Тени древних. Хроники тварей. Рассказы

Внутри дом выглядел как обычная квартира пожилой интеллигентной пары: старый ковёр с выцветшим узором, книжные шкафы, заполненные томами с потрепанными корешками, деревянные кресла, протертые временем до блеска. В воздухе висел слабый запах табака и бумаги, с примесью чего-то еще – того неуловимого, но знакомого каждому запаха старости и увядания.

Всё было слишком… нормальным.

Слишком правильным.

Как декорация, выстроенная со скрупулезной точностью по воспоминаниям о том, что значит быть человеком.

– Садитесь, – предложил он, указывая на диван. Жест был плавным, но в то же время в нем чудилось что-то насекомоподобное – слишком много суставов, слишком неестественный угол сгиба.

Я сел, ощущая, как диван слегка прогибается подо мной. Эвелина осталась стоять, прислонившись к стене, словно искала опору в этом мире, начавшем расползаться по швам.

– Чаю? Кофе? – предложил хозяин дома, и я заметил, как его голова слегка наклонилась набок, словно он подслушивал ответ еще до того, как я произнес его.

– Нет, спасибо, – ответил я, подавляя дрожь при мысли о том, чтобы что-то съесть или выпить в этом доме. Слишком свежи были воспоминания о древних сказках, где принятие пищи в царстве мертвых навсегда привязывало душу к этому месту.

Он тоже сел. Движение было слишком… симметричным. Он скрестил пальцы на коленях – длинные, бледные пальцы, напоминавшие щупальца глубоководного существа. Посмотрел на меня немигающим взглядом.

– Вы кто? – спросил я, силой воли удерживая голос от дрожи.

Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то от оскала черепа – растянутые губы, обнажающие слишком много зубов.

– Ричард Харитонов. Муж Эвелины.

– Вы умерли год назад, – сказал я, глядя прямо в его глаза, ища в них хоть какое-то отражение человеческого сознания.

– Да.

Я ждал продолжения, объяснения, оправдания. Он не продолжил, лишь смотрел на меня с тем же бессмысленным выражением лица, с каким мотылек рассматривает свет лампы перед тем, как броситься в него.

– Тогда почему вы здесь? – я почувствовал, как пот стекает по спине, холодный и липкий.

– Я вернулся, – ответил он так, словно это было самое естественное в мире. Простое, логичное объяснение. Как будто я спросил, почему ночью темно или почему вода мокрая.

– Как? – я подался вперед, чувствуя, как диван подо мной слегка просел, словно я сидел не на мебели, а на чем-то живом.

– Я не знаю, – ответил он, и впервые в его голосе мелькнуло что-то похожее на человеческую эмоцию – легкое недоумение, как у ребенка, которого спросили о сложном математическом уравнении. Но голос по-прежнему оставался спокойным. Чистым. Слишком чистым, словно пропущенным через звуковой фильтр, убирающий все живые шумы и несовершенства.

– Вы помните свою смерть? – я чувствовал, что приближаюсь к опасной грани, но не мог остановиться.

Он нахмурился, и на его лбу появились морщины – слишком глубокие, слишком правильные, как будто вырезанные ножом.

– Нет. Последнее, что я помню, – это как засыпаю. А потом… я здесь.

В его словах крылось что-то неуловимо зловещее. В пространстве между «засыпаю» и «я здесь» лежала пропасть, темная и бездонная. Что-то произошло в этой пропасти, что-то, о чем он либо не хотел, либо не мог говорить.

Он повернулся к Эвелине, и она вздрогнула, словно его взгляд был физически ощутимым прикосновением.

– Это всё было странно, конечно. Но я дома. И ты тоже должна быть дома, дорогая.

Я видел, как её руки сжались в кулаки так сильно, что побелели костяшки. Она дрожала – мелкой, почти невидимой дрожью, как лист на ветру.

– Ты не мой муж, – прошептала она, и в её голосе звучало не столько обвинение, сколько молитва. Заклинание, призванное отогнать то, что сидело перед нами.

– Эвелина… – Он посмотрел на неё с выражением, которое должно было изображать печаль, но выглядело как маска, надетая на лицо существа, которое никогда не испытывало эмоций. – Я помню всё. Нашу свадьбу. Как мы ездили в Крым в девяностом. Как ты боялась плавать, а я учил тебя. Помню твой день рождения, когда ты чуть не подожгла шторы свечами. Помню всё.

Каждое воспоминание, которое он перечислял, казалось, висело в воздухе – почти осязаемое, почти видимое, словно картинка из старого диафильма. Но было в этих образах что-то неправильное – словно фотографии, на которых лица размыты или искажены.

– Нет, – её голос дрожал, но в нем появилась сила. Сила отчаяния. – Ты… ты путаешься в деталях. Я не боялась плавать. Это ты боялся.

Он моргнул – слишком медленно, слишком синхронно обоими глазами, как рептилия.

– Ты ошибаешься, – сказал он, и в его голосе проскользнула странная нота – не раздражение, не гнев, а что-то более примитивное. Голод.

Она покачала головой, отступая к двери, словно готовилась к бегству.

Я смотрел на него, пытаясь разгадать загадку, которую представляло собой это существо. Человек ли это? Или нечто, надевшее человеческую кожу, как костюм?

– В зеркало смотритесь? – спросил я, вспомнив старые сказки о том, что некоторые создания не отражаются в зеркалах.

Он повернулся ко мне. Движение было слишком резким, словно его шея не имела промежуточных положений.

– Конечно.

– И что видите?

Он усмехнулся, и на мгновение мне показалось, что его улыбка стала шире, чем позволяла анатомия человеческого лица.

– Себя.

– Могу я посмотреть ваше свидетельство о рождении? Паспорт? – я старался, чтобы мой голос звучал профессионально и отстраненно, но внутри меня нарастал иррациональный ужас.

– Они в спальне, – сказал он, и его взгляд на секунду стал более… фокусированным, словно он смотрел уже не на меня, а сквозьменя.

– Можно? – я уже жалел о своем вопросе, но отступать было поздно.

Он помедлил, затем кивнул с таким видом, словно предоставлял мне право самому решить свою судьбу.

Я встал. Прошёл в указанную дверь, чувствуя, как его взгляд сверлит мою спину, словно физическое прикосновение ледяных пальцев к позвоночнику.

Спальня была аккуратной, опрятной – слишкомаккуратной. Ни единой складки на покрывале кровати, ни пылинки на поверхностях, ни одной вещи не на своем месте. Это была не комната, в которой жили, а музейная экспозиция, имитация жилого пространства.

На тумбочке стояли фотографии – их свадьба, отпуск, ещё какие-то семейные моменты. Я наклонился, чтобы рассмотреть их внимательнее, и кровь застыла в моих жилах.

На каждом снимке Ричард улыбался точно одинаковой улыбкой. Не похожей, а идентичной— как будто одно и то же выражение лица было вклеено на разные фотографии. И еще кое-что: на некоторых снимках его глаза смотрели не в камеру, а словно в сторону, на что-то за пределами кадра. На что-то, чего не должно было быть там.

Я открыл шкаф, стараясь не выдать дрожь в руках.

Рубашки, пиджаки, стопки сложенного белья – всё было разложено с пугающей, нечеловеческой точностью, словно измеренное линейкой. Даже складки на одежде казались слишком правильными, словно они были не результатом естественного сгиба ткани, а чьей-то намеренной имитацией.

В нижнем ящике я нашёл документы, аккуратно сложенные в папку. Рука, которой я взял паспорт, дрожала, как у алкоголика в абстиненции.

Я открыл документ. Фотография. Имя. Всё в порядке.

Но когда я перевернул страницу…

Что-то изменилось.

Буквы.

Они были правильными, но в то же время… живыми. Они двигались, пульсировали, словно текст был написан не чернилами, а каким-то органическим веществом, живой тканью, которая дышала на странице. Они шевелились на грани зрения, складываясь в узоры и фигуры, которые никогда не должны были существовать в нашей реальности.

Я нахмурился, пытаясь сосредоточиться, пытаясь убедить себя, что это просто игра воображения, усталость или страх. Но чем дольше я смотрел, тем больше буквы расплывались, словно тая, словно превращаясь в крошечные рты, которые беззвучно произносили слова на языке, слишком древнем для человеческого понимания.

Я моргнул.

Текст был нормальным.

Обычные буквы, обычные штампы. Никакого движения. Никаких узоров.

Тогда я понял, что дышу слишком тяжело, слишком громко – как загнанное животное. И что в комнате слишком холодно, настолько, что мое дыхание превращалось в пар перед лицом.

В зеркале напротив я увидел свое отражение – бледное, с расширенными зрачками и выражением ужаса, которое я не мог скрыть.

Я закрыл паспорт и оглянулся.

У зеркала стоял Ричард.

Я не слышал, как он вошёл. Не слышал шагов, скрипа двери, ничего. Он просто появился, как будто материализовался из воздуха.

Он смотрел на себя в зеркало с выражением странного… любопытства? Как будто не узнавал собственное отражение. Или как будто видел в нем что-то, чего не видел я.

– Ну? – спросил я, и мой голос прозвучал слишком высоко, слишком напряженно.

Он повернулся ко мне, и в этом движении было что-то нечеловеческое – словно не мышцы и кости поворачивали его тело, а какой-то иной механизм, чуждый анатомии.

– Я же говорил, – произнес он, и его губы сложились в улыбку, которая не достигала глаз.

Я перевёл взгляд на зеркало, чтобы увидеть его отражение.

И тогда я понял, что было не так.

Его отражение двигалось с едва заметной задержкой. Крошечной, неуловимой для случайного взгляда – но я смотрел внимательно. Когда он поворачивал голову, отражение следовало за ним с микроскопической паузой, как эхо следует за звуком. Когда он моргал, его отражение закрывало глаза на долю секунды позже.

Как будто зеркало отражало не его, а кого-то, кто имитировал его движения. Или как будто между ним и его отражением лежала тонкая, но непреодолимая грань между двумя разными реальностями.

Я почувствовал, как по спине ползёт ледяной пот, и волосы на затылке становятся дыбом от первобытного, животного страха.

Я сунул паспорт в карман и быстро, почти бегом вернулся в гостиную, где Эвелина стояла в той же позе, застывшая, словно статуя.

– Спасибо за гостеприимство, – сказал я, не глядя на Ричарда, который появился в дверях спальни с той же сверхъестественной бесшумностью.

Эвелина тут же поднялась, как марионетка, которую дернули за нитки.

– Мы пойдём, – добавил я, уже направляясь к двери, не в силах провести в этом доме ни секунды дольше.

Ричард улыбнулся – широко, неестественно широко, обнажая слишком много зубов.

– Приходите ещё, – сказал он, и в его голосе мне послышалась странная нота: не приглашение, а обещание. Как будто он знал, что мы вернемся, хотим мы того или нет.

Я даже не ответил. Я схватил Эвелину за руку – холодную, как лед – и практически вытащил ее из дома, чувствуя, как паника нарастает в груди, грозя превратиться в крик.

Дверь закрылась за нами с тихим, почти нежным щелчком.

Мы стояли на улице. Ночной воздух, даже пропитанный выхлопными газами и городской грязью, казался невероятно чистым и живым после затхлой атмосферы дома.

Эвелина закрыла лицо руками, и её плечи задрожали – но не от рыданий. От беззвучного, истерического смеха.

– Вы видели? – спросила она, и в её голосе звучало странное облегчение. Облегчение человека, который наконец нашел подтверждение своему безумию.

– Да, – ответил я, доставая сигарету.

Я закурил. Дрожащими руками. Огонек зажигалки казался единственным теплым, живым пятном в холодной ночи. Дым наполнил легкие, и я почувствовал, как никотин начинает медленно успокаивать нервы.

– Что это? – спросила Эвелина, и её голос дрожал. – Что это за… существо?

Я покачал головой, выдыхая дым, который в холодном воздухе свивался в причудливые фигуры, похожие на древние руны или символы, не предназначенные для человеческих глаз.

– Не знаю, – ответил я честно. – Но мы это выясним.

Я бросил последний взгляд на дом. В окне спальни мелькнула тень – высокая, неподвижная фигура, слишком прямая, слишком неестественная. Она стояла там, наблюдая за нами, и я знал, что она будет наблюдать, даже когда мы уйдем. Даже когда мы попытаемся забыть.

И я знал, что дело только начинается. Что мы только слегка приоткрыли дверь в нечто гораздо более древнее, более ужасное, чем мы могли представить. Нечто, что могло разрушить саму ткань реальности, если позволить ему просочиться в наш мир.

Нечто, что уже начало свою работу.

ГЛАВА 3: СДЕЛКА С БЕЗДНОЙ

"Когда человек умирает, от него остаётся только тело. Остальное – память, мысли, чувства – уходит в никуда. Или, может, в какое-то другое место. Но если мёртвый возвращается… он что-то приносит с собой."

Я не спал.

Полночь давно миновала, а сон всё не приходил, скрываясь где-то в тех глубинах сознания, куда я боялся заглядывать. Стоило мне закрыть глаза, как в темноте начинали двигаться тени – не просто шевелиться или ползти, а именно двигаться, как будто я смотрел киноленту, смонтированную существами, чуждыми человеческому восприятию. Они перемещались рывками, словно кто-то вырезал кадры из реальности, оставляя лишь отрывистые фрагменты движения, не предназначенные для человеческих глаз.

В тишине ночи мой разум, лишённый отдыха, породил мысль, которая вытеснила все остальные.

Этот «Ричард» – он не человек.

Нет, внешне он, может, и был человеком. Возможно, он даже помнил, как быть человеком – говорил правильные слова, делал правильные жесты, улыбался, когда требовалось улыбаться. Но внутри него… зияла пустота. Или нечто гораздо более страшное – нечто, чего мне, простому журналисту Александру Найману, лучше не понимать, если я хочу сохранить рассудок.

Проблема была гораздо глубже, чем я изначально предполагал.

Если он вернулся, значит, кто-то его вернул. Кто-то знал как. Кто-то владел знаниями, которые не должны существовать в мире современной науки и разума.

А я знал, куда идти за ответами. К человеку, чьё имя всплыло в моих заметках, когда я начал копаться в странных историях этого города. К человеку, который, как шептались, знал слишком много о том, что лежит за гранью смерти.

Улица Металлистов, дом 17, возвышался над остальными зданиями района, как мрачный обелиск из прошлой эпохи. Старый доходный дом из потемневшего кирпича, в котором когда-то жили инженеры и их семьи. Теперь – заброшенные квартиры, сырые стены, пропитанные запахом плесени, и несколько жильцов, которым некуда больше идти. Или тех, кто предпочитает скрываться от мира, который уже не понимает.

Один из них – Эдвард Ларин.

Его я и искал.

Подъезд встретил меня гулким эхом шагов и запахом сырости, который, казалось, проникал под кожу. Потускневшие лампы на лестничных площадках едва разгоняли тьму, а некоторые и вовсе не работали, создавая карманы непроглядной темноты между этажами. В этих карманах, в самой их глубине, мне чудились медленные движения – то ли игра теней, то ли что-то более реальное, чем сама реальность.

Наконец я добрался до нужной двери. Облупившаяся краска, потемневшая латунная табличка с выцветшими буквами, которые невозможно было разобрать. Но я знал – это здесь.

Дверь была закрыта. Я постучал. Один раз. Второй. После третьего удара за ней послышались шаги – медленные, осторожные, словно человек на той стороне боялся разбудить что-то, дремлющее в глубине квартиры.

– Кто? – голос был хриплым, как будто его обладатель долго молчал.

– Журналист. Александр Найман.

– Не знаю такого, – в голосе появились нотки настороженности.

– А я знаю тебя, Эдвард.

Молчание. Тяжёлое, вязкое, как будто время застыло между нами.

Затем – щелчок замка. Сухой, как треск ломающейся кости.

Дверь открылась ровно на столько, чтобы я увидел половину лица. Мужчина лет пятидесяти, в старом потертом халате с пятнами неизвестного происхождения, с потухшей сигаретой, зажатой между потрескавшимися губами. Волосы – редкие, седые, всклокоченные. Бледный, с кругами под глазами такими тёмными, словно кто-то нарисовал их углём. Но – живой. По крайней мере, физически.

– Чего надо? – слова процедил сквозь зубы, не вынимая сигарету изо рта.

– Поговорить. О Ричарде Харитонове.

Его зрачки расширились так резко, что на мгновение показалось, будто глаза стали полностью чёрными. Он быстро оглянулся через плечо, словно услышал что-то внутри квартиры, затем снова посмотрел на меня. Потом на пустой подъезд за моей спиной.

– Входи, – произнёс он тихо, почти шёпотом. – Быстрее.

Квартира Ларина выглядела так, будто здесь давно не жили. Или, скорее, будто здесь жил человек, для которого понятие "жить" имело совсем иное значение, чем для большинства людей. Старый продавленный диван, заваленный книгами в потёртых обложках – многие на языках, которые я не узнавал. Пыльный деревянный стол, покрытый странными символами, вырезанными, казалось, ножом прямо в древесине. В углу, на полу, – нарисованный мелом символ, похожий на перевёрнутую букву «Ж», но с дополнительными линиями, которые складывались в нечто, чему я не мог подобрать название.

Запах здесь стоял тяжёлый – смесь табачного дыма, сырости и чего-то ещё… чего-то неестественного, словно запах разложения, но не физического, а духовного.

Я сел на шаткий стул, он – напротив, у окна, через мутные стёкла которого едва пробивался серый свет пасмурного дня.

– Знаешь Ричарда Харитонова? – спросил я напрямую, вынимая из кармана диктофон и включая запись.

Ларин вздрогнул так сильно, что халат соскользнул с его тощего плеча, обнажая бледную кожу, покрытую странными язвами, похожими на следы ожогов.

– Кто тебе сказал? – в его голосе слышался неприкрытый страх. – Откуда ты узнал про него? И про меня?

– Его жена. Эвелина. Она утверждает, что ты каким-то образом связан с его… возвращением.

Ларин резко встал, его колени хрустнули, как сухие ветки, и он, прихрамывая, пошёл к окну. Там он замер, его пальцы нервно барабанили по подоконнику, ритмично, словно отбивая какой-то известный только ему такт.

– Уходи, – пробормотал он, не оборачиваясь, его голос звучал глухо, словно из-под воды. – Уходи, пока ещё можешь.

– Нет.

– Я серьёзно, – он повернулся, и я заметил, что его глаза слезятся. – Ты не понимаешь, во что вмешиваешься. Это не для статей в твоей газете. Это не для человеческих глаз и ушей.

– Так объясни. Я здесь не ради сенсации.

Он посмотрел на меня. Долго. Его взгляд казался одновременно пустым и бесконечно глубоким, словно колодец, в который боишься заглянуть.

А потом тихо, едва слышно, произнёс:

– Он мёртв.

– Я знаю, – ответил я. – В том-то и дело.

– Нет. Ты не понял, – Ларин сделал шаг вперёд, его лицо исказилось, словно от физической боли. – Он. Мёртв. Понимаешь? МЁРТВ.

– Я только что с ним говорил. Вчера. В его доме.

– Это не он.

Я молчал, чувствуя, как по спине пробегает холодок, несмотря на духоту комнаты.

Ларин нервно выдохнул, вынул изо рта сигарету, посмотрел на неё, словно забыв, что она была там, и бросил в переполненную пепельницу на столе.

– Ты думаешь, мёртвых можно просто… вернуть? – он говорил медленно, будто объяснял что-то ребёнку. – Что это как будто открыть старый ящик и достать оттуда что-то забытое? Найти в архиве потерянную запись и воспроизвести её?

Я не ответил, но включил диктофон на запись. Что-то подсказывало мне, что это важно. Что это нужно сохранить.

– Это не он, – повторил Ларин, его голос стал ещё тише, словно он боялся, что стены могут услышать. – Это то, что пришло вместо него. То, что носит его лицо, как маску. Говорит его голосом, как умелый имитатор. Но внутри…

– Откуда? – перебил я его, чувствуя, как сердце начинает биться чаще. – Откуда это… пришло?

Он медлил, его глаза беспокойно метались по комнате, словно он искал слежку. Или свидетелей.

– Есть… места, – наконец сказал он, голос дрожал. – За гранью. Между мирами. Между жизнью и смертью. Там, где время и пространство теряют смысл. В этих… промежутках… живут… вещи. Сущности. Древние, голодные сущности, которым нет имени на человеческих языках. Они ждут. Слушают. И если к ним обратиться… если знать правильные слова, правильные символы…

– Кто обратился? – я чувствовал, как пересыхает во рту.

Он опустил голову, плечи поникли, словно под тяжестью невидимого груза.

– Она.

Я не сразу понял, но потом меня словно пронзило током.

– Эвелина?

Он кивнул, его подбородок коснулся впалой груди.

– Она пришла ко мне несколько месяцев назад. В дождливую ночь, насквозь промокшая, но словно не замечающая этого. Говорила, что не может жить без него. Что каждую ночь видит его в кошмарах. Что слышит его голос. Плакала. Была готова на всё. На. Всё.

– И ты ей помог, – это не был вопрос.

– Я… я не хотел! – в его голосе была паника, настоящий животный страх. – Клянусь! Но она знала, что я раньше занимался этим. Знала, что у меня есть книги, знания. Что я изучал… то, что лежит за гранью. Она умоляла. И я…

Он провёл руками по лицу, и я заметил, что на его ладонях тоже были странные шрамы – идеально круглые, словно кто-то прожёг их сигаретой.

– Я дал ей текст. Старый ритуал. Из книги, которую я не должен был хранить. Я сказал, что это не сработает. Что это просто древние слова, суеверия. Что мёртвые не возвращаются, Александр. Они не должны возвращаться.

Он поднял голову, и в его глазах стоял ужас, чистый, первобытный ужас создания, столкнувшегося с чем-то, что находится за пределами понимания.

– Через месяц он вернулся. Просто пришёл домой. Как будто никогда и не умирал.

Я слушал, как в соседней комнате капает вода. Медленно, с интервалами, от которых кровь стыла в жилах. Кап. Кап. Кап. Как пульс умирающего.

– Как именно это работает? – спросил я, пытаясь держать голос ровным, профессиональным. Как будто я просто собирал информацию для статьи. Как будто всё это могло поместиться в газетную колонку.

– Я не знаю. Никто не знает, – Ларин потянулся за новой сигаретой, но пачка оказалась пустой. Его пальцы нервно смяли её. – Это древнее знание. Из времён, когда границы между мирами были тоньше. Когда люди верили в Тех, Кто Ждёт В Темноте.

– Но что-то ты всё-таки понял. Что-то ты знаешь.

Ларин сглотнул, кадык на его тощей шее дёрнулся, как пойманная в силок птица.

– Это не тот человек, которого она потеряла. Это… существо, которое носит его лицо, как театральную маску. Оно копирует память, голос, привычки. Но это не он. Это как… – он запнулся, подбирая слова, – как если бы ты взял фотографию человека и создал его идеальную копию. Внешне всё правильно, но внутри… пустота. Или что-то ещё более страшное.

– И что оно хочет? – мой диктофон продолжал запись, красный огонёк мигал в полумраке комнаты, как тревожный сигнал.

Ларин посмотрел на меня так, будто я задал самый глупый вопрос на свете. Его глаза расширились, и на секунду мне показалось, что в них отражается что-то, чего нет в комнате.

– Оно хочет жить. Оно хочет быть здесь. Оно хочет… чувствовать. Понимаешь? Эти… существа… они не живые, в нашем понимании. Они не мёртвые. Они – нечто иное. И они завидуют нам. Нашей способности чувствовать. Дышать. Любить. Бояться.

– А цена? – я вспомнил старую мудрость, которую вычитал в каком-то древнем фолианте во время работы над другой статьёй. – Должна быть цена. Всегда есть цена.

Он снова перевёл взгляд в сторону, на символ в углу комнаты. Тот будто пульсировал в тусклом свете.

– Он не просто так вернулся. Он… он питается.

– Чем? – я почувствовал, как холод пробирается под рубашку, несмотря на духоту комнаты.

Ларин закрыл глаза, словно не желая видеть реакцию на свои слова.

– Людьми.

Я почувствовал, как что-то тяжёлое, ледяное скользит по позвоночнику, от затылка до поясницы. Словно чья-то невидимая рука.

– Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что рядом с ним людям становится хуже. Они слабеют. Они теряют память, частицы себя. Их сознание… пустеет. Высыхает, как колодец в засуху. Как будто что-то высасывает из них жизнь, но так медленно, так изощрённо, что они даже не замечают. Пока не становится слишком поздно.

Я вспомнил Эвелину.

Её бледность, почти прозрачную кожу с проступающими венами. Её нервозность, дрожащие руки. Её странные провалы в памяти, о которых она обмолвилась во время нашего разговора.

Она уже была его жертвой. Его первой жертвой. Женщина, которая так любила мужа, что готова была вернуть его из небытия, теперь медленно угасала, питая существо, носящее его лицо.

Ирония, от которой хотелось кричать.

Снаружи начался дождь. Его капли барабанили по карнизу, как пальцы нетерпеливого посетителя. Небо почернело, хотя до заката было ещё далеко.

– Как его остановить? – спросил я, поражаясь собственному спокойствию. Где-то глубоко внутри я знал, что должен бежать. Забыть об этой истории. Уничтожить запись. Никогда не возвращаться. Но другая часть меня – та часть, которая сделала меня журналистом – жаждала правды.