Поворот на лето

Алексей Котейко

Поворот на лето

Глава 1. Кровь на замёрзших лапах

Лапы болели, между пальцев и вокруг подушечек запеклась бурая корка. Время от времени пёс останавливался и принимался скусывать красноватые ледышки, но от этого становилось только хуже. Из растревоженных ран опять начинала бежать кровь, и приходилось отыскивать на грязной промёрзшей обочине уголок посуше, чтобы остановить её. Тогда пёс укладывался, терпеливо зализывал одну лапу за другой, потом вставал и снова брёл вперёд.

Выше в горах, где он был ещё этим утром, наст только-только начал чуть подтаивать на дневном солнце, да и то ненадолго. Но ослабшая наледь теперь легко поддавалась колёсам тяжёлых лесовозов, которые дробили и ломали её, разбрасывая по асфальту сверкающее крошево. К вечеру кусочки, похожие на битое стекло, снова превращались в единую массу, колкую и неровную, с коварными острыми кромками тут и там. На ней и без того было легко пораниться, а пёс вдобавок сегодня раза три-четыре отскакивал в сторону с дороги, заслышав резкий сигнал или особенно грозный рык приближающегося мотора.

Асфальтовая лента вновь повернула, по широкой дуге огибая крутой горный склон, поросший ельником – верхушки некоторых деревьев приходились почти вровень с колёсами проезжавших мимо машин. Бродяга остановился, словно прикидывая, не остаться ли здесь на ночь. Ему уже доводилось спать под низко опущенными пушистыми лапами, пахнущими смолой. У корней таких деревьев почти всегда было сухо и даже тепло, а главное – там никто не смог бы его увидеть. Но тут ветер, забавлявшийся с хвоей, переменил направление, и чуткого носа коснулись два запаха: дыма и жарящегося мяса.

Ароматы манили вперёд, туда, где дорога делала последний резкий поворот вправо и исчезала из виду в начале долины, уже подёрнутая дымкой сумерек. Пёс неуверенно переступил с лапы на лапу и облизнулся. В последний раз он ел вчера, когда обнаружил на обочине то, что до столкновения с лесовозом, кажется, представляло собой норку. Однако весь прошлый опыт подсказывал бродяге, что заходить вечером в незнакомое поселение опасно вдвойне: дым говорил о людях, а где люди, там и их собаки. Где люди, там палки и камни, грохот выстрелов и щелчки пуль, совсем близко-близко отскакивающих от камней.

Наконец, пёс принял решение, быстро пересёк асфальт с почти стёршейся двойной белой полосой в центре, и, стараясь держаться как можно ближе к деревьям, пошёл вниз по склону. Бежать он не решался: израненные лапы и без того раз-другой подвели на спуске, и в походке собаки явственно проступила хромота. Бродяга брёл, всё замедляя и замедляя шаг по мере того, как приближался заветный поворот, а у последней ели опустился на брюхо и пополз. Умная лобастая голова осторожно выглянула из-за нижних ветвей.

Никакого поселения не было и дорога шла дальше вперёд, чуть виляя. Слева, по краю откоса, её теперь подпирали не ели, а клёны с уже набухшими почками. Справа виднелся большой дом, словно составленный из двух, стоящих бок о бок, с высокими крышами и выбеленными стенами нижнего этажа. По фасаду здание украшала веранда, на втором этаже над ней помещались два просторных балкона. Ещё одна веранда, втрое шире передней, располагалась позади дома, и именно отсюда шли заинтересовавшие пса запахи мяса и дыма. В углу, у большой печи, возился мужчина, то шевеля что-то на огне, то поворачиваясь к столику, стоящему сбоку.

– Мария!

Из дома вышла женщина, намного младше позвавшего.

– Для четвёртого и седьмого столов!

Женщина подхватила две широкие тарелки с шипящим на них мясом и снова скрылась внутри. Бродяга сглотнул и, поднявшись на лапы, крадучись пошёл к людям. Он внимательно следил за оставшимся у печи мужчиной, который, мурлыча себе под нос какую-то песенку, принялся раскладывать на решётке новые куски сырого мяса. Пёс знал, что чаще всего именно от мужчин следует ждать окрика или удара, и был готов сразу же кинуться прочь, насколько хватит сил.

Человек повернулся к столику, приподнял крышку кастрюли и достал ещё два куска. Бродяга сделал несколько крохотных шажков, поглощённый теперь видом этого заветного сосуда – жёлтого, эмалированного, с чёрным длинным сколом на боку. А когда решил снова проверить, что делает мужчина, то увидел смотрящие прямо на себя янтарно-жёлтые глаза.

Однажды пёс видел похожие – в лесу, лет пять или шесть тому назад, когда среди дымящихся воронок наткнулся на убитого миной волка. В том странном и пугающем месте, где с деревьев содрало листву, хвою и ветки, всё пахло кровью и разогретым металлом. И ещё чем-то кисловатым, незнакомым, но заставлявшим шерсть на загривке подниматься дыбом.

Тогда рано утром над деревьями вдруг жутко засвистело и зашипело. Бродяга инстинктивно метнулся под упавший ствол, и по обнаружившемуся узкому лазу протиснулся в чью-то покинутую нору. Пёс уже знал похожие звуки, и всё время, пока шёл обстрел, он, свернувшись в тугой клубок, дрожал от ужаса, тоненько подвывая. Даже после того, как взрывы затихли, лохматый комок продолжал лежать в яме под дубом, зажмурившись и едва слышно поскуливая. Земля давным-давно перестала вздрагивать и осыпаться, прошли мимо и затихли где-то вдали человеческие голоса, и только когда в нору заглянула любопытная мышь, пёс решился выбраться наружу.

Волка он обнаружил почти сразу. Матёрый зверь со вспоротым осколком мины брюхом и оторванными задними лапами лежал на боку, невидящими глазами уставившись в вечереющее небо. Кровавый след на земле показывал, что волк почти сотню метров полз, пытаясь то ли найти укрытие, то ли добраться до ему одному ведомой цели. Он и умер так же – судорожно вытянувшись, упершись передними лапами в рыхлую лесную подстилку, в последнем рывке подтягивая ставшее непослушным тело.

Пёс немного постоял, настороженно принюхиваясь и разглядывая волка. Бродяга тогда тоже был голоден, но, обойдя тело по дуге он, не приближаясь, потрусил прочь. На облетевших листьях и среди сорванных неведомой бурей веток там и тут попадались большие пятна уже подсохшей крови, пахнувшие человеком, однако самих людей нигде не было видно. Только через полчаса и почти случайно пёс наткнулся на одного. Тело лежало в неглубоком овражке, поперёк мерно журчащего ручейка, и вниз по течению уходила чуть подкрашенная красным вода. Бродяга заворчал, обежал убитого стороной, как прежде волка, и направился вглубь леса, прочь от свистящего и шипящего неба.

А теперь то, прежнее, казалось, догнало его, приготовилось вцепиться в грязную свалявшуюся шерсть, и глаза убитого волка снова оказались неожиданно близко.

– Так… – сказал мужчина.

Пёс настороженно шевельнул ушами и на всякий случай чуть нагнул голову – ещё не угроза, но предупреждение. Однако человек у печи не замахнулся на собаку и даже не сделал попытки прогнать её. Вместо этого он, не спеша, сунул руку во внутренний карман расстёгнутой куртки, поверх которой был надет чёрный барашковый жилет. Вынул оттуда жестяной портсигар в пятнах окислов, открыл крышку, достал папиросу и, повернувшись к мангалу, извлёк из него обгорелую ветку с тлеющими на одном конце угольками. Прикурив, мужчина так же неспешно вернул ветку в мангал, а портсигар в карман.

Хлопнула дверь дома, выпустив наружу женщину.

– Папа, на первый две порции, – она осеклась, заметив стоящего возле веранды пса. Бродяга покосился на неё, потом снова взглянул на мужчину, и заметил, что брови того сошлись чуть ближе к переносице.

– Не вздумай, – предупредил он и шагнул вперёд. Пес приоткрыл пасть, демонстрируя зубы, однако человек снова обманул его ожидания. Увесистая металлическая кочерга осталась спокойно висеть на боковой стенке столика, а мужчина, сняв крышку, достал из кастрюли кусок мяса.

– Не надо бы тебе с солью и перцем… – вздохнул он и бросил угощение псу. Рычание погасло в горле бродяги, не успев толком оформиться. Перестав скалиться, он обнюхал мясо, ещё раз посмотрел на женщину и, видимо, решив рискнуть, схватил кусок. Жевал пёс торопливо, перекидывая угощение во рту то на одну сторону, то на другую, не присаживаясь и не ложась, готовый по-прежнему сорваться с места и бежать без оглядки.

– Бедняга, – сочувственно произнесла Мария, рассматривая свалявшуюся шерсть. Когда-то медно-золотистая, теперь она стала скорее грязно-ржавой, с плотными комками, в которых запутались колоски щетинника и колючки репейника. – Похож на породистого.

– Вряд ли, – с сомнением отозвался мужчина, доставая из кастрюли второй кусок. – Думаешь, породистый пёс выжил бы в лесу?

– Охотничий, – предположила женщина.

Бродяга и в самом деле смахивал на ретривера-«американца», но любому опытному собаководу разница бросилась бы в глаза. Шерсть у пса, хоть и соответствовавшая требованиям окраса, была короче и жёстче, морда – длиннее, голова – лобастее, а уж хвост и вовсе никак «не дотягивал» до стандартов: не слишком-то пушистый и сильно загибающийся вверх. Всё в Рыжем выдавало хоть от природы и красивого когда-то, но теперь сильно запущенного и бесприютного двортерьера.

– Может быть, нам его… – начала Мария, но пёс, подобрав второй кусок мяса, развернулся и затрусил обратно к недалёкой полосе елей. Люди проводили его взглядами, пока рыжеватое пятно не затерялось в тёмной хвое.

– Тебя вытащил такой же? – тихо спросила женщина. Её отец покачал головой и машинально тронул левую скулу. Там, спускаясь по щетинистой щеке почти от самого глаза и уходя вниз, до шеи, извивался широкий розоватый рубец.

– Нет. Совсем другой.

Она смотрела на отца, но тот, ничего больше не добавив, снова вернулся к работе. Тихонько стукнула дверь: Мария скрылась в доме. В лесу, укрывшись под низкими ветвями большой ели, бродячий пёс дожёвывал полученное угощение и чувствовал, как подступает сытая дрёма.

* * *

Рыжий родился далеко-далеко, на юге, где горы совсем маленькие, и весна в их долины приходит рано. Он смутно помнил мать – бело-золотистую, с такими же вислыми ушами, как у него; трёх братьев и сестру, с которыми возился днями напролёт, едва научившись ходить. Но ещё лучше и чётче он помнил свои несостоявшиеся дома, а с ними – людей, которые сменялись в его жизни.

Самый первый, чьё лицо за давностью лет превратилось для бродяги в коричневатое загорелое пятно, говорил скрипучим голосом, а пах землёй и потом. Иногда к ним добавлялся аромат табака, крепкого домашнего самосада – это означало, что руки человека совсем близко, и вот-вот схватят за загривок. Те руки не были ни грубыми, ни жестокими, хотя держали намертво, как стальной капкан.

Подняв повыше какого-нибудь из щенков, Скрипучий разглядывал его со всех сторон, пока малыш попискивал от страха. Потом смеялся, трепал за ушами и опускал обратно к матери, обеспокоенно наблюдавшей за хозяином. Иногда человек приносил угощение – кусочки варёных бараньих потрохов – раздавая поровну каждому и несильно шлёпая тех, кто пытался пролезть без очереди.

Там, на юге, солнце щедро согревало коричневатую, как загар Скрипучего, землю, по весне одевавшуюся в зелёный ковёр всходов. Щенки появились в конце января, а в марте уже с любопытством исследовали двор фермы, пытались пролезть в птичник и стойла, путались под ногами, и то и дело заходились радостным тявканьем. Пришёл апрель, они подросли, и тогда в жизни Рыжего появился другой человек.

Пёс невзлюбил его с первой же минуты, ещё только почуяв приторный запах одеколона, которым щедро облил себя визитёр. Лицо этого мужчины тоже осталось в памяти лишь пятном – бледным, вытянутым, с двумя тёмными цепкими точками на месте глаз. Тот, кому годы спустя предстояло стать бродягой, не знал, о чём посетитель говорил со Скрипучим и о чём, в конце концов, договорился. Но Вонючка увёз с фермы трёх братьев – одинаково медно-золотистых, похожих на ретриверов.

Сидя в тесной переноске вместе с остальными, Рыжий различил под удушающей сладостью одеколона другой аромат, кисловатый и резкий, похожий на то, как пахли большие стеклянные бутыли в погребе Скрипучего. Почему-то это открытие не примирило пса со сменой хозяина, а лишь ещё больше настроило его против Вонючки, в клубах пыли гнавшего машину по просёлкам и что-то ехидно объяснявшего купленным щенкам.

Дорога заняла почти весь день, но человек только один раз остановился, чтобы напоить щенков и насыпать в единственную миску – ту же самую, из которой вытряхнул остатки воды – пригоршню странных сухих шариков. Они не походили на бараньи потроха, но оказались вполне съедобными, и Рыжий с братьями быстро опустошили миску. Добавки не последовало. Машина снова понеслась по просёлкам, а затем по шоссе, в потоке других автомобилей.

Когда уже поздно вечером она, наконец, достигла места назначения, из переноски наполовину вышли, наполовину выползли трое вялых щенков: их ужасно укачало в поездке, и с тех пор Рыжий возненавидел запах бензина и грохот моторов. Пропали плавные линии холмов в заплатках полей и пастбищ, вокруг теперь вздымались каменные и оштукатуренные стены домов. Камень лежал под ногами, камень тянулся к небу, и среди множества разом навалившихся на щенков человеческих и нечеловеческих запахов не было лишь одного: запаха матери.

В первую ночь братья оказались чересчур утомлены, чтобы искать её или хотя бы заплакать, но на следующий день три рыжих комка шерсти попытались исполнить не очень уверенный, зато весьма пронзительный, щенячий вой. Тотчас появился взбешённый Вонючка и, схватив первого попавшегося под руку пса, резко встряхнул его. Второму достался шлепок – но не такой, какие иногда раздавал вместе с угощением Скрипучий, а увесистая затрещина, заставившая собаку покатиться кубарем. Третьим оказался Рыжий, и когда рука потянулась к нему, он с наслаждением впился в ненавистного человека.

Раздался вскрик, однако триумф на этом закончился. Нога больно пнула брюхо, так что у пса клацнули зубы – и на счастье щенка, эта утренняя нога оказалась обутой в мягкий домашний тапок, а не во вчерашние остроносые туфли из лакированной кожи. После таких разъяснений трое братьев уже не пытались подвывать, а при появлении Вонючки сбивались в кучу в углу. Даже Рыжий, хоть и скалился на человека, не решался подать голос или снова укусить своего врага. Мужчина же заглядывал в отведённую для щенков пустую комнату лишь для того, чтобы дважды в день оставить воду и корм – играть, а уж тем более угощать собак, он явно не собирался.

Спустя четыре дня после переезда из изрядно пованивавшей комнаты, где содержали то ли питомцев, то ли пленников, пропал первый щенок. Ещё через день-другой исчез второй. Рыжего посадили в переноску в начале следующей недели заточения; пёс попытался было скалиться, но Вонючка продемонстрировал ему ремень, и для наглядности хлёстко щёлкнул им в воздухе. В переноске оставался совсем слабенький отзвук запаха братьев, но вскоре его заглушил опять нахлынувший со всех сторон аромат бензина.

Эта поездка заняла только пару часов, и щенка не успело укачать так сильно, как в первый раз, хотя он всё равно выбрался из переноски пошатываясь. Рыжему показалось, что его вернули на ферму: холмы, зелень – правда, какая-то совсем маленькая, только-только народившаяся. Пёс с любопытством огляделся, продолжая ступать немного неуверенно. Нет, не ферма: дом больше и выстроен иначе, нет ни следа птичника или овечьих стойл. Правда, откуда-то из-за дома доносились ароматы похожие на те, прежние, однако выяснить, что это и почему так пахнет, щенок не успел.

– Он что, больной?

Женский голос звучал неприязненно. Рыжий оглянулся на источник звука: высокая, сухопарая женщина стояла на верхней ступени крыльца и настороженно рассматривала пса. Так смотрят на картофель на рыночном прилавке, когда подозревают, что внутри горки клубней продавец запрятал гнилые.

– Что вы! – Вонючка театрально всплеснул руками, потом прижал ладони к груди. – Совершенно здоров, полностью привит! Сертификаты, родословная – всё здесь, у меня.

– Тогда почему его шатает?

– Укачало. Простите, но щенки – всё равно, что дети.

Женщина принялась изучать переданные ей документы, а Рыжий изучал её. И чем дольше он смотрел, тем меньше ему нравилась эта обладательница холодного, недоброго голоса. Только по всему выходило, что теперь именно она станет новой хозяйкой пса.

Глава 2. Живая игрушка

Бродяга переборол сон и с четверть часа поднимался вверх по склону горы, подальше от человеческого жилья. Встреченное гостеприимство не рассеяло его настороженности: пёс уже видел прежде, как умирали другие, попробовавшие подобное угощение – с пеной у рта, корчась от боли. Мясо, полученное от мужчины, пахло только человеком, солью и перцем, но это ещё ни о чём не говорило. Однако выбирать не приходилось: Рыжий слишком устал и слишком изголодался.

На каменистом выступе обнаружился большой старый выворотень. Эта ель, похоже, когда-то возвышалась над всеми окрестными деревьями, и ветер свалил её, почти оторвав от земли. Могучий ствол вытянулся вниз по склону, кое-где на нём сохранилась сухая желтоватая хвоя. Та малая часть корня, что не поддалась ветровалу и осталась в почве, успела дать новые побеги, и теперь вокруг погибшего дерева пушистым частоколом стояло несколько метровых ёлочек.

Пёс забрался в самую гущу пахнущего смолой укрытия, свернулся в клубок и заснул. Миновал час, другой. Чуткое собачье ухо иногда приподнималось, уловив подозрительный шорох в отдалении, но никто не потревожил сон бродяги. Единственным живым существом, заглянувшим в эту часть леса, оказался заяц-русак, уже частично сменивший свою плотную зимнюю шубку на летний наряд.

Линька у него успела дойти до середины спины, из-за чего казалось, будто зверёк нацепил роскошный меховой воротник. Заяц пересёк след пса и чуткий нос предупредил его о возможной опасности. Но зверь был молодым и любопытным: настороженно замерев, он в неподвижности провёл минуту-две и, не дождавшись нападения, подошёл чуть ближе к выворотню. В этот момент пёс во сне заскулил, и русак порскнул в сторону, скрывшись за деревьями.

Рыжему снился убитый волк. Бродяга снова пробирался по лесу, чья тишина после недавнего свиста и грохота казалась неестественной, и опять перед ним выросла серовато-бурая туша, с седой полосой вдоль хребта. Пёс начал по дуге обходить тело, но тут зверь вдруг приподнялся на уцелевших передних лапах и быстро пополз к нему, заставив рыжего в панике кинуться прочь. Земля стала неожиданно податливой и мягкой, а воздух – напротив, тягучим и липким. Бродяга нёсся изо всех сил, но всякий раз, когда он рисковал оглянуться назад, где-нибудь за стволом ближайшего дерева или среди ветвей измочаленного взрывом куста мелькали янтарно-жёлтые глаза.

Пёс даже начал отчаянно поскуливать, и тотчас в ответ услышал вой. Ему случалось – по счастью, лишь в отдалении – слышать вой стаи, устраивавшей вечернюю перекличку или берущей след добычи. Однако сейчас это был скорее жалобный плач, безответная мольба о помощи, оборвавшаяся почти щенячьим хныканьем. Рыжий замедлил бег, потом перешёл на шаг, а затем и вовсе остановился. Ему показалось, что в вое умирающего волка мелькнули знакомые нотки: голоса его потерянных братьев.

Пёс повернул назад, и почти тотчас снова увидел волчьи глаза под корнями дерева. Нерешительно сделал ещё несколько шагов, подходя ближе, и разглядел вместо серовато-бурой шерсти тёмно-синюю грубоватую ткань. Над ней угадывался когда-то белый, а теперь заляпанный грязью мех воротника – и человеческое лицо. Под опускающимися на лес сумерками на земле лежал и смотрел на рыжего невидящими глазами его Хозяин.

Бродяга взвизгнул, кинулся к распластанному у дерева человеку – и проснулся.

На лесистом склоне действительно царили сумерки, но отмечали они не закат, а скорый рассвет. Где-то вдалеке по дороге пролетел автомобиль, и тарахтящий перестук мотора долго скакал эхом, отмечая путь машины. Пёс шевельнулся, чувствуя, что успел немного замёрзнуть, несмотря на плотный подшёрсток, доставшийся ему от дальней ретриверской родни. Порезы на лапах уже начали подживать, но всё ещё болели, и Рыжий некоторое время лежал в своём укрытии, зализывая раны.

Кусочки неба, видневшиеся между елями, всё сильнее светлели, превращаясь из чёрных в серые, а из серых в белые и бледно-голубые. На дороге внизу автомобили теперь проезжали чаще, и в голоса торопливых легковушек время от времени вплетался рёв тяжелых грузовиков. Съеденное накануне мясо осталось только приятным воспоминанием, и бродяга, выбравшись из-под пня, потрусил вниз по склону к уже знакомому ресторанчику.

Мужчина снова трудился у печи, раскладывая на мангальной решётке мясо, а его дочь время от времени выходила из дома, чтобы забрать готовые заказы. Пёс мельком увидел и другую женщину, постарше и пониже ростом, чем Мария. Она появилась лишь однажды, неся в руках точь-в-точь такую же кастрюлю, как та, что стояла на столике. Женщина поставила свою ношу, забрала пустую кастрюлю и обменялась с мужчиной несколькими фразами. Человек с волчьими глазами рассмеялся, обнял собеседницу – та шутливо сопротивлялась – и, прижав к себе, поцеловал. Женщина улыбнулась, что-то напоследок сказала ему и исчезла в доме.

На этот раз Рыжий не крался, а прямо пошёл к веранде, хотя и оставаясь настороженным. Перед домом виднелась громада лесовоза, доверху гружёного толстыми еловыми стволами, а когда пёс уже преодолел половину пути от леса до ресторанчика, с дороги свернула красная легковушка и остановилась где-то по ту сторону здания. Хлопнули дверцы, захрустел под торопливыми шагами ледок, оставленный на земле ночными заморозками.

– Ага, – только и сказал мужчина, вновь увидев вчерашнего посетителя. Бродяга сел, с безразличным видом посмотрел по сторонам, потом исподлобья уставился на человека. – Может, права Мария, и стоило бы тебя в самом деле оставить здесь? – поинтересовался тот, открывая кастрюлю.

Пёс принял угощение, но на этот раз жевал не спеша, и прежде, чем получил второй кусок, дочь хозяина заведения успела дважды выйти из дома и вернуться к посетителям с заказами. В первый раз, увидев устроившегося неподалеку от веранды Рыжего, женщина только улыбнулась. Появившись в третий раз, Мария заметила:

– Похоже, теперь он у нас будет постоянно столоваться. Пусть тогда хотя бы охраняет дом.

Мужчина молча указал на пса. Женщина непонимающе подняла брови:

– Что?

– На нём ошейник.

– Ошейник? – она всмотрелась в лезущую клочками шерсть. – Что-то я не…

– Сидеть, – вдруг коротко и чётко скомандовал человек. Рыжий перестал жевать и внимательно посмотрел на него. – Сидеть, – повторил мужчина. Потом достал из кастрюли небольшой кусочек мяса, продемонстрировал собаке и скомандовал в третий раз:

– Сидеть.

Пёс сел.

– Умный, – улыбнулась Мария.

– Не без того, – отец подкинул угощение и бродяга, подпрыгнув, схватил мясо на лету. На шее мелькнула сильно потёртая и засаленная кожа ошейника. – Но и учёный к тому же.

– Думаешь, он из долины? Потерялся?

– Тогда очень давно потерялся. Либо хозяин совсем не приглядывал за ним. Посмотри, какие комья! Его будто с прошлой весны не вычёсывали, – мужчина повернулся к мангалу, перевернул жарящиеся куски. – А приходит он уже второй раз со стороны перевала, – заметил человек задумчиво.

– С лесопилки?

– У Николы такого рыжего я не помню.

– И я. Но, может, подобрал.

– Никола за своими собаками следит. Нет, этот не его.

– Из-за перевала? – с сомнением спросила Мария. – Но это ведь часа два на машине. И как его в лесу какой-нибудь волк не задрал. Да и зачем бы собака потащилась в такую даль?

– Ты меня спрашиваешь? – усмехнулся отец. – Значит, зачем-то ему надо.

Мужчина достал ещё кусок мяса. Указал псу на противоположный от печи угол пустой веранды:

– Лежать.

Рыжий поколебался. Посмотрел на человека, потом окинул взглядом лесистые склоны, асфальтовую ленту, уже оттаявшую на солнце и поблёскивающую лужицами. День обещал быть тёплым, солнечным; в ветвях клёнов на противоположной стороне дороги возились и спорили воробьи. Припаркованный перед ресторанчиком лесовоз заурчал, фыркнул и покатил вниз, в сторону невидимой отсюда долины.

– Лежать, – повторил человек. И, словно пёс мог его понять, добавил:

– Ешь и спи. Никто тебя здесь не обидит.

Бродяга поднялся по ступенькам, обнюхал предложенный угол и уселся. Поймал брошенное угощение, улёгся, устроил кусок между передними лапами и принялся неспешно есть.

* * *

Рыжий ещё не до конца пришёл в себя, и только-только принялся обнюхивать каменный бортик клумбы, когда автомобиль Вонючки, заложив петлю, скрылся в облаке пыли. Щенок проводил его взглядом, вовсе не сожалея о расставании, и собрался было изучить источник фермерских ароматов где-то за домом, когда мужские руки, пахнущие ненавистным бензином, подхватили его с земли.

– …выгуливать, и так далее. Теперь это будет вашей обязанностью, Иван. Всё понятно?