когда погружён в дела, когда сосредоточен. Но сегодня он был другим. Что—то изменилось.

Неуловимый сдвиг, который невозможно было выразить словами, но который пронизывал пространство, нарушая тщательно выверенный порядок. Леонид не выглядел раздражённым, его пальцы не сжимались нервно, его голос не выдавал ни капли недовольства. Но он был сосредоточен так, будто внутри него вращался механизм, готовый запустить что—то важное.

Он поднял глаза, но взгляд его не был пустым или рассеянным. Он смотрел прямо на неё, но не ждал ответа, не пытался прощупать её мысли.

– Вечером будет гость, – произнёс он спокойно, не отрываясь от бумаг.

Звук его голоса прозвучал буднично, но в то же время оставил в воздухе холодный след.

Лена поставила чашку обратно на блюдце. Звон керамики показался ей громче, чем обычно, хотя звук был приглушённым.

– Ты должна быть гостеприимной.

Простая фраза, сказанная ровным тоном, не несущая в себе угрозы. Но Лена замерла. Она медленно повернула голову, посмотрела на него, но он уже снова опустил глаза, сосредоточившись на своих документах.

Всё было как обычно. В доме ничего не изменилось. Тишина оставалась прежней. Но внутри неё что—то дрогнуло.

Эти слова не требовали ответа. Они не звучали как просьба, как уговор, как предложение. В них не было оттенков, на которые можно было бы зацепиться, но от этого они становились ещё тяжелее.

Она не спросила, что именно он имеет в виду – в этом не было необходимости. Лена чувствовала: этот вечер будет другим.

День неспешно умирал, когда в дверь позвонили. Звук резкий, отчётливый, будто прорезающий медленное, тягучее затишье комнаты. Лена сидела в гостиной, следя за тем, как последние лучи солнца растворяются за линией домов, оставляя после себя лишь слабый отсвет в оконных стеклах. Свет ложился на стены дрожащими бликами, скользил по стеклу фужеров, отражался в лакированной поверхности стола. Тени вытягивались, удлинялись, заполняли собой пространство, делая его плотнее, гуще, будто воздух стал тяжелее, насыщеннее чем—то неуловимым, скрытым, неосознаваемым.

Её пальцы крепче сомкнулись на подлокотнике кресла, но она не двинулась. Мышцы не напряглись, не дрогнули. Только внутри, глубоко, едва уловимо зарождалось ощущение неясного беспокойства. Всё было привычно – ритм дома, приглушённые звуки, приглаженная до безупречности тишина. Всё шло своим чередом ровно до той секунды, когда Леонид неспешно встал, направился к двери и без единого слова впустил гостя.

Он вошёл с уверенностью человека, знающего своё место. Его шаги были неторопливыми, но в этой размеренности чувствовалась внутренняя сила, способность при необходимости перехватить контроль. Мужчина был немного старше Леонида – ухоженный, хорошо одетый, с лёгкой, почти ленивой усмешкой на губах. Он даже не смотрел по сторонам, будто заранее знал, что увидит, будто всё здесь уже принадлежало ему.

Лена медленно подняла взгляд, но не двинулась.

Осанка, движения, лёгкий прищур – всё в нём говорило о человеке, привыкшем к тому, что ему ничего не приходится просить. Люди сами дают ему то, что он хочет. И он не сомневался, что этот вечер сложится именно так, как он задумал.

Леонид закрыл дверь, повернулся к ней, но не произнёс ни слова. Его молчание, ровный, отстранённый взгляд – всё указывало на то, что разговор уже состоялся где—то раньше, что все решения давно приняты, что от неё не ждут ни ответа, ни возражений.

Что—то внутри её сжалось, не от страха, нет – страх был понятен, его можно было почувствовать, назвать, вытерпеть. Это было другое. Какое—то холодное, тягучее ощущение чужеродности происходящего, словно реальность вдруг приобрела новый оттенок, которого в ней раньше не было.

Она посмотрела на Леонида, пытаясь уловить в его лице что—то, что могло бы объяснить, что могло бы сделать это ситуацией, в которой есть выход.

Но ничего не было.

Гость шагнул ближе, двигаясь без спешки, плавно, как хищник, не скрывающий своей природы. Не слишком близко, но ровно на ту дистанцию, где границы ещё сохраняются, но уже ощущается их зыбкость. Лена не отпрянула, но её дыхание изменилось, стало чуть тише, медленнее, словно каждое движение воздуха через горло нужно было контролировать.

Он не торопился, словно давал ей время, возможность привыкнуть к мысли, осознать, что происходит.

Разговор начался с ничего не значащих фраз.

– Приятный вечер, – заметил он, скользнув взглядом по окну. – Тихо, спокойно. Кажется, будет дождь.

Лена не ответила.

Слова казались ненужными, искусственными, сказанными просто для заполнения пространства. В другой обстановке они могли бы быть незначительными, но сейчас в их беспечности читалась иная интонация – скрытая, намекающая, подразумевающая.

Леонид устроился в кресле, откинувшись назад, положив ногу на ногу, скользнув по ней взглядом без намёка на интерес, без намёка на участие. Он не вмешивался, позволяя событиям идти своим чередом.

– Ты ведь редко выходишь из дома? – спросил гость, улыбаясь.

Лена снова промолчала.

Она встретила его взгляд и поняла, что этот вечер не предназначен для беседы.

Осознание пришло плавно, медленно, как вода, поднимающаяся до уровня губ, наполняя лёгкие тяжестью, не позволяя вдохнуть.

Она ещё раз посмотрела на Леонида, словно ища подтверждение, что это ошибка, что в какой—то момент он поднимет руку, остановит всё, произнесёт привычную колкость, переведёт всё в разряд проверки.

Но он молчал: ничего не объяснял, ничего не предлагал. В его глазах не было ни подталкивания, ни угрозы, ни насмешки. Было только равнодушие.

Гость медленно провёл пальцем по стеклу своего бокала, взглянув на неё с лёгким интересом, но без нетерпения, словно зная, что время на его стороне и никакой спешки не требуется.

Лена сглотнула, стараясь сохранить неподвижность. Её плечи оставались расслабленными, спина – ровной, дыхание – ровным, но внутри что—то сжималось, стягивалось в плотный комок, медленно заполняя грудную клетку глухим, давящим ощущением.

Она осознала, что не может встать. Казалось бы, ничего не удерживало её, но тело словно цепенело, ощущая невидимые границы. Гость находился слишком близко, настолько, что его присутствие вытесняло воздух, оставляя пространство вокруг неё узким и ограниченным.

Он ещё не протянул руки, не дотронулся до неё, но уже создавал ощущение, что от него невозможно уйти, что любое движение будет замечено и перехвачено.

Тишина наполняла комнату, но теперь она была не просто отсутствием звуков, а чем—то вязким, плотным, сдавливающим, заставляющим каждую секунду ощущаться особенно отчётливо.

Леонид наблюдал за ними, не вмешиваясь, не меняясь в выражении лица, не давая ни одобрения, ни запрета.

Лена поняла: это не шутка, не провокация, не игра, которую можно прекратить по первой просьбе. Это происходило по—настоящему. И у неё не было пути назад.

Лена отшатнулась назад, но тут же почувствовала, как дыхание перехватило, как мышцы напряглись до предела, удерживая её на месте. Воздух в комнате словно сгустился, сделался вязким, липким, тяжёлым, в нём не осталось ни свежести, ни движения. Каждый её жест ощущался замедленным, неестественным, будто она двигалась в воде, но страх не позволял поддаться оцепенению полностью.

Её ступни коснулись края ковра, и она осознала, что отступать больше некуда. Стена оставалась позади, невидимая, но ощутимая, как предельная точка, до которой её загнали, словно зверя, лишённого пространства для манёвра. Она чувствовала, что напряжение заполнило её до краёв, сделало её тело тяжёлым, но руки оставались свободными, дыхание – поверхностным, взгляд – напряжённым, сосредоточенным на Леониде, который по—прежнему сидел, почти лениво склонив голову, разглядывая её без всякого удивления.

Он знал. Ему не нужно было произносить слова, не нужно было напоминать ей, кто здесь устанавливает правила. Этот дом не знал случайных движений, не знал несанкционированных поступков. Всё, что в нём происходило, было либо ожидаемым, либо неизбежным.

– Ты плохо понимаешь ситуацию, – тихо сказал он, наклоняя голову набок, словно изучая, как долго она ещё будет пытаться сопротивляться.

Лена не ответила. Она знала этот тон. В нём не было угрозы, не было приказа, даже раздражения не было – только равнодушная констатация факта. Она ошиблась, подумав, что у неё есть выбор.

В тот же миг внутри всё сжалось.

Он не давил на неё, не пытался заставить, не поднимал голоса, но от его спокойного, ровного голоса кожа покрылась мурашками.

– Давай разберёмся, – он чуть подался вперёд, сцепив пальцы в замок, и её дыхание участилось. – Я ведь не держу тебя здесь насильно. Ты могла бы уйти… когда угодно.

Где—то внутри неё ещё теплилось неясное ощущение, будто он просто играет, будто пытается проверить её, но слова, произнесённые без нажима, без эмоций, прозвучали так отчётливо, что сомневаться не приходилось.

– Ты могла бы уйти, – повторил он, едва заметно усмехнувшись, но улыбка не коснулась его глаз. – Но ты не ушла.

Лена сжала кулаки.

– Потому что знала: в этом мире у тебя нет другого места.

Она не дрогнула, но внутри что—то треснуло, отдавшись тихим, болезненным эхом.

– Если ты всё же считаешь иначе… – он сделал лёгкий жест рукой, указывая на дверь, но его голос оставался ровным, спокойным. – Ты можешь попытаться.

Он не торопил её, не настаивал, но она чувствовала, как за этими словами проступает что—то куда более страшное, чем любой приказ.

Лена не пошевелилась.

– Видишь? – Леонид кивнул, скрестив ноги. – Ты знаешь, что уйти – значит вернуться в тот мир, где ты никому не нужна. В мир, где всё будет иначе. Где не будет ни защиты, ни этой роскоши, ни даже шанса на спокойную жизнь.

Его слова проникали внутрь, цепляясь за те места, которые она не могла защитить.

– Думаю, ты догадываешься, что произойдёт, если я больше не буду заинтересован в том, чтобы покрывать твоё прошлое, – он не угрожал, но в его голосе была чёткая, уверенная уверенность человека, который уже контролирует ситуацию.

Лена сжала губы, удерживая внутри вспыхнувший страх.

– Скажем так… – он задумчиво посмотрел на её руки, на её напряжённые плечи, затем медленно поднял взгляд к её лицу. – Если ты не хочешь, чтобы полиция узнала подробности твоего участия в том деле, если не хочешь, чтобы твоя мать осталась без крыши над головой, если не хочешь вернуться в ту самую точку, откуда пришла… ты знаешь, что делать.

Лена чувствовала, как её собственное тело становится чужим. Она словно окаменела, как будто внутри неё всё сжалось в один плотный ком, лишённый движения.

– Ты сама выберешь, – спокойно сказал он, откидываясь на спинку кресла. – Никто тебя не заставляет.

Она не ответила, но внутри её мысли разбивались о стены сознания, сталкиваясь между собой, наполняя её ощущением собственной беспомощности.

Выхода не было.

Но внутри неё борьба ещё продолжалась.

Гость не спешил. Он не тянул её, не толкал, не требовал подчинения. Он просто встал, протянул руку, предложил следовать за ним – как будто всё происходящее было простым, естественным, даже неизбежным.

Лена замерла. Казалось, ещё один вдох, одно движение – и она сумеет сделать шаг назад, отступить, сказать что—то, что разом разрушит этот тонкий, зыбкий момент. Но воздух в комнате был тяжёлым, он цеплялся за её кожу, делал каждое движение вязким, затруднённым.

Её пальцы дрогнули. Она не взяла предложенную руку, но он этого и не ждал. Просто развернулся, направился к двери, не оглядываясь, уверенный, что она пойдёт за ним.

И Лена пошла. Каждый её шаг казался слишком отчётливым, слишком громким в тишине, где даже дыхание казалось неуместным. Коридор был тёмным, длинным, воздух в нём пах пылью и древесиной, мягким свечным воском, которым кто—то пользовался здесь, в этом доме, слишком давно. Половицы под её босыми ступнями оставались холодными, гладкими, чужими.

Она не знала, почему следует за ним. Или знала. Где—то глубоко внутри уже существовал ответ, уже оформилось понимание, но сознание пока отказывалось принять его.

Дверь в её комнату осталась приоткрытой. Он толкнул её чуть сильнее, и внутри вспыхнул слабый свет ночника. Лена увидела кровать, шторы, плед, который с утра так аккуратно расправляла. Увидела своё отражение в зеркале. Она знала этот угол, этот свет, этот воздух. Это было её пространство.

Теперь нет. Теперь оно принадлежало не ей.

Гость остановился в дверях, обернулся, разглядывая её так же неторопливо, как делал это в гостиной. Лена не двигалась.

– Ты слишком напряжена, – заметил он, улыбаясь.

Её дыхание стало поверхностным, движения заторможенными, словно тело отказывалось слушаться. Он прошёл внутрь, обошёл её и, прикрыв дверь, оставил её с ощущением, что путь к отступлению теперь закрыт. Скрип петель показался глухим, чужеродным, как звук чего—то окончательного.

Лена не дёрнулась, но внутри всё стянулось в один плотный узел. Она не могла заставить себя сделать что—то или сказать хоть слово. Время сгустилось, превратилось в медленную, мучительную тягучесть, где всё ощущалось слишком ясно, слишком отчётливо.

– Расслабься, – его голос был мягким, почти обволакивающим, но в этой мягкости таилось что—то, от чего становилось ещё хуже.

Её пальцы сжались в кулаки, но в этом жесте не было силы, только отголоски прежнего сопротивления. Отвращение поднималось изнутри, холодное, липкое, перемешанное с отчаянием, но тело не подчинялось. Она хотела шагнуть в сторону, отступить, но ноги не слушались.

Он снова двинулся вперёд, не спеша, оставляя между ними пространство, но в этом спокойствии, в этой размеренности была скрытая неизбежность, от которой не отмахнуться, не сбежать. Лена открыла рот, но слова не вышли, осели внутри, не имея ни силы, ни смысла.

Мир сузился до дыхания, до звука его шагов, до приглушённого света, который вдруг показался слишком тусклым, слишком нереальным. Она подняла руку, как будто могла оттолкнуть его, но это движение оказалось неуверенным, потерянным, словно тело само сомневалось в его необходимости.

– Не бойся, – его голос не был грубым. Он не пытался заставить её делать что—то, просто ждал, наблюдал, впитывал её реакцию.

Лена задрожала, ощущая, как внутри неё вспыхивает бесполезное сопротивление, но не находя точку опоры, чтобы ему поддаться. Она понимала, что борьба бессмысленна, но что—то внутри не позволяло полностью сдаться, хотя ей самой было неясно, за что именно она ещё держится.

Её голос прозвучал тихо, сорвано, будто принадлежал не ей самой:

– Не надо, – произнесла она, но в её словах не было твёрдости, только слабый, обречённый оттенок.

Гость не ответил, не сделал резкого движения, не проявил ни раздражения, ни насмешки, а лишь продолжил наблюдать, спокойно, неторопливо, словно ожидая, когда остатки её сопротивления окончательно угаснут.

– Пожалуйста… – попытка удержаться за что—то последнее, что могло бы разорвать этот ход событий, но слова остались пустыми.

Гость слегка склонил голову, чуть нахмурился, будто не сразу понял, зачем она это говорит, словно это было чем—то ненужным, несоответствующим уже сложившейся картине.