Сказки старых переулков

Странное это было сочетание. Она брала от жизни всё, идя шаг в шаг с легконогим быстрым временем. И по её уверенности, осанке, наклону головы, твёрдости взгляда, поэт сказал бы, что в жилах этой леди течёт королевская кровь. А художнику почему-то виделась кошка, которая всегда гуляет сама по себе.

В нём, впрочем, было что-то от кота, но это перекрывали наивность и совершенная неприспособленность к реальной жизни. Казалось, он растворяется в своих картинах, а когда не пишет – то в её глазах, и кроме этих двух страстей ему больше ничего не нужно в жизни. Он даже не умел толком торговаться за готовые работы, и был очень удивлён, увидев в одном из городских салонов собственную картину, выставленную на продажу под чужим именем, и с дописанными к полученной им цене пятью нулями. Поэт назвал бы его последним Дон Кихотом, а с кем сравнивала его девушка – мы не знаем.

Когда же сиреневые веточки засохли, их выбросили вон. И однажды художник просто проснулся один.

* * *

Пожилой мужчина в широкополой шляпе и мягком драповом пальто стоял у мольберта, сосредоточенно всматриваясь в почти законченный пейзаж. Перед ним возвышалось старинное здание красного кирпича. Таинственно подмигивали львы, выкованные безвестным мастером для карниза над крыльцом, и не хватало в самом крыльце одного из угловых камней. Но фонари были прежними, и деревья всё так же уходили вверх, в туманную бесконечность. Был конец февраля, белёсая мгла вокруг отзывалась звуком падающих капель, мокрых хрустящих шагов, и рыхлого, доедаемого водой снега.

Экипаж остановился позади художника; кто-то, аккуратно ступая, подошёл и встал рядом. Он не оглянулся, только крепко зажмурился, как, бывает, зажмуриваются дети, уже увидев под ёлкой новогодние подарки, но всё ещё опасающиеся, что это только лишь показалось. Знакомый, хотя слегка изменившийся, голос произнёс:

– В этот раз тебе не понадобилась центральная деталь…

Она осталась почти той же. Конечно, стала старше, но годы только украсили её. Время бережно подчеркнуло красоту, дополнило данное природой, и поселило в глазах мудрость. Впрочем, мудрость живёт в женских глазах с рождения и до вечности. Женщина не смотрела на пейзаж, она смотрела на художника. Тот беспомощно развёл руками, и на его пальто упала капля жемчужно-белой краски.

– Я и так боюсь, что получилось слишком ярко.

– Неужели? Не думала, что ты можешь бояться своих творений.

– Я боюсь, что мне не поверят люди.

Она промолчала, впервые внимательно взглянув на картину. Дубовая дверь была распахнута, но не наружу, как в жизни, а внутрь. За дверью виднелись края какой-то арки, а позади них – уходящая в бесконечность аллея, залитая солнцем и засаженная цветущими кустами сирени.

– Ты живёшь всё там же?

– Да, там же.

– И тебя сейчас ждут жена, дети… внуки? – последнее она произнесла с лёгкой усмешкой, так напомнившей ему первый день их знакомства.

– Жена, дети. Внуки, – он улыбнулся, потёр щетинистую щёку, поправил съехавшие очки.

Женщина сделала шаг и оказалась совсем близко, всматриваясь в его глаза. Как когда-то прежде, он смотрел в ответ, не отводя взгляда. Февральская капель мерно отсчитывала уходящие минуты. Порой тихо фыркали и переступали в упряжке лошади, и чуть уловимо тянуло со стороны облучка запахом табака.

– Едем?

– А как же муж, дети… внуки? – последнее он произнёс мягко, словно мечтательно.

– Мужу я безразлична, дети давно выросли. Едем?

– Нет, – он чуть качнул головой.

– Почему? Ты не хочешь, чтобы всё стало, как прежде?

– Помнишь? «Ничего не бывает так, как прежде». Дело не в этом.

– Так почему же?

– Картина ещё не закончена.

Она вдруг развернулась и быстрыми шагами пошла к экипажу. Хлопнула дверца, мелькнули ещё раз в окошке её рассерженные глаза. Щёлкнул кнут, и загрохотали по булыжной мостовой копыта и колёса. Он провожал экипаж взглядом, пока не стихли в тумане последние звуки, затем снова обернулся к картине.

Художник врал. Его не ждали ни жена, ни дети, ни внуки. И жил он теперь не в маленькой квартирке над сырым подвалом, а в угловой комнате дешёвого пансиона за церковью, с маленьким окошком во двор, продавленным диваном и десятком потёртых тубусов в углу.

В тубусах хранились его старые картины.

Он посмотрел на своё последнее полотно. Ему вдруг показалось, что невидимый ветер тронул кусты сирени, и пахнуло в лицо пьянящим майским ароматом. Зашелестела листва, заиграли солнечные пятнышки на потрескавшемся асфальте аллеи.

Художник зажмурился и шагнул вперёд, через тёмную арку дверного проёма, между коваными львами безвестного мастера.

История третья. «Новости домовой крысы»

Это было давно, ещё в те времена, когда по Городу ходили трамваи с открытыми площадками, а мужчины носили строгие костюмы и мягкие широкополые шляпы. Тогда ни одна из улиц, особенно тех, что располагались в центре, не обходилась без звонких голосов мальчишек-газетчиков.

Они имели особую привилегию сновать со своими бумажными пачками повсюду, чиркая по пальто встречных дам свежей типографской краской, и выкрикивая на ходу последние новости из самых крупных заголовков первой страницы. Для такой профессии, кроме хорошего голоса, нужны были ещё резвые ноги, бойко подвешенный язык и твёрдые кулаки – потому что между конкурирующими редакциями случались и драки, и даже сходки «стенка на стенку», которые разгоняли под свист и окрики квартальные.

В газетчики набирали с двенадцати до пятнадцати лет. Младшие по возрасту просто не могли утащить за собой тяжёлую сумку, старшие – либо переходили в печатники, либо сами пополняли ту стаю ос с чернильными жалами, которая вилась денно и нощно по Городу в поисках новостей. И лишь очень немногие оставались в газетчиках, принимая командование когортой отчаянных уличных мальчишек. Этих, некоронованных королей, первых лиц после редактора и начальника отдела распространения, независимо от их настоящего имени прозывали Суслик. Потому что, подобно сусликам, они вынюхивали и выслеживали перемены вокруг, только вместо пронзительного свиста извещали о последних новостях громкими зазывами.

Доход мальчишек был примерно одинаков. Кто-то успевал распродать больше, кто-то меньше, одним везло, другим не очень, но в целом каждый был не в обиде. И каково же было удивление этой негласной уличной гильдии, когда в редакции «Зелёного Фонаря» обнаружился Мышь.

Худенький и щуплый, с бледно-русыми, почти серыми волосами, внимательным взглядом тёмных глаз и залатанной, но всё-таки аккуратной одёжке, мальчишка явился к воротам типографии ранним июльским утром.

Грузчики дремали в ожидании новых распоряжений, и даже их бригадир Бамбула развалился на катушках чистой бумаги. В сонном жужжании мух где-то далеко стрекотала пишущая машинка: это в своём кабинете, комнате с тремя стенами из мелких стеклянных квадратов – две на склад, одна на улицу – трудился начальник отдела распространения.

– Я хочу у вас работать, – заявил паренёк, едва лишь переступив порог и поздоровавшись.

– А сумка к земле не согнёт? – усмехнулся НачРас, окидывая взглядом посетителя.

Вместо ответа тот взял из горки у стены верхнюю сумку, до отказа набитую свежим выпуском, и повесил её себе на грудь. Потом подумал и, видимо, для полноты картины, точно так же украсил спину.

– Ну-ну, – хмыкнул НачРас, и мальчишку приняли.

* * *

Про своё настоящее имя он никому не говорил, поэтому не было ничего удивительного в том, что когда новенького, неизвестно, собственно, почему, окрестили «Мышь», это прозвище вскоре приклеилось к нему наглухо. Мышь выходил, как и остальные, на улицы, тащил свою часть тиража (правда, ему было строго запрещено «выделывать фокусы с двумя сумками разом»), продавал её, сдавал монеты – и снова отправлялся на улицы с полной пачкой газет. После окончания смены мальчишкам выдавали плату, и они разбегались по домам.

Мышь быстро стал своим и привык к ритму жизни газетчика, будто ничего другого он от рождения и не знал. А потом Мышь вдруг стал продавать больше.

Причём с этим «больше» выходила какая-то странность: уходил и возвращался Мышь с такими же, как у всех, сумками «Зелёного Фонаря», но сдавал в кассу десяток-другой лишних крон. И откуда они брались – было совершенно непонятно.

Подозрение в накручивании цены отпало сразу: горожане своё право знали, и случись подобный казус, газета скорее понесла бы убытки, чем стала работать с новым доходом. «Фонарь» слыл в Городе неплохим, но непритязательным листком утреннего и вечернего тиража, в котором собирались самые последние новости и слухи. Выше головы редакция прыгать не собиралась, превращаться во что-то вроде «Вечернего Бульвара» или «Альманаха Джентльмена» – тем более, ведь для таких радикальных перемен требовалось слишком много вложений. И, тем не менее, доходы росли.

Мышь на расспросы НачРаса только хмурился и молчал. Не помогли ни уговоры, ни даже угрозы, и мальчишку оставили в покое. НачРас велел проводить прибыль по бухгалтерии как за допечатку дополнительного тиража (такое нередко случалось, потому что выходил «Зелёный Фонарь» числом всегда нерегулярным), а остальное оставил на волю случая.

Случай не замедлил представиться.

Мальчишки из «Жёлтой Лампы» во главе со своим Сусликом решили «проучить» Мыша, и подкараулили его на одном из тихих перекрёстков близ центра, где было так удобно срезать угол, торопясь в редакцию за свежей пачкой. Паренёк сопротивлялся отчаянно, но силы были неравны. Его, как и случайно оказавшихся с ним вместе двоих ребят из «Фонаря» уже повалили на землю, когда из внутреннего кармана Мыша выскочила большая крыса.

Если быть совсем точным, это был крыс, очень сытый и лоснящийся. Зверёк зыркнул по сторонам своими глазками-бусинками, и с отчаянным писком бросился в атаку, вцепившись вражескому Суслику прямо в большой палец правой руки. Парень завопил, стараясь стряхнуть отважного крыса. Мальчишки из его ватаги растерянно остановились, перестав лупить поверженного противника, а Мышь вдруг вскочил и бросился вслед за крысом на ближайшего из «ламповцев».

Началась кутерьма. Крыс скакал вокруг тузивших друг друга газетчиков, в воздухе летали обрывки пачек последнего тиража, смешиваясь друг с другом, а трое «фонарей» теперь отчаянно задавали жару обидчикам, будто подбадриваемые своим неожиданным союзником.

Наверное, дело всё равно закончилось бы хорошей трёпкой для Мыша и его приятелей, но тут подоспела ещё одна компания ребят из «Фонаря», а почти след в след за ними и квартальный, одним грозным свистом заставивший драку порскнуть во все стороны. На месте стычки остался только Мышь, бережно перевязывавший разорванным на полоски платком крыса – у зверька было разорвано ухо, а вместо хвоста торчал коротенький обрубок. Крыс, впрочем, всё ещё храбро попискивал, но постепенно успокаивался на руках у хозяина.

* * *

– Крыса? Да не может этого быть! Что ты за ерунду мелешь, будто я несмышлёныш какой.

– Я говорю абсолютно серьёзно. Крыса, большая серая крыса без хвоста.

НачРас, редактор и ещё один мужчина, молодой, лет тридцати пяти, с мягкой улыбкой и приятным лицом, сидели в кабинете редактора «Зелёного Фонаря». На столе остыли три чашки недопитого кофе, в пепельнице возвышалась горка окурков, и сейчас редактор как раз раскуривал новую папиросу:

– Подожди, давай сначала.

Молодой пожал плечами и развёл руки: мол, слушаю и повинуюсь.

– Он не ходит на бульвар, ты уверен?

– Уверен.

– И в парк?

– Да.

– Хм.

– То-то и оно! – НачРас задумчиво почесал затылок. – Иначе всё было бы просто и объяснимо. У тамошней публики всегда нет времени ждать сдачу, и они не любят медяки. Правда, едва ли кто-то с бульвара станет читать «Фонарь»…

– Ну, не настолько уж мы… – начал редактор.

– Да при чём здесь «насколько» или «не насколько» мы! Дело в другом.

– Именно, – подтвердил молодой.

– Тогда куда, ты говоришь?

– На угол Третьей Ярмарочной улицы и Театрального переулка.

– Центр, конечно, но не чтобы прямо уж… Или я не о том переулке подумал? – редактор выпустил облачко дыма.

– О том самом.

– Хм. Ну, допустим, здесь недалеко, он оборачивается быстро, мальчик способный и шустрый.

– Он вообще не оборачивается.

– То есть?

– Он стоит на этом перекрёстке.

– Стоит?!

– И торгует на одном месте.

– На одном месте?!

Редактор и НачРас изумлённо уставились на молодого. Тот, довольный произведённым эффектом, достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок, и протянул редактору.

– Посмотри сам. Вот отчёт за неделю. Угол Третьей и Театрального, у здания старой пожарной части.

– Это где ещё такой пригорочек, и стена из жёлтого кирпича с садом наверху? – спросил НачРас.

– Именно, там.

– Ну, хорошо, стоит он на одном месте. Странно, конечно. Откуда же тогда деньги? И при чём тут бред про крысу?!

– Это вовсе не бред. Деньги ему приносит крыса.

– В лапах, что ли? – редактор фыркнул, и погасил окурок в пепельнице.

– Считай, что в лапах. Или я совсем ничего не понимаю в этом мире, или крыса рассказывает мальчику новости.

Повисла тишина. Со двора доносились голоса грузчиков, глухо ухала машина в типографии, стрекотала пара печатных машинок в маленькой редакции за матовой стеклянной стенкой. Молодой человек спокойно посмотрел в глаза сначала редактору, потом начальнику отдела распространения, затем достал ещё один листочек.

– Я немного расспросил людей – тех, с кем удалось побеседовать, не вызывая подозрений. Одна женщина сказала, что узнаёт у мальчишки всякий раз новые рецепты для готовки. Старичок, выгуливавший собаку, получает у него же информацию, кто из угольщиков предлагает лучшую цену. Ещё одна женщина сменила булочника, потому что мальчишка рассказал, что он разбавляет муку молотой корой.

– И?

– Булочник тот изрядно потерял в последнее время в доходах. Я наводил справки. От него сбежала почти половина покупателей.

– Чудеса какие-то… – редактор растерянно снял очки и потёр глаза. Потом взъерошил волосы, и сразу стал похож на чуть подслеповатого доброго филина. – А при чём тут крыса?

– А вот это самое интересное. Она как раз и приносит мальчику новости, – молодой устроился в кресле поудобнее, положил ногу на ногу, и начал рассказывать. – Я узнал это совершенно случайно. Точнее даже не то, чтобы узнал, но практически уверен, что так оно и есть. Ничем другим ваши доходы объяснить просто не получается. Очевидно, что к пареньку тянутся люди, за самыми разными новостями. У него прекрасная память, но он ведь физически не может оббегать весь город за пару часов, а иногда выдаёт такие факты, которые просто не узнаешь, хорошенько не проследив за кем-то. В поле его зрения едва ли не каждый горожанин – чего стоил один рассказ, который мне поведали. Про помощника аптекаря с дальнего конца Сенной слободы, который придумал новый рецепт конфет. И ведь рецепта-то мальчишка никому не выдал, хотя лично у меня нет сомнений – он его знал. Зато помощнику аптекаря, юноше хотя и благонадёжному, но небогатому, сделал предложение финансовой помощи один кондитер. Теперь этот бывший помощник аптекаря работает у него, и быстро пошёл в гору. А узнал кондитер о конфетах как раз от нашего маленького друга.

– Ну, а это ты откуда выяснил? Только не говори, что у самого кондитера!

– У самого, – молодой человек коротко рассмеялся. – Здесь мне просто повезло. Кондитер мой старый друг, и, к слову, я узнал от него этот любопытный факт как раз незадолго до того, как ты попросил посмотреть за мальчиком.

– Ну, а крыса?

– Так вот, мне пришлось немножко схитрить. В том садике на холме, который вспомнил Симон, работает один старичок. Бывший солдат, ветеран войны. Он исполняет обязанности садовника и, надо сказать, слегка туговат на ухо. Я заплатил ему, и поменялся с ним местами на один вечер, чтобы иметь возможность быть поближе к мальчику. Ну а в сумерках куртка садовника, его кепка, немного грязи на руки и лицо…

– Понятно, понятно. И?

– Собственно, вот и всё, – молодой человек пожал плечами. – Я просто услышал, как он беседует со своей крысой. Точнее, крысом.

– Ну, это ещё ни о чём не говорит! Дети могут беседовать даже со своими игрушками!

– Да, если это в одностороннем порядке. Но он с ним вёл диалог, и я готов поклясться – крыс отвечал!

– Чудеса в решете! – редактор снова закурил. НачРас потёр щетинистый подбородок и задумчиво пробормотал:

– Да кто его знает… Но ведь работает…

* * *

А мальчишка в это время сидел на краешке той самой кирпичной стены, прислонившись к забору маленького сада, и, болтая ногами над смутно видневшейся в сумерках, метрах в двух под ним, мостовой, ел булку. Рядом сидел крыс с оторванным хвостом и рваным ухом. Крыс получил свою порцию булки, которую теперь уплетал, держа в передних лапах.

– Ага… Значит, девять.

Писк.

– Да-да, извини. Десять. Ладно, слазаем завтра, и всё отнесём на место. А он точно туда не придёт?

Писк.

– В «Утке и олене»? Может, дядюшка Жюв помог бы нам…

Писк.

– Ну ладно, раз ты уверен, то пойдём, – Мышь достал потрепанный блокнотик и огрызок карандаша. – Так, теперь дальше: что готовят завтра у губернатора?

Писк. Писк. Писк.

– Подожди, не спеши так!

Писк.

– Знаю, знаю, я стараюсь, но ты думаешь, это просто – выучить все эти закорючки, и потом их правильно писать…

Писк.

– А иначе никаких булок. Кто будет платить за нас? Бабушка Марфа добрая, и не выгонит, но ей ведь тоже нужно покупать уголь на зиму, и кормить внуков, и ещё…

Писк.

– Да знаю, знаю. «Кому я рассказываю!» Ладно, что с губернатором?

Писк. Писк.

– Свежий? Ну, заменим на укроп, вкус от этого не пострадает.

Писк.

– Тут ты прав.

Писк.

– Ага. И сколько?

Писк. Писк. Писк…

* * *

Это было давно, ещё в те времена, когда по Городу ходили трамваи с открытыми площадками, а мужчины носили строгие костюмы и мягкие широкополые шляпы. И лет через десять-двенадцать после того, как трое таких мужчин беседовали в кабинете редактора «Зелёного Фонаря».

Худой высокий парень осторожно прикрыл за собой дверь и стал разуваться на коврике. Он специально не зажигал света, и даже почти не шуршал, но всё равно послышались лёгкие быстрые шаги, и в дверном проёме, ведшем из коридора в гостиную, появилась девушка.

– Извини. Я тебя разбудил? – шёпотом спросил он.

– Нет, – так же шёпотом ответила девушка, и улыбнулась.

– А маленького?

– Не бойся, он спит, а я вышивала, и ждала тебя.

Он улыбнулся. Девушка подошла, уткнулась в плечо куртки, пахнущей свежей краской, бумагой, машинным маслом и недорогими папиросами. Парень обнял её, они поцеловались.

– Как сегодня?

– Хорошо. Старик Симон слегка ворчит, но ты ведь его знаешь, он всегда ворчит под хорошее настроение.

– А главный?

– На Рождество мы запускаем вторую линию, и у «Фонаря» будет уже четыре листка. Гравюры, два цвета…

– Это же здорово! – она бесшумно похлопала в ладоши, приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щёку. – Иди, мой руки и умывайся, я накрою на стол.

Он вернулся из маленькой ванной с руками, пахнущими цветочным мылом, уже не в куртке, а только в рубашке с закатанными рукавами. Прошёл через гостиную в маленькую спаленку, где рядом с кроватью в колыбельке спал ребёнок. На комоде в углу дремал седой старый крыс с обрубком хвоста. Он поднял голову с лап, посмотрел на человека и тихонько пискнул.

– Спасибо, дружище…

Парень достал из нагрудного кармана кусочек сухаря и отдал крысу. Малыш в колыбельке заворочался, открыл глаза и что-то радостно загукал. Отец взял его на руки, подошёл с сыном к комоду.

Малыш попытался дотянуться до крыса, но тот спокойно продолжал грызть сухарик. Когда не осталось ни крошки, крыс вытянул любопытную мордочку, обнюхал маленькую руку, и несколько раз пискнул. Малыш гукнул в ответ и сунул кулачок в рот. Крыс повернул голову к парню, снова пискнул.

– Знаю. Это хорошо.

Он уложил сына обратно в колыбельку, посадил крыса себе на плечо и, прежде чем выйти из комнаты, ещё раз наклонился над снова заснувшим сыном:

– А что, хорошее прозвище – Мышь-младший? Как считаешь?

Писк.

– И я так думаю.

История четвёртая. «История с липовой аллеи»

Над липовой аллеей угасал последний апрельский день, и последние лучики уже скатившегося к самому горизонту солнца растерянно бродили среди ещё голых ветвей деревьев. В подкрадывавшихся сумерках на одной из скамеек устроился молодой человек с толстым и изрядно потрёпанным альбомом для зарисовок. Изредка поглядывая по сторонам на прогуливающиеся парочки, он неспешно делал набросок старинного дома, стоявшего по ту сторону дороги. Дом тыльной стороной примыкал к крутому склону высокого холма, а фронтоном, с его выступающими над тротуаром верхними этажами, едва не касался ветвей могучих вековых деревьев. Постепенно на бумаге проявились мощные, потемневшие от времени балки фахверка, острый скат крыши, на которой недоставало нескольких десятков черепиц, и окошки, взамен пустых стекол волей художника получившие причудливую мозаику витражей. Наконец, юноша закончил набросок дома, и принялся за второй объект: рядом со старым зданием, прямо на тротуаре, устроился нищий.

Сгорбленный возрастом и болезнями, отталкивающего вида старик, с угрюмым лицом и крючковатым носом, апатично смотрел в одну точку перед собой, словно не замечая ни прохожих, ни с шумом прокатывавшие по дороге экипажи, ни звёздочки газовых фонарей, которые уже принялись зажигать вдоль аллеи фонарщики. Порой в его брошенную на тротуар замызганную кепку падала монета, но нищий продолжал всё так же безучастно всматриваться вдаль. Туда, где над теснящимися друг к другу кварталами и скопищем разномастных крыш, поднимался холм, усыпанный постройками дворцового комплекса – теперь уже давно заброшенного после того, как императоры перенесли столицу на юг.

Художнику, по-видимому, не впервые доводилось делать набросок этого бродяги, потому что в неясном свете вечера рука его летала над листом альбома с той уверенностью, которую дают лишь память и практика. Вскоре на бумаге проступило лицо старика, но вместо истрёпанных лохмотьев и бесформенной кепки молодой человек, пользуясь правом творца, обрядил бродягу в старомодный камзол и треуголку. Теперь вместо нищего на тротуаре, используя в качестве стула небольшой бочонок, сидел обыватель из тех, какие ходили по этой улице ещё лет двести тому назад.

– У вас верный глаз.

Юноша вздрогнул и поднял взгляд от наброска. Перед ним стоял мужчина лет пятидесяти, с окладистой, уже сильно тронутой сединой бородой, которая полностью скрывала рот и губы. Борода доходила до широкого, явно сломанного не раз носа, и превращала нижнюю половину лица в маску отпетого разбойника из дремучей чащи – какими их обычно изображают в театральных постановках. Впрочем, поношенный матросский бушлат, из-под которого виднелся ворот толстого свитера, вязаная шапочка, плотные парусиновые штаны и грубые ботинки говорили скорее о том, что это представитель почтенной профессии лодочников или рыбаков с Реки.

– Вы позволите присесть?

Художник неопределённо пожал плечами, и незнакомец, восприняв это как разрешение, опустился на скамейку рядом. Взглянув ещё раз на набросок, он усмехнулся – хотя усмешка скорее угадывалась, чем была видна за густыми усами – и, кивнув в сторону дома, спросил:

– Вас вдохновляет это здание? Или старик?

– И здание, и старик, – молодой человек рассеянно вертел в пальцах карандаш. – А что? Разве мне не позволено рисовать, что захочу?

– Что вы, что вы. Это ваше право, – мужчина с прищуром разглядывал художника. – Мне просто стало любопытно, знакома ли вам история этого дома?

– Признаться, нет, – в глазах юноши мелькнула искорка интереса. – А вам?

– В подробностях.

– Не поделитесь?

– Охотно, – лодочник порылся в карманах, и извлёк короткую закопчённую трубочку, кисет и коробку спичек. – До недавних пор его сдавали внаём под дешёвые меблированные комнаты. Ещё раньше здесь была мастерская свечника, который перекупил дом у разорившегося бакалейщика, державшего в нижнем этаже лавку, а на двух верхних – склад и собственную квартирку. До бакалейщика в доме помещалась контора нотариуса, и он сам проживал с домочадцами наверху, а получил нотариус здание непосредственно от магистрата. Случилось это после почти пятидесяти лет простоя, когда отцы города уже отчаялись отыскать на здание охочего покупателя. Настолько дурная за домом закрепилась слава…

Мужчина умолк, раскуривая набитую трубку, потом усмехнулся, видя, насколько заинтересовали юношу его слова – и продолжил:

– …впрочем, вы, возможно, спешите?

– Ничуть не спешу.

– Рассказ будет долгим, ведь придётся начать с самого начала.