Война кланов. Охотник 2

 Я оглядываюсь по сторонам, шея поворачивается со страшной болью, словно она в раскаленном ошейнике. Вокруг ужасающая картина: защитники крепости лежат в тех позах, в которых скашивает безносая спутница войны; ядовитый туман стелется по обглоданным снарядами стенам, обтекает жертвы, лижет винтовки, оставляет зеленый налет на блестящих стволах.

Приходит в себя старый солдат, сибирский охотник, который попадает белке в глаз, трясется в жутком кашле, но перед тем, как открыться глазам, его обожженная рука хватается за цевье верного ружья.

Шевелится ещё один.

От кашля сгибается калачиком другой солдат.

Осыпанные пылью рваные гимнастерки, перевязанные тряпками лица. Оглушающий каркающий кашель перекрывает гром канонады. Я пытаюсь подняться и опираюсь на лежащего рязанца, а он уже никогда не сможет встать…

 Мне стало страшно – я впервые вижу такое количество мертвых людей.

 Похожие на ужасающих упырей, что по ночам встают из могил, солдаты стягиваются к нам, спотыкаются о трупы лежащих соратников. Окровавленные портянки на лицах, безумные красные глаза, дергающиеся движения…

Очень много солдат не могут подняться. Немыслимо много… Верный «Максим» оставляет на обожженной руке зеленый след, когда хватаюсь за кожух, чтобы подняться

В смертельной полосе показывается просвет, двигаются далёкие фигуры противника. Похоже, что немцы собираются пойти в атаку, и взять неприступный Осовец… Неприступный героизмом и выдержкой русских солдат. Думают, что здесь все подохли от удушья.

– Все, кто может держать в руках ружьё! За мной! Русские умирают, но не сдаются! Кто не может идти – встает у пулеметов! В атаку!!! – хрипит Степан и тут же сгибается в жестоком кашле.

Брус ворот отлетает в сторону, распахиваются деревянные створы. Шатаясь, держась друг за друга, кашляя и сплевывая куски легких, русские солдаты идут в последнюю атаку. Без надежды на успех, без надежды увидеть завтрашний день, без надежды прожить ещё чуть-чуть. Мы выходим в темно-зеленый дым, словно окунаемся в заросшее ряской болото и двигаемся по днищу.

Мы идём по железной дороге, избрав насыпь ориентиром в непроглядном ядовитом тумане. Несколько десятков против семитысячной орды противника, чей гулкий рев радости слышен вдалеке. Радуются, твари, думают, что победили…

Слезы наворачиваются… и мне не стыдно…

Всё расплывается перед глазами, тело выворачивает наизнанку, резкая боль хлещет раскаленными плетьми. Изо рта льётся кровь, в кашле вырываются скользкие кусочки мяса, но яростная жажда как можно дороже продать свою жизнь толкает вперед тяжелым локомотивом.

Степан топает рядом, корчится от удушающего кашля, падает и вновь поднимается. Торжествующий ор приближается, уверенные в своей победе, немцы спешат добить тех, кто ещё шевелится. Они не догадываются, кто их ждет за непроглядной пеленой смрадного тумана. Они даже не знают, что мы уже подняли винтовки…

Сзади разрываются артиллерийские снаряды, впереди летит победный вой. Среди ядовитого тумана, по пожелтевшей траве бредут «мертвые» русские солдаты. Идут выбирать немцев в спутники на прогулку до небес.

Я ощущаю, как по невидимому телу вполне ощутимо пробежали мурашки. Я хочу выбраться из сна и одновременно досмотреть его до конца. Степана я уже видел раньше… Видел во сне про Великую Отечественную войну, также с Давыдовым. Он постоянно фигурирует в моих снах…

Пушечными ядрами выныривают навстречу три огромных бойца в противогазах. Ошеломленно останавливаются, разглядев наши фигуры. Мне хватает секунды, чтобы раскроить брюхо ближайшему фрицу. Сизые кишки вываливаются скользкими веревками на землю. Остальные двое громко рычат.

– Как же без вас, твари! – кричит Степан и срывает с шеи заговоренный амулет.

– Умри, охотник! – на чистом русском доносится из-под противогазов.

Немцы складываются пополам и тут же выпрямляются, увеличиваясь в размерах. На телах рвется одежда, слезает вместе с кожей. Блестят выбитые стекляшки противогазов, резиновые маски рвутся, обнажают вытянутые звериные морды.

Снова перевертни! Как же там Юля?

Два огромных получеловека-полуволка стремительно кидаются на согнувшегося в кашле Степана. Под штыком шевелится располосованный немец, я, выдернув штык, вонзаю острие ещё раз, в сердце. Он и не думает умирать, вертится как пришпиленная бабочка и хватается за цевье. Человек бы уже умер, а этот фриц всё никак не сдохнет…

Степан пропадает из виду, лишь мутное пятно скользит между машущими огромными лапами оборотнями.

Да этого не может быть – это неправда! Я крещусь и снова вонзаю штык в живучего фрица.

Бабушка рассказывала страшные истории пострелятам, чтобы те не шалили и не слезали с полатей, но чтобы эти страхолюдины существовали на самом деле…

Сон или явь?

Может сейчас снова выйдет Татьянка и уведет меня в сказочную даль?

Боль, разрывающая на мелкие части, показывает, что это не сон, а проклятая явь.

Клацают клыки, пытаются ухватить ускользающего солдата. Вот один зверь отлетает, зажимая морду, и на лету превращается в человека. Грохается на землю здоровенный фриц, а не лохматый оборотень. Секунду спустя рядом впечатывается в землю ещё один голый человек.

Степан поднимается с колен, в руке блестит зубчатый кругляш, покрывающийся зеленой накипью. Под штыком дергается немец, смотрит на меня сквозь окровавленные стекляшки противогаза. Я вишу на ружье и вижу, как штык до дула погружается в тело немца.

Он не умирает…

– Твари! Все им мало! – сипит Степан.

Напарник бухается рядом с дергающимся немцем и поднимает руку с зубчатым медальоном. Четыре резких удара и немец затихает, смотрит в небо пустыми глазницами противогаза. Я выпускаю винтовку и падаю на желтую траву, раскаленный кашель сотрясает тело.

– Кто это? – удается просипеть пересушенным ртом.

– Выживем, узнаешь! Обязательно узнаешь. А сейчас, пошли. Ура-а-а! – вопит нечеловеческим голосом Степан, помогая мне подняться. – Ура-а-а! Мать вашу так перетак и во все щели!!!

Это «Ура-а-а» придает сил, вливает в тело новую оживляющую кровь, клич подхватывают плетущиеся бойцы. Этот крик ярости сминает победный рев немцев. Впереди, за раздергивающейся газовой полосой, виднеются фигуры опешивших немцев.

На них катится мощное «Ура-а-а». Из тумана выныривают мертвецы.

Идут,

хрипят,

сплевывают куски легких на обгорелую землю.

Я кричу, я иду, я кашляю и умираю вместе с неизвестным солдатом. Я так же недавно шел на оборотней, я понимал его, как никто другой. Я жду окончания сна, чтобы вернуться к Юле…

Животный ужас плещется в стекляшках противогазов, немцы оторопевают при виде «восставших из ада». Суеверно крестясь, передние ряды германцев немного отступают, когда раздается залп ружья с нашей стороны.

Степан точно срезает толстого фрица, повернувшегося спиной. Тот тонко взвизгивает, взмахивает руками, как подстреленный стерх, и огромная туша падает на ближайшего соратника, похоронив его под собой. Этот эпизод служит сигналом к массовому бегству.

Немцы несутся, не разбирая дороги, прыгают через окопы, повисают на проволочных ограждениях. Мы идём на них, глядим поверх кровавых повязок незрячими глазами. Стреляем, добиваем штыками, падаем и вновь поднимаемся.

Со стороны крепости ударяет пулемет, пули впиваются в спины удирающих немцев. Семитысячная орда отступает перед напором семидесяти защитников крепости.

Я иду, превозмогая скручивающую боль, сгибаясь от жесточайшего кашля, иду с одной лишь мыслью – как можно больше забрать с собой. Легкие взрываются фугасом при каждом вздохе, молотками стучит в виски отравленная кровь, я задыхаюсь. Падаю и ползу, мутным сознанием держусь за уходящую жизнь.

Я умираю. Умираю, чтобы жили другие…

Приобретено противодействие ядам.

Получено четвертое задание:

Найти Убийцу Оборотней

Я выныриваю из кошмарного прошлого в ужасное настоящее. Я ещё не понимаю, где нахожусь, но вижу в огненных всполохах множество икон, подсвечники и кадила. Черный дым валит со всех сторон. По полу, по стенам, по перекрытиям стелятся языки жадного пламени.

Стальные руки хлещут по лицу, в горле жжет от едкого дыма. Огонь жадно лижет изображения святых, я вижу почерневшее лицо седовласого старца, который грозно хмурит брови и с укоризной смотрит на меня – будто это я виноват в поджоге. Вижу всего три секунды, пока огонь полностью не охватывает икону.

Сильные руки подхватывают связанное тело, и невидимый человек вытаскивает меня из горящего здания. Глаза щиплет от дыма и я не могу разглядеть своего спасителя. Я ощущаю плечом ребристый забор и руки отпускают меня, слышится торопливый топот. Меня сгибает от выходящего кашля. Тугие веревки сдавливают грудь объятиями удава.

Горит храм Уара, храм, где молились за умерших некрещеными. Серыми пятнами скользят сельчане, в руках поскрипывают ведра. Женские крики хлещут по ушам, пламя все больше разгорается, жадно пожирая деревянные стены.

Над зеленой крышей светится в лучах огня православный крест, то скрываясь за плотными клубами, то проявляясь как маяк в разыгравшейся буре. К ясным звездам уносится густой черный столб дыма, снизу подсвечиваемый яркими языками пламени

Кто меня вытащил? Как я тут очутился?

Юля! Что с ней?

Под свежим ветерком огонь разгорается сильнее, угрожает перекинуться на постройку рядом, а оттуда и на все село.

Вот чем страшны деревенские пожары – беда одного может стать общим горем. И бабки рассказывали, как из-за одного брошенного окурка выгорала целая деревня.

 Метнулся сельский участковый с ведрами в руках. Половина воды выплеснулась на домашние трико, но ведра все-таки опрокинулись в жадный зев пламени. Выплеснулись белые клубы пара, смешались с черными столбами дыма.

Я замечаю выгнутый штырь арматуры неподалеку от себя и ползу к нему. Холодная земля леденит кожу, щеку оцарапывает подрастающая осока, тихонько проползает теплая струйка крови.

Всё потом, сейчас нужно развязать путы.

Ржавое железо дрожит под трением веревки, понемногу расходятся крепкие волокна. Ещё пару скребков и натянутая струна лопается. Множество нитей распадается под натиском ребристого металла.

Дальше ноги. Обламывается ноготь под тугим узлом, но не до этого сейчас.

Пламя жадно пожирает весь храм, не оставляя ни одного кусочка, шипит в ответ на выливаемую воду. Высушенное дерево полыхает как облитое бензином.

– Пустите меня! Пустите!!! – разрывает дымное небо пронзительный вопль.

Трое мужчин держат за руки пожилого священника, порывающегося кинуться в пламя. Крупные слезы блестят на морщинистом лице при виде гибели своего детища. Две женщины хлопочут рядом, пытаются успокоить священника.

Когда я возвращался после ночных пробежек, то часто видел, как отец Николай вставал засветло и хлопотал возле храма, то подкрашивая, то что-то ремонтируя или украшая, а теперь частичка его души сгорала в жадном пламени.

Кое-как я стягиваю путы и присоединяюсь к борьбе с общим горем: хватаю ведра, выплескиваю блестящую влагу, бросаю назад под голосящий крик женщин и спертый мат мужчин. Вода пузырится на бревнах, но потушенные участки вновь занимаются ярким пламенем.

 Мелькают лица, руки, ведра. Юля и оборотни отходят в сторону, сейчас важнее не дать распространиться пожару. Схватить, выплеснуть, отдать, схватить, выплеснуть, отдать.

– Стой, Николай! – откуда-то слева прилетает крик, и я невольно оборачиваюсь.

Разметав в разные стороны мужчин, настоятель кидается в огонь, тощая бородка окаймляет беззвучно кричащий рот.

Я перехватываю вырвавшегося священника, он отмахивается от меня, как от назойливого насекомого. Полгода назад, до теткиных тренировок я бы отлетел, но то время прошло. Я нажимаю ему на точку на артерии, чем обеспечиваю полчаса сна. Откидываю назад грузное тело, батюшку подхватывают два мужика.

– Сашка, ты как здесь? Там же тетка… – перекрикивает гул пожара подбежавший участковый.

– Что с тётей? – кричу я в ответ и чувствую, как холодок пробегает внутри.

– Ай, ладно, потом, всё потом. Держи ведра!

Где-то вдалеке раздается сирена пожарной машины.

– Наконец-то! – выдыхает полная женщина, которая принимает из рук ведра, и плещет в бушующую стихию очередную порцию воды. – Как же они долго добирались.

Красно-синие мигалки сверкают по невысоким домам, приближаясь к нам. Завывающая больным зверем, красная машина выныривает из-за поворота. Как горох из мешка рассыпаются брезентовые мужчины, сноровисто вылезает инвентарь и шустро разматывается рукав.

По инерции ещё передаются ведра, когда внутрь падает крыша. С криками люди отскакивают от разлетевшихся горящих стропил и кусков покореженного металла. В небо взмывает фонтан сверкающих искр. Мощная струя пены бьет по горящему храму, языки пламени ползут вниз по стенам.

Я здесь больше не нужен.

Что там с тетей?

Ноги сами несут к дому, по пути пытался отряхнуть испачканную одежду – бесполезно. Озадачил вид машины «Скорой помощи» у нашего дома, распахнутая калитка, концы защитной веревки на песке дорожки.

Чуть поодаль валяются несколько вырванных кусков дерна – на кусте крапивы слабо колышется серый клок шерсти. В окнах дома горит свет и на шторах мелькают тени. Я подскакиваю к курившим санитарам.

– Здравствуйте! Что тут происходит? – я внимательно осматриваю обоих.

Последнее время мне не очень везет на людей.

– А тебе какое дело? Или пожар потушили? – вопросом на вопрос отвечает пожилой санитар со слегка выкаченными глазами.

– Я здесь живу. Что с тетей?

– А-а, с тетей говоришь. Пока ты по девкам лазил, волки порвали твою тетю, защитник хренов! – резко выплевывает второй санитар, помоложе и поразвязней.

– Где она? – я разворачиваюсь к дому, но молодой санитар успевает поймать за рукав.

– В машине она, мы вовремя приехали. Благодари Бога за того доброго человека, который вызвал нас. Пока бы ее нашли, да пока откачали…

Дальше я не слушаю, подлетаю к машине и рву на себя тяжелую дверцу, едва не сорвав с петель.

Внутри машины, на носилках лежит тетя Маша, сухонькая и жалкая, руки и грудь обмотаны бинтами, сквозь белизну марли краснеет кровь. Глаза закрыты, глубокие царапины перечеркивают возрастные морщины на лице. Грудь бурно вздымается, дыхание выходит с легким присвистом.

Рыжеволосая женщина в белой шапочке набирает из бутылочки в шприц. Когда я распахнул дверцу, врачиха вздрогнула, и в бутылочке качнулась жидкость.

– Закройте дверь! – команда звучит так резко, что я отшатываюсь, но справляюсь с собой.

– Я племянник. Что с тетей?

– Закройте дверь! Вы что, с первого раза не понимаете? – после того, как женщина видит мое лицо, то сжаливается. – Всё будет нормально, мы успели вовремя, но сейчас не мешайте работать. Соберите вещи для больницы, документы и прочее.

Я не могу оторвать взгляд от тщедушного тела на носилках. Самое родное существо на планете лежит, беспомощно раскинув сухонькие руки, и я ничем не мог ей помочь. Врачихе приходится ещё раз прикрикнуть на меня, прежде чем я отправляюсь в дом собирать вещи.

Кто же такой напал на могущественную охотницу?

Тот же, кто ударил по крыше палатки, связал меня и поджег храм?

Если такое случилось с тетей, то что случилось с Юлей?

Веревка на заборе развязана руками, нигде нет и намека на разрыв. Значит, тетка вышла на улицу сама, либо увидела кого-то знакомого. Я поднимаюсь на крыльцо – кругом никаких следов бойни.

Серый клочок!

Я вновь подскакиваю к калитке, но на вырванных комьях земли не оказывается никакой шерсти.

Может, показалось? Но капли крови на траве блестят в свете фонаря и фар машины «Скорой помощи».

В доме ко мне кидается соседка. Хотя мы с тетей держались в стороне от народа, но по русской душе мы – соседи, а значит немного родные. Это в больших городах не знаешь – кто твой сосед по площадке, в небольших деревеньках люди привыкли воспринимать соседа как дальнего родственника. Даже если и ругаешься с соседом днями напролет, но встретишь на чужбине и забудешь старые обиды, человек воспринимается как частичка родного места.

– Саша, горе-то какое! Не уследили наши мужики, зверье-то по деревне шастает, – соседка всхлипывает, морщинистые щеки бороздят непритворные слезы.

Её сухонькие руки прижимают к губам платочек, она то и дело промокает глаза.

– Теть Варь, а что случилось? Как такое произошло? – я мечусь по комнате, собирая в хозяйственную сумку тетины вещи.

Туда ложится выцветший халатик, пара сменного белья, две ночнушки. Соседка помогает укладывать, изредка всхлипывает и сморкается в платок.

– Да кто-то увидел Марию на улице, позвонили в «Скорую». Ведь прямо на пороге дома напали, до чего же обнаглели, а тут ещё и храм занялся. Знать, правду говорят, что беда не приходит в одиночку, – кончик платка промокает влажные глаза, соседка ловит мой взгляд и рыдания раздаются громче.

– Теть Варь, а вы сами не видели волков? – я заглядываю в потрескавшийся комод, и на свет выныривают документы.

– Разве ж увидишь, ночью темень ложится непроглядная, и собаки забились в будки. Раньше хотя бы лаяли, видать, целая стая шастала. Тузик до сих пор под крыльцом дрожит. Как ни звала – скулит и не выходит. Давай документы в пакетик завернем, чтоб не потерялись, – соседка протягивает шуршащий пакет с крапинками сахара на дне.

Я кладу тапочки и платье в сумку. Еле-еле получается выпроводить плачущую соседку на улицу. Гашу в доме свет и сую в карман пучок травы, которая висит на стене.

 Санитары погружаются в урчащую машину. На фоне занимающегося рассвета в светлеющее небо уходит черный столб дыма, всплесков огня больше не видно. Пожарные знают свою работу, им бы ещё скорости добавить.

Я снова открываю дверцу. Врач аккуратно устанавливает капельницу, прозрачный шнур змеится от пластикового пакета и впивается блестящим кончиком в морщинистую кожу на руке. Молодой санитар недовольно косится на меня, словно я виноват в вызове среди ночи и быстрой езде по ухабистой дороге.

Знакомый врач говорит, что молодым докторам труднее хранить сочувствующее выражение лица при виде родных больного, но всё приходит с опытом.

– Принес? – спрашивает врач. – Положи с боку, завтра сможешь навестить в Шуйском отделении.

– А можно с вами?

– Сказано же, завтра сможешь навестить! Ну что вы такие непонятливые-то? – санитар тянется к двери.

Я проскальзываю под рукой и оказываюсь в пахнущем медикаментами кузове.

– Ну, куда лезешь? Сейчас оставим тут тетку, и сам будешь с ней разбираться! Иди, проспись сперва, да умойся! – крепкая рука хватает за истрепанную куртку

– Дайте хоть поговорить с ней! – я вырываю полу из крепкой руки и смотрю прямо в глаза набычившемуся санитару.

– Видишь, что без сознания? Завтра наговоритесь, – цедит молодой санитар.

Сразу видно, что задира и привык обламывать родственников. Даже небольшая власть портит людей, а тут ещё в заложниках оказался родной человек. Дать бы разок этому пацану, чтобы не ерепенился, но с ним поедет тетя – на этом санитар и играет.

– Ладно, Саш, – я вздрагиваю, когда врачиха произносит мое имя, но оказывается, что она обращается к санитару. – Дай он побудет немного с тетей, пойдем, подышим. Молодой человек, у вас пять минут.

Я с благодарностью киваю ей, отодвигаюсь, пропуская грузное тело мимо себя. Санитар зло ожигает взглядом, беззвучно обещает встретиться как-нибудь, но все же выходит следом за врачихой.

Плевок на руку и сухая мята растирается в жидкую кашицу. Подношу буро-зеленую лепешку к носу тети Маши. Долгих полминуты ничего не происходит, резкий аромат мятной жвачки вытесняет медикаментозный запах в спертом воздухе кузова. Должно помочь, но результата никакого, я добавляю из сухого пучка и ещё раз плюю на кашицу. Снова подношу к носу – если сейчас не очнется, то совсем плохо дело.

Грудь тети резко поднимается в глубоком вдохе, глаза распахиваются, левая рука взлетает в быстром ударе. Я едва успеваю перехватить сухонькую ладонь – даже израненная и обессиленная тетя является грозным противником.

– Тетя, это я, Саша, всё нормально, успокойся! – тараторю я, изготовившись блокировать новый удар.

– Саша, – тихо выдыхает тетя и хватает меня за рукав. – Кто-то прорвал защиту… Они накинулись неожиданно… Старые перевертни… Беги к Иванычу… Он знает… Береги себя… Последняя кровь…Он не умер…

– Тетя, кто не умер? Кого нужно опасаться? – глаза тети начинают закатываться.

– Беги к Иванычу… Опасайся…

– Молодой человек! Вы тетиной смерти хотите? – громкий голос появившейся врачихи глушит последние тетины слова. – А ну выйдите немедленно, завтра наговоритесь!

– Тетя, тетя, очнись! – я трясу расслабленное плечо, тетина рука обессилено разжимается и соскальзывает с рукава.

– Да чтоб тебя! Вышвырнуть, что ли? – рявкает молодой санитар и лезет в машину.

– Всё-всё-всё, выхожу! – я кладу руку тете на грудь и протискиваюсь мимо покрасневшего от злости санитара.

– Ну что, поехали, что ли? – доносится с переднего сидения, пожилой санитар наблюдает сцену ярости с начала и до конца.

Молодой человек помогает врачихе забраться в машину, не переставая прожигать меня злобным взглядом.

– Может, до Медвежьего подкинете? – спрашиваю я, не особо надеясь на положительный ответ.

– Мы не такси, сам доберешься! – огрызается парень и звучно хлопает дверцей.

Яркие фонари дергаются с места, и белая машина с красными полосками по бортам увозит в занимающийся рассвет моего родного человека. Внутри появляется липкая пустота от осознания того, что я виновник её страданий.

В голове носятся обрывки мыслей: Юля… оборотни… тетя Маша… Иваныч…

Почему так? Кто вытащил меня из огня? Что за добрый человек вызвал «Скорую»?

 Машина поворачивает за угол, последний раз мелькают маячки на крыше. Где-то вдалеке протягивается протяжный волчий вой, тут же скулит под соседским крыльцом Тузик. Соседка за забором набожно крестится и пятится к дому.

Юля!

Я бегу в дом. Медные иглы падают в карманы и забиваются на рукавах. Я должен быть готов.

Вечером я был ранен, ослаблен, но сейчас… Сейчас я полностью регенерировал и готов к новой битве.

Десять минут до полянки. Я лечу сломя голову, не разбирая дороги, но напрасно. Пусто. Ни следа от пикника, ни клочка одежды. Я подскакиваю к оврагу, в котором должны были лежать перевертни. Тоже пусто. Лишь почерневшие капли крови на сломанной траве – доказательство нашей драки.

Я падаю на поляну и едва не завываю на желтеющую зарю. От вопросов разрывается голова, кровь кипела в жилах, от адреналина бухает в ушах. Я не могу стоять на месте и решаю бежать за «Скорой». Хоть немного провожу беспомощную тетку.

В двадцати километрах от села я вижу мерцающие огни, примеряюсь к скорости уезжающей машины и следую за ней, держась на приличном расстоянии.

Где-то далеко, за полосой зеленого леса, за неглубокой речкой, за злосчастной поляной, ещё раз протягивается вытягивающий душу вой.

Разговор с берендеями

Я бегу, километр за километром – навстречу рассвету. За машиной, за тетей…

Белая машина с красной полосой всё время на виду. Я сам превращаюсь в машину: в нос, как в вентилятор радиатора заходит влажный воздух; через рот как через выхлопную трубу выдыхается горячий парок; в венах и артериях бензином хлещет кровь; ноги поршнями толкают тело вперед.

Мерный топот и гудение мотора впереди, пересвист ранних птах и шелест ветра в придорожных кустах – вот и всё звуковое сопровождение. Бегу по выщербленной полосе асфальта. Воя не слышно, скорее всего, оборотни потеряли наш след.

Игра…

Игра…

Долбанная Игра!

Чем она должна закончиться? Тетка так и не сказала…

Через щели и заплатки в асфальте пробиваются молодые стебельки травы – природа сопротивляется вторжению человека. Слабее с каждым годом, но сопротивляется. Собирает силы в кулак и наносит удары, то тайфуны, то цунами, то будит спящие веками вулканы. Мстит людям за пренебрежительное обращение.

Машина благополучно катит вперед, помимо бензиновых выхлопов доносится иногда дымок сигаретного дыма. Моё обоняние по состоянию вряд ли уступит собачьему… Не ускоряется и не снижается скорость – значит, с тетей все нормально.

Пока бежал, попытался проанализировать ситуацию: оборотни узнали обо мне, но как? Может, проследили за Евгением? Проследили за моими пробежками и устроили засаду, а Юлю использовали как приманку? Если им нужен я – зачем тетю-то покалечили? Или она вступилась за меня? А почему я в горящем здании очутился?

 Мда, хреновый из меня аналитик. Одни вопросы, но в ответах не продвинулся ни на сантиметр. Бежал и думал, думал и бежал.

Возле деревни «Медвежье» горящие подошвы окунаются в прохладную лужицу, и я провожаю машину взглядом. Сердце в груди бьется чуть быстрее обычного – великолепно сказываются тетины тренировки. Белая машина превращается в точку на горизонте и ныряет за очередной холм, зеленые кусты скрывает от меня синеватый дымок выхлопа. Пусть едет, отправлюсь за ней чуть позже.