Вещи, которые остаются

Дальше – реклама. Артур медленно перебирал листы, изучая их с тем же бесстрастным вниманием, с каким рассматривал обгоревшие останки дома Тернеров. Это были руины другого рода – руины смысла. Идеальные гостиные в модных цветах авокадо и горчицы. Хромированные торшеры, похожие на вопросительные знаки. Низкие диваны, на которых невозможно было сидеть прямо. Стеклянные столики, на которых опасно было что-либо оставлять.

Ни один предмет на этих фотографиях не был предназначен для жизни. Они были предназначены для того, чтобы их видели. Это была не мебель. Это были знаки. Знаки богатства, знаки вкуса, знаки принадлежности к определенному кругу. Каждый предмет кричал: «Я стою дорого. Я неудобен. И именно поэтому я ценен». Эти комнаты были не жилищами, а тщательно срежиссированными сценами, музеями статуса, мавзолеями, где вместо мертвых тел были выставлены напоказ мертвые вещи, симуляции комфорта и счастья.

А на этих сценах разыгрывали свои роли идеальные люди. Женщина с безупречной укладкой смеялась, держа в руке бокал, хотя в комнате, кроме нее, никого не было. Мужчина в идеально сидящем пиджаке читал книгу у камина, который никогда не разжигали. Эти люди не жили в этих комнатах. Они их населяли. Они были частью интерьера, такими же функциональными и безжизненными, как и тот нелепый торшер. Они не потребляли вещи, они потребляли идею самих себя как людей, достойных этих вещей.

Артур отложил глянцевые листы. Его пальцы ощущали их искусственную гладкость. Он чувствовал не зависть и не презрение. Он чувствовал странную, почти клиническую отстраненность. Этот мир был ему безразличен. Богатство, слава, общественное мнение – все это было из списка вещей, которые не в его власти. Они были как погода – чем-то, что существует, но на что нет смысла обижаться или чему радоваться. Шум.

Он дошел до последних документов в папке. Копия страхового полиса с рядом нулей, от которого у обычного человека перехватило бы дух. Краткая сводка о членах семьи. Ричард, сын, агрессивно расширяющий семейный бизнес. Леонора, дочь, вышедшая замуж за незаметного профессора социологии. И Бренда, вторая жена, бывшая модель, почти на сорок лет моложе мужа. Ярмарка тщеславия, застывшая в ожидании, пока умрет старый король.

И вот король умер. И теперь нужно было определить, помогли ли ему или просто дождались, пока он сам сойдет со сцены.

Артур встал, собрал бумаги обратно в папку. Посмотрел на свою пустую, функциональную квартиру. Здесь вещи не пытались казаться чем-то иным. Стул был для того, чтобы сидеть. Стол – чтобы за ним работать. Кровать – чтобы спать.

Он взял со стола чемодан и папку. Он отправлялся в мир, где ни одна вещь не была сама собой. В мир знаков, симуляций и неврозов, выросших в тени горы ненужных предметов. Он отправлялся в Пионер-Ридж. И он чувствовал, что этот заснеженный элитный поселок был не просто местом на карте. Это было состояние ума. Очень больное состояние.

Глава 6

Снег начался без предупреждения.

Еще час назад небо над Пионер-Ридж было высоким и пустым, пронзительно-синим, каким оно бывает только в горах поздней осенью. Воздух был холодным и неподвижным, а солнце – белым, бессильным диском, который давал свет, но не тепло. Тишина стояла такая плотная, что можно было услышать, как опадает последняя сухая хвоя с вековых сосен, как щелкает остывающая на морозе кора. Пионер-Ридж, втиснутый в горную долину, словно в ладонь бога, замер в ожидании зимы.

А потом что-то изменилось. Невидимый переключатель щелкнул где-то над вершинами. Синева начала тускнеть, покрываясь молочной пленкой. Воздух пришел в движение – сначала легким, почти ласковым шепотом в верхушках деревьев, потом – долгим, заунывным вздохом, который пробежал по замерзшим лужайкам, взъерошив бурую траву.

Первая снежинка была одинокой и огромной, как пепел от сгоревшего письма. Она медленно, нерешительно планировала в неподвижном воздухе, прежде чем коснуться асфальта дороги и мгновенно растаять, оставив темное мокрое пятно. За ней последовала вторая, третья. Через минуту их были уже тысячи, а через пять – бесчисленные мириады. Это был не легкий, танцующий снежок из рождественских открыток. Это был серьезный, целеустремленный снегопад. Густой и отвесный, он падал так плотно, что казалось, будто сам мир распадается на белые частицы.

Очень скоро Пионер-Ридж начал исчезать. Сначала пропали дальние горы, растворившись в белой мгле. Потом утонули в ней дома на соседних улицах, превратившись в смутные, темные силуэты. Белая завеса сжималась, отсекая поселок от остальной вселенной. Мир сузился до границ видимости: ближайшее дерево, крыша соседнего дома, фонарный столб, чей тусклый желтый свет теперь казался последним оплотом цивилизации в наступающем хаосе.

Дома в Пионер-Ридж были построены, чтобы доминировать над природой. Огромные панорамные окна, широкие террасы, мощные балки из калифорнийского кедра. Они были крепостями роскоши, возведенными наперекор стихиям. Но сейчас стихия брала реванш. Снег не атаковал. Он просто наступал. Тихо, методично, неотвратимо. Он ложился на скаты крыш, превращая их в гигантские сахарные головы. Он забивал водостоки, цеплялся за оконные рамы, лепил уродливые белые наросты на спутниковых антеннах и каминных трубах. Ветер крепчал, и теперь это был не шепот, а вой. Он забирался под карнизы, свистел в проводах, швырял пригоршни колючего снега в стекла.

Телефонные линии начали сдавать. Разговоры прерывались треском и шипением, словно в проводах запутались злые духи зимы. Голоса на другом конце провода становились далекими и неразборчивыми, а потом и вовсе пропадали, оставляя в трубке лишь протяжный, мертвый гудок. Телевизоры показывали «снег» – не тот, что бушевал снаружи, а его электронного двойника, танец черно-белых помех. Пионер-Ридж погружался в изоляцию.

Внутри домов, в отапливаемых гостиных, горел свет. Хозяева, отрезанные от своих брокеров, юристов и любовниц, подходили к огромным окнам. Они смотрели, как их безупречные ландшафты, их подстриженные лужайки и японские сады камней исчезают под белым саваном. Сначала это было красиво. Величественное, почти театральное зрелище. Но по мере того, как сгущались сумерки и крепчал ветер, в этой красоте начало проступать нечто иное. Зловещее.

Снег перестал быть просто погодой. Он стал событием. Субстанцией, которая заполняла собой все пространство, все мысли. Он давил на крыши. Он давил на нервы. Он превращал роскошные, просторные особняки в ловушки. Золотые клетки, запертые снаружи снежным ключом. И в одной из этих клеток, в доме на самой вершине холма, в кабинете, заставленном дорогими книгами, которые никто не читал, пожилой человек по имени Франклин Вандермир только что закончил свой последний спор. Он стоял у винтовой лестницы, тяжело дыша, и смотрел, как за окном сгущается белая тьма. Он еще не знал, что эта тьма пришла за ним. И что она не уйдет, пока не заберет его.

Глава 7

Тишина в столовой Вандермиров была особенной. Она не была мирной. Она была тяжелой и плотной, как неразорвавшийся снаряд. Ее создавал не недостаток звука, а его избыток: звон серебра о дорогой фарфор звучал как выстрел; скрип ножки стула – как угроза; звук глотка вина – как признание в чем-то постыдном. Воздух был наэлектризован невысказанными словами, и каждый из сидящих за длинным, отполированным до зеркального блеска столом чувствовал это напряжение.

В центре этого силового поля, во главе стола, восседал Франклин Вандермир. Он не говорил. Он правил своим молчанием. Его тяжелый, неподвижный взгляд медленно перемещался от одного лица к другому, и под этим взглядом каждый чувствовал себя так, будто его оценивают. Не как любимого человека, а как актив. Перспективный или убыточный. Франклин ел медленно, с сосредоточенностью человека, совершающего важный ритуал. Он был жрецом в храме собственного успеха, а его семья – паствой, пришедшей не за утешением, а за подтверждением своего статуса.

Справа от него сияла Леонора, его дочь. Она была идеальна. Ее платье, ее прическа, ее жемчуг – все было безупречно. Она была главной устроительницей этого священнодействия, и ее лицо застыло в маске тревожного гостеприимства. Примерно раз в двадцать секунд она бросала на отца быстрый, умоляющий взгляд, ища в его лице хоть тень одобрения.

– Папа, тебе нравится ростбиф? Я специально заказала его у того мясника в центре, ты его хвалил. Соус сделан точно по рецепту бабушки.

Франклин медленно прожевал кусок, проглотил. Затем взял салфетку, промокнул губы и произнес, не глядя на дочь:

– Немного жестковато.

Леонора замерла, и ее выверенная улыбка на долю секунды дала трещину. Этого было достаточно. Сообщение было получено: «Ты снова не справилась». Она тут же опустила глаза в свою тарелку, и ее плечи едва заметно ссутулились.

Напротив Леоноры, через стол, расположился ее брат Ричард. Он был полной ее противоположностью. Он не искал одобрения – он бросал вызов. В его позе была демонстративная расслабленность, которая на самом деле была туго сжатой пружиной. Он крутил в пальцах ножку тяжелого бокала с красным вином, его дорогие часы с золотым браслетом поблескивали в свете люстры.

– Кстати, об активах, – произнес он, словно продолжая какой-то давний спор. Его голос был громче, чем требовалось. – Я сегодня говорил с ребятами из «Консолидейтед Текстиль». Они готовы продаваться. Дешево. Если мы войдем сейчас, то через год будем контролировать весь рынок домашнего текстиля на Восточном побережье.

Франклин поднял на него свои холодные глаза.

– «Консолидейтед» – это умирающий динозавр. У них устаревшее оборудование и раздутые профсоюзы. Мы не покупаем проблемы, Ричард. Мы создаем желания. Запомни это.

– Желания не купишь, если у людей нет денег на простыни, – парировал Ричард. – Времена меняются. Люди начинают считать деньги.

– Глупости, – отрезал Франклин. – Бедные всегда будут бедными. А богатые всегда будут хотеть показать, что они не бедные. Мы работаем для вторых.

Это была не дискуссия. Это был обмен ударами. И Франклин всегда оставлял за собой последний. Ричард поджал губы и сделал большой глоток вина, его взгляд стал жестким.

Рядом с Леонорой сидел ее муж Стивен, профессор социологии. Он единственный, казалось, не участвовал в этой битве. Он с ироничной улыбкой наблюдал за сценой, словно был на полевых исследованиях. Он отрезал маленький кусочек мяса, тщательно прожевал его, а затем тихо, но так, чтобы его услышала жена, прокомментировал:

– Поразительный пример потлача. Ритуальный обмен дарами с целью демонстрации иерархии. Индейцы квакиутль делали то же самое, только сжигали одеяла, а не репутации. Хотя результат, в сущности, тот же.

Леонора бросила на него испепеляющий взгляд, в котором читалось: «Замолчи». Но Стивен лишь пожал плечами и вернулся к своей тарелке, довольный своим маленьким интеллектуальным саботажем.

И наконец, в самом дальнем конце стола, напротив патриарха, сидела его молодая жена, Бренда. Она была красива той отточенной, дорогой красотой, которая является одновременно и товаром, и оружием. В отличие от остальных, она была абсолютно спокойна. Она не говорила ни слова. Она просто ела, пила вино и наблюдала. Ее глаза, внимательные и умные, беззвучно перемещались с одного лица на другое. Она была здесь чужой, аутсайдером, и это давало ей огромное преимущество. Она не была частью этой паутины семейных неврозов. Она была энтомологом, изучающим повадки странных, ядовитых насекомых, запертых в одной банке.

Снаружи ветер с воем бросал в окна пригоршни снега. Белая пелена становилась все плотнее, отрезая дом от мира. Но настоящая буря была здесь, внутри, за этим длинным полированным столом. И все ее участники знали: этот вечер, этот ужин – не просто очередной ритуал. Что-то должно было сломаться. Что-то уже ломалось. И тихий, методичный стук серебра о фарфор был похож на обратный отсчет.

Глава 8

Все было на своих местах. Нож для рыбы лежал точно в сантиметре от ножа для мяса. Зубцы вилок смотрели вверх. Салфетка, накрахмаленная до хруста, была сложена в виде лебедя – сложно, но эффектно. Хрустальные бокалы для воды и вина сверкали в свете люстры мириадами крошечных радуг. Цветы в центре стола – белые каллы, строгие и холодные, как скульптуры, – были свежими, на их лепестках еще не появилось ни единого бурого пятнышка. Все было правильно. Все было идеально.

Леонора знала это. Она сама проверяла. Трижды. Она сама, своими руками в тонких резиновых перчатках, перетирала каждый бокал, чтобы на нем не осталось ни единого отпечатка пальца. Она сама указывала экономке, под каким углом ставить подсвечники. Она дышала, и дом дышал вместе с ней. Он был ее вторым телом, ее экзоскелетом, защищавшим хрупкую, уязвимую сущность внутри. Каждая дорогая ваза, каждый тяжелый занавес, каждый безупречно отполированный квадратный метр паркета были продолжением ее самой. Они были ее визитной карточкой, ее оправданием, ее доказательством того, что она существует и чего-то стоит.

Но тревога не уходила.

Она сидела прямо, ее спина не касалась спинки стула. Эта поза была частью фасада. Она улыбалась, но мышцы ее щек свело от напряжения. Внутри нее, в области солнечного сплетения, медленно вращался тугой, холодный узел страха. Она смотрела на отца.

Его лицо было непроницаемым. Он разрезал мясо, и Леонора вздрогнула от звука, с которым нож коснулся тарелки. Слишком резко. Это знак? Знак неодобрения? Она тут же перевела взгляд на свою тарелку. Может, ростбиф и вправду жестковат? Утром, когда она пробовала его, он казался ей нежным, тающим во рту. Но теперь, под взглядом отца, она уже не была уверена. Все ее чувства, все ее суждения были вторичными, зависимыми от его реакции. Она существовала только в отражении его глаз.

«Немного жестковато».

Всего два слова. Но они были не о мясе. Они были о ней. Леонора – немного жестковата. Леонора – недостаточно хороша. Леонора – разочарование. Она почувствовала, как волна жара поднимается к лицу. Она отпила воды. Хрустальный бокал был холодным, и этот холод на мгновение привел ее в чувство.

Она посмотрела на остальных. На Ричарда, который всегда умел его разозлить своей показной бравадой. На Стивена, ее мужа, который прятался за своим цинизмом, как черепаха в панцире. Его ироничные комментарии ранили ее, потому что он целился не в отца, а в ее мир. Он обесценивал то единственное, что она умела делать хорошо: создавать идеальную картинку. Он словно говорил: «Все это не имеет значения». Но для нее это имело значение. Это было всем.

А Бренда… Леонора ненавидела Бренду. Она ненавидела ее спокойствие, ее отстраненную красоту, ее умение просто быть. Бренда не старалась. Она не суетилась. Она сидела за столом так, будто имела на это полное право. Она не искала одобрения в глазах Франклина. Казалось, ей было все равно. И именно это сводило Леонору с ума. Как можно жить, если тебе все равно, что о тебе думают? Как можно дышать, если ты не чувствуешь одобрения? Для Леоноры это было равносильно небытию.

Ее мир был построен на шатком фундаменте чужого мнения. И фундаментом этого фундамента был ее отец. Он был ее солнцем, ее богом. Суровым, требовательным, скупящимся на тепло, но единственным. Она всю жизнь танцевала для него свой танец послушной, любящей дочери. Она вышла замуж за того, кого он одобрил. Она жила в доме, который он ей купил. Она устраивала эти ужины, эти ритуалы, эти перформансы, чтобы заслужить хотя бы крошку его любви, которая всегда казалась ей наградой за правильно выполненное задание.

«Я так стараюсь», – беззвучно кричал ее внутренний голос. «Почему ты не видишь, как я стараюсь?»

Но отец не видел. Или не хотел видеть. Он смотрел сквозь нее, на свои бизнес-планы, на свои амбиции, на свое отражение в глазах других людей. А она оставалась здесь, за этим идеально сервированным столом, в этом идеально убранном доме, который был ее тюрьмой и ее единственным убежищем. Она была самой красивой, самой дорогой вещью в его коллекции. И, как и любая вещь, она отчаянно боялась, что однажды ее сочтут несовершенной и уберут на полку, в пыль и темноту.

Она сжала под столом кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была настоящей, реальной. Она вернула ее в реальность. Нужно держать лицо. Нужно улыбаться. Шоу должно продолжаться. Ведь если шоу закончится, что от нее останется?

Глава 9

Ричард не пробовал ростбиф. Для него еда была лишь топливом, досадной необходимостью, отвлекающей от главного – игры. Он механически подносил вилку ко рту, его челюсти двигались, но мысли были далеко отсюда. Они были в конференц-зале в центре города, в клубах сигарного дыма, в мире цифр и графиков, где все было просто, ясно и жестоко. Мир делился на хищников и добычу. Он был хищником. Он всегда должен был быть хищником.

За этим столом он тоже охотился.

Он смотрел на отца, сидящего во главе стола, и видел не родителя. Он видел препятствие. Седого льва, старого, потерявшего хватку, но все еще занимающего прайд. Лев рычал, демонстрировал клыки, но его лапы уже не держали так крепко. Ричард чувствовал это. Он чуял запах слабости, как акула чует кровь в воде.

«Мы не покупаем проблемы. Мы создаем желания».

Старая пластинка. Одна и та же песня уже двадцать лет. Отец застрял в шестидесятых. Он все еще верил в магию бренда, в то, что можно продать людям кусок красиво окрашенного пластика за бешеные деньги, просто назвав его произведением искусства. Когда-то это работало. Но мир менялся. Надвигался топливный кризис. Люди начали затягивать пояса. Они все еще хотели статуса, да, но они хотели его подешевле.

«Консолидейтед Текстиль». В уме Ричарда всплыла таблица. Их активы: три фабрики, налаженная логистика, контракты с крупными универмагами. Их пассивы: долги, устаревшее оборудование, неэффективный менеджмент. Отец видел только пассивы. Ричард видел возможность.

План был прост, как удар кастетом. Войти, пока они на коленях. Выкупить контрольный пакет за гроши. Уволить половину менеджеров. Взять кредит под залог их же активов. Модернизировать одну фабрику, две – продать, чтобы погасить кредит. Перепрофилировать их с дорогих тканей на качественные, но доступные товары для дома. Запустить под новым, более демократичным брендом. Потоки наличности. Рычаг. Доминирование. Это была не просто сделка. Это был блицкриг.

А отец этого не понимал. Он был художником, творцом иллюзий. Ричард был солдатом, воином реального мира. Он смотрел на руки отца, державшие нож и вилку. Пальцы, чуть искривленные артритом. Замедленные, старческие движения. Этот человек больше не мог вести компанию. Он был тормозом. Якорем, который тащил их семейный корабль на дно, в то время как другие, более быстрые и безжалостные, уходили вперед.

Нужно было его убрать.

Не физически, конечно. Это было бы грубо и неэффективно. Его нужно было убрать с доски. Лишить власти. Запереть в его роли «почетного председателя», вручить ему золотые часы и отправить на покой, чтобы он мог до конца своих дней переставлять свои бесполезные статуэтки.

Мысли Ричарда работали быстро и холодно. Сначала – совет директоров. Мюррей и Филлипс были его людьми, они пойдут за ним. Старик Джонсон колебался, но он был трусом; его можно было купить или запугать. Оставался отец и его верный пес, Ковальски. Два на три. Шансы были. Нужно было подготовить презентацию. Цифры, графики, прогнозы. Показать им кровь в воде. Показать им, что старый лев ведет прайд к голодной смерти.

Он снова посмотрел на семью. Леонора, как всегда, на грани нервного срыва, ищет крошки похвалы, как голодная собака. Жалкое зрелище. Она была продуктом отцовской системы ценностей – идеальной вещью для идеального дома. Бесполезной в реальной борьбе. Ее муж, этот циничный интеллектуал Стивен, презирал их всех, но слишком любил их деньги, чтобы рыпаться. Он был безопасен. А вот Бренда…

Ричард бросил короткий взгляд на мачеху. Она была джокером в колоде. Холодная, расчетливая, непроницаемая. Он не знал, чего она хочет. Власти? Денег? Простого выживания? Она была опасна своей непредсказуемостью. Если она встанет на сторону отца, расклад может измениться. Нужно было понять ее мотивацию. У каждого есть цена. Нужно было просто найти ее ценник.

Давление в комнате нарастало, но Ричард чувствовал себя в своей стихии. Этот ужин был просто очередной переговорной комнатой. Он вел свою игру, просчитывал ходы, искал слабые места. И главным слабым местом был старик во главе стола.

Он сделал большой глоток вина. Напиток был дорогим и терпким. Он был вкусом победы, которую Ричард уже ощущал на языке. Скоро. Очень скоро все изменится. Ему просто нужно было выбрать правильный момент для удара. И, судя по тому, как дрожала рука отца, когда он тянулся к бокалу, этот момент был совсем близко.

Глава 10

Стивен медленно вращал вилку на тарелке, рисуя невидимые узоры в соусе. Для него этот ужин был не трапезой. Это была лабораторная работа. Он был антропологом, случайно попавшим в затерянное племя, застывшее на странной стадии развития. Племя Вандермиров. У них были свои ритуалы, свои тотемы, свой вождь и своя сложная, почти неразрешимая система табу.

Вот вождь, Tyrannosaurus Rex, во главе стола. Он уже не охотится, но все еще требует лучшего куска добычи. Его власть основана не на силе, а на памяти о былой силе и на монопольном контроле над ресурсами – в данном случае, над доступом к деньгам и одобрению. Его молчание – не просто отсутствие речи, а мощный социальный инструмент. Оно создает вакуум, который остальные члены племени отчаянно пытаются заполнить, тем самым обнажая свои слабости. Классический пример доминирования через пассивную агрессию.

Вот жрица культа, его жена, Леонора. Ее божество – идеальный порядок, ее молитвы – безупречно накрытый стол, ее жертвы – ее собственные нервные клетки. Она занимается тем, что социологи называют «символическим трудом». Ее деятельность не производит ничего материального, но она поддерживает миф о благополучии и элитарности клана. Она полирует тотемы, умащивает идолов и следит за тем, чтобы все ритуалы исполнялись в точности. Ее невроз, ее отчаянная потребность в одобрении – это цемент, скрепляющий фасад их семейного храма. Стивен иногда задавался вопросом, что произойдет, если однажды она просто перестанет стараться. Скорее всего, вся конструкция рухнет.

Вот молодой претендент, Ричард. Агрессивный самец, бросающий вызов вожаку. Его риторика о «поглощениях» и «рычагах» – это современная версия боевого клича. Его дорогие часы и костюм – боевая раскраска. Он действует по простому закону джунглей: убей или будешь убит. Его борьба с отцом – это не просто бизнес-конфликт, это эдипальная драма, разыгрываемая на языке балансовых отчетов и биржевых котировок. Он хочет не просто победить отца; он хочет стать отцом, занять его место на вершине пищевой цепочки.

Их диалог о «создании желаний» и «покупке проблем» был для Стивена чистой музыкой. Это была квинтэссенция позднего капитализма в одном коротком диалоге. Отец – представитель старой школы, продающий миф, символ, ауру. Сын – прагматик новой волны, понимающий, что даже мифы должны подчиняться законам рынка. Оба были слепы по-своему, запертые в одной и той же пещере, просто глядя на разные тени на стене.

Стивен сделал глоток вина. Оно было превосходным. Это был один из немногих плюсов его положения. Он – пришелец, наблюдатель. Он видел их всех насквозь. Он видел механизмы их поведения, скрытые пружины их неврозов, абсурдность их ценностей. Он был умнее их всех. Он читал книги. Они читали только ценники. Это давало ему чувство превосходства, приятное, теплое чувство, которое разливалось по венам вместе с дорогим алкоголем.

А потом приходило другое чувство.

Холодное, тошнотворное. Презрение к самому себе.

Потому что он, такой умный, такой наблюдательный, такой все понимающий, был всего лишь еще одним предметом в этой коллекции. Он был «муж-профессор». Это звучало солидно. Это добавляло Леоноре очков в ее социальной игре. Он был еще одной дорогой безделушкой на ее полке. Он жил в их доме, ел их еду, пил их вино. Его скромная профессорская зарплата не покрыла бы и десятой доли расходов на содержание этого маскарада. Он продал свой интеллектуальный снобизм за комфорт. Он был таким же, как они, просто его товар был другим. Они торговали вещами, он – своей эрудицией. Но все они были проститутками на одной и той же ярмарке тщеславия.

Его острота про индейцев квакиутль была не просто комментарием. Это был акт мелкого вандализма, попытка доказать самому себе, что он не такой, как они. Он нацарапал своим маленьким интеллектуальным ножичком на полированной поверхности их ритуала. Но это ничего не изменило. Они просто не заметили царапины.