Атлантида 2060

Взяла дневник. Открыла на рандомной странице. Чтение должно было стать щитом от навязчивых мыслей о безумии происходящего. «…и мы просто сидели у костра, жгли эту дурацкую сосиску на палке, она вся обуглилась снаружи и была холодной внутри, а Марго чуть не подожгла свои кеды…»

Она повернула механическую ручку регулятора плитки. Раздалось сухое щелканье. Ничего. Еще щелчок. И вдруг – резкий треск! Искра сине-белого света, яркая и злая, прыгнула из-под керамической поверхности, осветив на миг ее широко раскрытые глаза и напряженное лицо. Кристина вскрикнула и отпрянула. Запах озона, резкий и непривычный, ударил в нос. Сердце бешено колотилось. Глупая! Опасная! Но… это было настоящее. Эта искра. Этот треск.

Она осторожно повернула ручку еще раз. На сей раз поверхность плитки в центре начала слабо светиться оранжевым, затем красным. Колечки тепловых волн поплыли в воздухе над ней. Она вылила желтоватую смесь на раскаленную поверхность. Раздалось громкое, агрессивное ШШШШИПЕНИЕ! Столб пара рванул вверх, ударив в лицо горячей, влажной волной. Запах! О, Боже, запах! Это был не просто запах нагретого протеина. Это был запах горячего масла, чего-то готовящегося, чего-то… почти как в старых описаниях. Горячий, жирный, плотный, с едкой ноткой подгорания. Совершенно неоптимизированный. Совершенно реальный.

Кристина схватила найденный в Архиве же старый, обгоревший пластиковый шпатель. Ее движения были неуклюжими, паническими. Она попыталась поддеть краешек смеси, как та девушка в Иммерсии про «традиционный завтрак». Смесь прилипла. Она дернула сильнее. Горячая капля масла выплеснулась и упала ей на тыльную сторону ладони.

«Ай!» – вырвалось у нее громче, чем она планировала. Острая, точечная боль! Настоящая! Не симуляция, не «приятное покалывание» из Иммерсии. Горячая, живая боль. Она отдернула руку, сунула обожженное место в рот, ощущая солоноватый вкус кожи и масла. Слезы навернулись на глаза от неожиданности и боли. Она посмотрела на свою «яичницу». Она была жалкой: комковатой, местами подгоревшей до черноты, местами сыроватой. Дымок от подгоревших краев поднимался к потолку, и Кристина с ужасом подумала, что вот-вот сработают датчики дыма.

Но вместо паники, вместо чувства глупости, ее вдруг охватил… восторг. Неуклюжий, нелепый, но чистый. Она стояла посреди своего идеального модуля, с обожженной рукой, перед дымящейся, корявой лепешкой из синтетического порошка, приготовленной на искрящейся древней плите, украденный дневник лежал рядом, открытый на странице с обгоревшей сосиской. Воздух был наполнен запахом дыма, озона, подгоревшего масла и пота, выступившего у нее на лбу. Это был хаос. Это был беспорядок. Это было… настоящее.

Она осторожно сдула на обожженное место. Боль была острой, но уже отступающей. На коже осталось маленькое красное пятнышко. Ее первый шрам. Ее первый, неоптимизированный, добытый с трудом опыт. Она подняла шпатель с комком своей «яичницы», поднесла ко рту. Вкус был странным, синтетически-яичным, с горьковатым привкусом гари. Совсем не таким, как в Иммерсиях. Но она съела этот комок. И это был самый вкусный, самый значимый ужин за всю ее жизнь в Экосистеме Изобилия. Потому что он был ее. Потому что он пах дымом, болью и тихим, настойчивым шепотом бумаги из прошлого. Шепотом, который начинал звучать в ней все громче.

Глава 3: Первая искра

Запах гари и озона еще висел в воздухе модуля, смешиваясь с привычной стерильностью, как запретный намек на прошедший бунт. Кристина смотрела на маленькое красное пятнышко на тыльной стороне ладони. Оно пульсировало легким жаром – крошечный, но нестираемый след реальности. Рядом на столешнице лежал дневник, открытый на странице с описанием пикника, где «трава колола ноги, а комары зверствовали». Она коснулась шершавой бумаги, и слова словно жгли пальцы теплом чужой, но такой желанной жизни.

Мысль о том, чтобы хранить это открытие в себе, в одиночестве своего идеального кокона, стала невыносимой. Ей нужно было поделиться. Узнать, не она ли одна сходит с ума от тоски по шероховатостям мира. И единственный человек, кто мог понять – или хотя бы не донести немедленно в Отдел Соц. Адаптации – был Артем.

Артем Волков работал в соседнем секторе – «Технологические Артефакты Переходного Периода». Он был историком-технологом, человеком, чьи глаза загорались не от голограмм новых Иммерсий, а от вида потрескавшегося корпуса допотопного холодильника или схемы первого примитивного нейроинтерфейса. Его считали чудаком, но безвредным – его страсть к «архаике» укладывалась в рамки профессионального интереса. Кристина видела, как он иногда задерживался у ее коробок с «Эпохой Дефицита», трогал предметы не в перчатках, вопреки правилам, с каким-то почти благоговейным любопытством.

На следующий день, во время тихого часа (когда большинство сотрудников погружались в кратковременные Иммерсии релаксации), Кристина подошла к его рабочей зоне. Артем копался в разобранном корпусе какого-то блока с кучей проводов, напоминавшем нервный узел древнего киборга. На его пальцах были темные пятна от старой смазки.

– Артем? – ее голос прозвучал громче, чем она хотела, в безмолвном зале.

Он вздрогнул, оторвался от проводов, оглянулся. Увидев ее, улыбнулся. Улыбка была теплой, чуть рассеянной, лишенной стандартной оптимизированной вежливости.

– Кристина! Привет. Что-то с коробкой? Нашел у вас вчера потрясающий калькулятор с солнечной батареей. Примитив, но как элегантно решена проблема автономности!

Она оглянулась. Никого рядом. София была в своей капсуле релакса, лицо ее за стеклом было безмятежным. Кристина достала из глубокого кармана комбинезона тетрадь. Она была теплой от ее тела.

– Я… я нашла кое-что, – прошептала она, протягивая ему дневник. – В коробке ARK-7749-21. Думаю, тебе стоит это увидеть. Прочитай… вот здесь.

Она открыла тетрадь на странице с «Днем Абсолютного Кошмара». Артем нахмурился, удивленный ее таинственностью, взял тетрадь. Его пальцы, привыкшие к гладкому пластику и холодному металлу, ощутили шероховатость обложки, упругость пожелтевших страниц. Он начал читать. Сначала медленно, потом быстрее. Его брови поползли вверх. Уголки губ дрогнули, затем растянулись в широкую, совершенно неоптимизированную улыбку. Он фыркнул, читая про «Жучка», потом просиял на описании заведшегося мотора.

– Вот это да! – вырвалось у него, когда он дочитал. Он посмотрел на Кристину, его глаза горели. – «Жучок»! Дядя Вася! Холодная пицца! Вот же она, Кристина! Вот где жизнь кипела! Настоящая! Грязная, нервная, непредсказуемая! Ты понимаешь? Этот стресс из-за сломанной машины – это же не баг, это фича! Потому что потом – эта эйфория от починки! От преодоления! А этот «кайф», который «никакая иммерсия не даст»? – Он ткнул пальцем в строчку. – Да она гениально сформулировала! Тысячу раз правда!

Его энтузиазм был заразительным и немного пугающим. Кристина почувствовала, как что-то сжимается в груди – не страх, а облегчение. Она не одна.

– Да, – тихо сказала она. – Но… Артем, разве это не безумие? Завидовать стрессу? Проблемам? Грязной работе под капотом?

– Безумие? – Артем понизил голос до шепота, оглядываясь. – Безумие – вот это! – Он махнул рукой вокруг, указывая на безупречный зал Архива, на капсулы с погруженными в искусственный покой коллегами. – Эта всеобщая… апатия! Этот комфорт, который душит! Люди стали функциональными, Крис. Как их импланты. Все показатели в норме, эмоции – откалиброваны, желания – предвосхищены. А где искра? Где вот это? – Он снова ткнул в дневник. – Где риск? Где усилие, за которое платят вот такой дикой, неконтролируемой радостью? Мы сохраняем артефакты хаоса, но сами боимся даже чихнуть не по графику!

Он говорил то, что жило в ней смутным чувством, но не находило слов. Его слова были такими же шершавыми и настоящими, как страницы дневника.

– Но что делать? – прошептала Кристина. – Жить с этой… тоской по «Жучкам»?

– Помнишь ту коробку с аудио-артефактами из середины XX – начала XXI? Там был проигрыватель. Виниловый. – Глаза Артема загорелись азартом исследователя. – Я давно к нему присматривался. Механический. Абсолютно аналоговый. Без единого чипа. Просто игла, мотор, усилитель. Представляешь? Звук рождается не из цифрового потока, а из физической бороздки на пластике! Из вибрации иглы!

– Он же мертв, – усомнилась Кристина. – Без источника, без колонок…

– Мертв? – Артем усмехнулся. – Это просто машина, Крис. Машину можно починить. Как «Жучка». Нужны только руки, упорство и… – он понизил голос до шепота, – …немного ворованных деталей из отдела утилизации. И колонки. Примитивные динамики я нашел давно. Спрятал. Найдем пластинку – и он заиграет. Не голограмму звука, а настоящий звук. Со всеми потрескиваниями и шипением. Как жизнь в этом дневнике – неидеальная, но живая.

Идея казалась безумной. Опасной. И невероятно притягательной.

Поиск пластинки стал их тайной миссией. Пока София оцифровывала «значимые артефакты», Кристина снова и снова возвращалась к коробкам «Эпохи Дефицита», особенно к тем, что были помечены «Аудио-визуальные материалы», «Личные коллекции». Она перебирала старые компакт-диски (уже непонятные блестящие кружочки), кассеты (запутанные ленты в пластмассовых коробочках), чувствуя себя археологом, ищущим священный артефакт. И вот, в коробке с надписью «Архив Дж. Риверса, ~2015—2020», под стопкой старых журналов, она нашла его. Конверт из плотного картона, слегка помятый по углам. Внутри – черный диск с яркой этикеткой в центре: изображение трубы на фоне ночного города и надпись: «Miles Davis. Kind of Blue».

Она принесла его Артему, как драгоценность. Он взял пластинку с благоговением, ощутил ее вес, провел пальцем по гладкой, блестящей поверхности, потом по рифленым дорожкам на краю.

– Легенда, – прошептал он. – Абсолютная классика. Джаз. Музыка импровизации, риска, живого дыхания. Идеально.

Запасник Z-17 находился в самом дальнем углу Архива, за стеллажами с дубликатами уже оцифрованных артефактов, которые ждали утилизации. Это было царство пыли, теней и тишины, нарушаемой лишь едва слышным гудением вентиляции. Сюда редко заходили. Это место стало их тайным святилищем.

Артем притащил сюда проигрыватель – тяжелый, угловатый ящик из дерева и металла, покрытый пылью десятилетий. Рядом поставил две небольшие, но мощные колонки, которые он тайком собрал и отремонтировал. Кристина привела еще двоих: Лену из Сектора «Документалистика», тихую девушку с грустными глазами, которая как-то обмолвилась, что коллекционирует «запрещенные аналоговые текстуры», и Марка, молодого стажера из Техотдела, которого все считали просто стеснительным, но Кристина видела, как он завороженно смотрел на механические часы в ее коробке.

Они стояли в тесном кругу в полумраке запасника, освещенные лишь лучом фонарика, который держал Артем. Воздух был густым от пыли и ожидания. Кристина держала в руках дневник, как талисман. Артем сдул последние пылинки с пластинки, осторожно, дрожащими руками, поставил ее на вращающийся диск проигрывателя. Звук тихого моторного гула заполнил пространство. Он передвинул рычажок, и тонарм с тонкой иглой плавно опустился на край пластинки.

Раздался шипение. Громкое, живое, как дыхание спящего зверя. Потом – треск, потрескивание, словно от костра в далеком прошлом. И затем… из колонок полились первые ноты контрабаса. Глубокие, бархатистые, вибрирующие не только в ушах, но и в груди, в костях. К ним присоединился саксофон – томный, меланхоличный, бесконечно сложный. Звук был не кристально чистым, как в Иммерсиях. Он был теплым, обертональным, наполненным шумами и помехами. Шипение фона, треск статики, легкое дребезжание иглы – все это было не дефектом, а частью музыки. Частью ее подлинности. Как царапины на смартфоне, как потертости на куртке.

Кристина замерла. Она видела, как Лена закрыла глаза, и по ее щеке скатилась слеза, оставив чистый след на пыльной коже. Марк стоял, широко раскрыв глаза, его губы беззвучно повторяли ритм. Артем смотрел на вращающуюся пластинку, на иглу, бегущую по бороздкам, и его лицо светилось тихим торжеством, как у дяди Васи из дневника, заведшего «Жучка».

Музыка обволакивала их, не идеальная, не оптимизированная, а живая и дышащая. Она рассказывала историю без слов – историю грусти, надежды, импровизации. Она не пыталась вызвать конкретную эмоцию, как Иммерсия. Она просто была. И в этой «бытности» было больше правды, чем во всех голограммах мира.

Кристина прижала дневник к груди. Она чувствовала шершавость обложки сквозь тонкую ткань комбинезона. Она смотрела на лица в полумраке: на сияющего Артема, на плачущую Лену, на завороженного Марка. Их разделяли должности, сектора, характеры. Но здесь, в пыльном запаснике, под шипящее, трещащее, дышащее саксофоном чудо ожившей истории, они были вместе. Связанные не алгоритмом социальной гармонии, а чем-то гораздо более древним и хрупким – общим переживанием подлинности. Общей тоской по миру, где вещи ломаются, но их чинят, где музыка имеет вес и шероховатости, где стресс может обернуться дикой радостью.

Они не разговаривали. Не нужно было. Шипение иглы, глухой удар контрабаса, томный вздох саксофона, пыль, забивающаяся в нос, и тепло тел в прохладном запаснике – все это было их языком. Их первой, хрупкой, немой клятвой. Клятвой в том, что искра настоящего, высеченная из бумаги дневника и бороздок винила, не погаснет. Что они нашли не просто звук, а первый глоток воздуха за пределами золотой клетки.

Артем поймал ее взгляд. Он не улыбнулся. Он просто чуть кивнул, и в его глазах горело то же самое, что и в ее груди – тихая, неугасимая искра восстания против конфетной пустоты. Искра, которая только начала разгораться.

Глава 4: Удобная клетка

Тихий гул Архива после закрытия казался Кристине теперь не фоном, а настороженной тишиной. Шипение винила, смех Лены, сосредоточенный взгляд Марка – все это витало в воздухе ее сознания, теплым пузырем в океане стерильности. Но пузырь был хрупким. И трещина в их идеальном мире проявилась быстро, холодно и с безупречной вежливостью.

Утром, едва Кристина вошла в Сектор «Эпохи Дефицита», на ее персональном терминале всплыло сообщение, обрамленное мягким золотистым контуром – цветом Отдела Социальной Адаптации и Гармонизации (ОСАГ). Текст был лаконичен, безупречно вежлив:

«Кристина Жукова. Приглашаем вас на консультацию для оптимизации социального взаимодействия и эмоционального баланса. Время: 11:00. Кабинет 7-Омега. Ирина Сомова, Старший Координатор ОСАГ.»

Сердце Кристины упало, а затем забилось с такой силой, что «Опекун» тут же отозвался легким, предупреждающим импульсом в височной области. Ирина Сомова. Имя звучало как тихий звон хрустального колокольчика, за которым скрывалась сталь. Она была не просто координатором; ее считали архитектором нескольких ключевых программ «Эмоциональной Оптимизации». Ее выступления на внутренних каналах Экосистемы были образцом безупречной логики и холодного, успокаивающего спокойствия. Визит к ней не сулил ничего хорошего.

Кабинет 7-Омега не был похож на кабинет в старом понимании. Это была просторная, светлая сфера. Стены – панели мягкого, рассеянного света, меняющие оттенок в зависимости от угла зрения. Пол – упругое, теплое покрытие, приглушающее шаги. Ни стола, ни стульев. В центре сферы парило одно кресло с адаптивной поддержкой. Ирина Сомова стояла рядом, одетая в струящийся комбинезон цвета слоновой кости, безупречно подчеркивающий ее стройную фигуру. Ее лицо было спокойным, почти невыразительным, с легкой, вежливой полуулыбкой. Глаза, серые и проницательные, как сканеры, встретили Кристину.

– Кристина, доброе утро, – ее голос был теплым, бархатистым, идеально модулированным. – Благодарю, что нашли время. Прошу, располагайтесь.

Кристина опустилась в кресло. Оно мягко обняло ее, подстроившись под контуры тела. Слишком мягко. Как ловушка.

– Надеюсь, ваш цикл сна был оптимальным? – продолжила Ирина, делая легкий шаг по кругу. Ее движения были плавными, лишенными суеты. – «Опекун» передает стабильные физиологические показатели. Это прекрасно.

– Да, спасибо, – ответила Кристина, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Все оптимально.

Ирина кивнула, ее полуулыбка не дрогнула.

– Прекрасно. Однако, Кристина, наша система мониторинга социального и эмоционального фона… – она сделала легкий жест рукой, и в воздухе между ними возникла сложная, многослойная голограмма, – …выявила некоторые интересные паттерны в вашей активности. Микроколебания, выходящие за рамки стандартного отклонения.

Голограмма представляла собой абстрактную мандалу из переплетающихся линий и цветовых пятен. Для Кристины это был хаос. Для Ирины – открытая книга.

– Видите эти всплески? – Ирина указала на участки, где холодные синие и зеленые тона сменялись островками теплого оранжевого и даже редкими точками красного. – Кортизол, адреналин… Не критические, но устойчивые. И вот здесь… – ее палец коснулся области сложных волн, – …активность в зонах мозга, связанных с ностальгией, с обработкой «архаичных» сенсорных сигналов. Интересно, не правда ли? Особенно на фоне вашей работы с артефактами «Эпохи Дефицита».

Кристина почувствовала, как ладони становятся влажными. Кресло, казалось, сжимало ее чуть сильнее. «Опекун» тихо напомнил о учащении дыхания.

– Я… я просто выполняю свою работу, – сказала она, глядя не на голограмму, а на безупречные черты лица Ирины. – Изучаю артефакты. Иногда они… вызывают любопытство.

– Любопытство – двигатель прогресса, – согласилась Ирина, ее голос сохранял ту же бархатистую теплоту. – Но, когда любопытство перерастает в…, назовем это «ностальгические практики» … это может стать дестабилизирующим фактором. Для личности. И для гармонии Экосистемы в целом.

Кристина замерла. Слово «практики» прозвучало как приговор. Ирина снова жестом изменила голограмму. Теперь это были графики, таблицы, фрагменты текста – анализ ее действий. Упоминание частого обращения к коробке ARK-7749-21. Запросы на доступ к запасникам. Аномально длительное нахождение в зоне Z-17 вчера вечером… Лена. Марк. Холодный ужас сковал ее. Они видели? Слышали?

– Мы не осуждаем интерес к прошлому, Кристина, – продолжала Ирина, как будто читая ее мысли. – Напротив. Понимание истоков хаоса и неэффективности помогает нам ценить достигнутую гармонию. Но погружение в этот хаос… эмоциональное сопереживание его несовершенствам… Это риск. Риск регресса.

Ирина сделала паузу, давая словам проникнуть. Сфера кабинета наполнилась едва слышным, успокаивающим гулом, похожим на шум океана в ракушке.

– Именно поэтому, – ее голос стал чуть более оживленным, словно она делилась прекрасной новостью, – я хочу предложить вам возглавить новый, инновационный проект. Он называется «Иммерсия Эпохи Дефицита: Погружение в Историю».

В воздухе возникла новая голограмма: гиперреалистичная симуляция городской улицы прошлого. Грязная, с треснутым асфальтом, старыми ржавыми машинами, людьми в странной, неоптимизированной одежде с озабоченными лицами. Все выглядело невероятно детально – каждая трещина, каждая тень, капля дождя на лобовом стекле «Жучка».

– Мы создаем не просто симуляцию, Кристина, – объясняла Ирина, ее глаза блестели холодным энтузиазмом. – Мы создаем безопасный опыт. Пользователь сможет почувствовать «стресс» сломанной машины, – она сделала кавычки в воздухе изящным движением пальцев, – «голод» из-за нехватки ресурсов, «холод» неотапливаемого жилища. Но с ключевым отличием. – На голограмме рядом с «пользователем» возникла виртуальная панель с крупной кнопкой «СТОП/КОМФОРТ». – Одно нажатие – и стресс исчезнет. Голод утолится виртуальным гелем оптимального состава. Холод сменится приятным теплом. Мы дадим людям понимание прошлого, его тягот, но без реального риска, без подлинного дискомфорта. Абсолютно безопасное историческое просвещение.

Кристина смотрела на голограмму. На «Жучка», который был лишь цифровой моделью. На кнопку «СТОП», которая аннулировала бы весь смысл отчаяния и последующей радости девушки из дневника. Это была насмешка. Издевательство над самой сутью того подлинного чувства, которое она так отчаянно искала. Безопасная симуляция страдания. Конфетная обертка пустоты.

– Вы, как куратор «Эпохи Дефицита», с вашим… уникальным погружением в материал, – Ирина мягко подчеркнула слово «погружение», – идеально подходите на роль ведущего эксперта проекта. Ваша задача – обеспечить максимальную историческую достоверность… в рамках безопасного опыта, разумеется.

Ирина смотрела на нее, ожидая ответа. Вежливо. Терпеливо. Как ученый, ожидающий реакции подопытного.

Кристина открыла рот. Хотела сказать, что это кощунство. Что подлинность нельзя симулировать, что страх и радость неделимы, что кнопка «СТОП» убивает саму душу переживания. Но слова застряли в горле, перекрытые холодным, аналитическим взглядом Ирины и давящей тишиной сферы. Сказать это – значило признаться в своей «девиации». В своих «ностальгических практиках». В запаснике Z-17. В Лене и Марке.

– Я… мне нужно подумать, – выдавила она, ощущая, как предательская дрожь пытается прорваться сквозь сжатые мышцы. – Это… сложный проект.

Ирина наклонила голову, ее полуулыбка стала чуть более сочувственной, почти материнской.

– Конечно, Кристина. Понимаю. Новые горизонты всегда требуют осмысления. Но помните: этот проект – возможность направить ваш… живой интерес в конструктивное, социально полезное русло. Принести пользу Экосистеме. И обрести личный баланс. – Она сделала шаг назад. – «Опекун» зафиксировал ваш текущий стресс-ответ. Рекомендую цикл релаксации. Вы свободны.

Кресло мягко «выпустило» Кристину. Она встала, ноги были ватными. Ирина протянула руку для прощального рукопожатия. Ее ладонь была сухой, прохладной и невероятно сильной. Кристина почувствовала, как ее собственная, влажная от пота, рука сжимается в этом безупречном, контролируемом захвате.

– До связи, Кристина, – прозвучал бархатный голос. – Жду вашего позитивного решения.

Дорога домой в бесшумном транспорте превратилась в туннель серой мути. Голограмма идеального леса за стеклом казалась плоской, фальшивой декорацией. В ушах звенела фраза: «Безопасный опыт». Перед глазами стояла кнопка «СТОП» и бесстрастное лицо Ирины, читающее ее душу как голограмму. Она украла дневник. Она слушала запрещенную музыку. Она заразила других своей «тоской по Жучкам». И теперь Система, в лице Ирины Сомовой, протягивала ей выход: стать куратором собственного кошмара, симулятора того, что она так жаждала ощутить по-настоящему. Предать дневник. Предать шипение винила. Предать Артема, Лену, Марка. Ради чего? Ради сохранения своего места в золотой клетке? Ради иллюзии безопасности?

Дверь ее жилого модуля в «Гармонии-7» бесшумно соскользнула. Идеальный воздух ударил в лицо – стерильный, с едва уловимыми нотами «утренней свежести». Но сегодня этот запах показался ей удушающим, как газ.

– Добро пожаловать, Кристина, – прозвучал бесстрастный голос домашней системы. – Обнаружен повышенный уровень кортизола и адреналина. Активирую протокол релаксации «Оазис».

Мягкий перламутровый свет стен мгновенно сменился на глубокий, успокаивающий индиго. Из скрытых диффузоров начал сочиться аромат – сложный, искусно сбалансированный коктейль лаванды, ванили и чего-то древесно-мускусного. Он обволакивал, как теплая ванна, пытаясь проникнуть в поры, в легкие, в мозг. Платформа для ужина замерцала, предлагая не питательный гель, а голограмму чашки «успокаивающего травяного чая» с оптимизированным составом.

Кристина застыла посреди комнаты. Индиговый свет давил на веки. Сладковато-тяжелый аромат лаванды и ванили, обычно приятный, теперь казался приторным, навязчивым, физически осязаемым. Он лез в нос, в горло, пытаясь вытеснить запах озона от плитки, гари от яичницы, пыли запасника, кожи старой куртки, пожелтевшей бумаги дневника. Он пытался стереть эти воспоминания. Заменить их искусственным спокойствием.

Она сделала шаг к стене, к панели управления, чтобы отключить этот кошмар. Но система «прочитала» ее движение как потребность в еще большем успокоении. Свет стал еще глубже, почти фиолетовым. Интенсивность аромата усилилась. В воздухе зазвучали едва слышные, синтезированные звуки морского прибоя и пения китов – идеально цикличные, лишенные малейшей дисгармонии.

«…и мы просто сидели у костра, жгли эту дурацкую сосиску на палке, она вся обуглилась снаружи и была холодной внутри…»

Слова из дневника всплыли в памяти, яркие, пахнущие дымом и подростковым восторгом. А здесь… здесь была лишь химически выверенная имитация покоя. Безопасность. Идеальная, мертвая тишина души.

Кристина схватилась за горло. Не потому, что не могла дышать физически. Воздух был насыщен кислородом идеально. Но каждый вдох этой лавандово-ванильной стерильности, каждый взгляд на индиговые стены, каждое звучание этого синтетического моря – все это сжимало ее горло невидимой удавкой. Это был комфорт, превратившийся в пытку. Клетка, вдруг осознанная во всей ее позолоченной тесноте.