Поэма о русской душе

А Иван с Федькой сидят да и беседу затеяли.

– Это, – говорит Федька, – хорошо, что ты с бутылкой пришёл. Выпили хоть для души. Мало вот только взял-то за мешок.

– Хватит! – говорит Иван. – Хватит с тебя и этого.

– Мог бы, – отвечает Федька, – и поскромнее быть. Всё ж мешок ты у меня упёр, а не я у тебя.

– Это тебе бы поскромнее быть! – огрызается Иван. – А то одну вылакал да ещё требует! Ты бы со своей Нинки бы да и требовал! А то куражится здеся над человеком! А с Нинки-то и сбоишься стребовать!

– Сбоишься! – передразнивает Федька. – Ет, может, ты со своей Клавки сбоишься! А даже ежели не сбоишься, она тебе всё равно не дасть…

– Это Клавка-то мне не дасть?! – взъерепенился Иван. – Но давай чокнемся… Ух!.. Это кто, говоришь, Клавка-то мне не дасть?! Да она хоть ночью – только скажи!

– Ага! Ночью! Забыл, что ли, как в прошлом году под забором бегал, домой попасть не мог, у кобеля в будке ночевал?

– Я-то, можеть, и бегал, зато по мне скалкой да палкой не хаживали. А тебя и баба бьёт – стыд да позор! И какой ты опосля этого мужик?

– Меня, – отвечает Федька, сам потемнел весь, как нечищеный медный самовар, – меня, можеть, и била баба, потому что я добрый, да зато я тебя сейчас как значну бить, так это совсем по-другому битьё будет, супостат подсвинячий! Пришёл тут незвано да ещё будет здесь мне на нерву капать!

– Значнёшь! – кричит Иван. – Баба его бьёть, а ещё куда-то лезет! А это видел? – Суёт ему кулак под нос. – Значнёт! Пена помойная! Значнёт он!

– Ты поговори, поговори… – Озлился вконец Федька. – А то вот возьму, как хлобыстну промеж ушей-то – и отдашь богу душу!

– Ет кто? Ты меня хлобыстнешь?

– Ещё как!

– Ты хлобыстнешь?!

– Да прям по роже по твоей!

– Да только спробуй!

– И спробую!

– Только спробуй!

Вот Федька, недолго думая, развернулся да через стол как спробует, аж Иван все лавки под себя и собрал.

Очухался, потряс головой немного да и на Федьку. И давай они друг дружку лупцевать-валтузить почём свет стоит. Мотыжат – только пыль по хате да грохот, ровно изба рушится.

Насмерть, может, и забили бы друг друга, ежели б не Нинка. Она чево-то там по пути прихватила в руку, занеслась в избу да давай мужиков охаживать. И этого Ивана выкинула через пять минут из хаты. Да и Федьку приспокоила.

…Наутро у одного нос, точно моя лампочка, а у другого вся щека оплыла да глянцевая. Вот так и помирились…

Рассказ девятый

Там в облаках перед народом

Через леса, через моря

Колдун несет богатыря…

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

В один день – сумеречно уж было – заявляется Прокоп Семенихин к соседям (дом этот на две семьи). Видит: одна Зинаида спотевшая по хозяйству чего-то воротит.

– Где Мишка-то? – справился Прокоп.

– Да на работе ещё, окаянный. Всё никак свои бригадировы дела не справит.

– А ты чего это вся растрепалась-то? – на неё глядя, вновь спрашивает.

Зинаида-то перед ним босая да волос торчит, как пакля из худого паза в срубе.

– Да вот, – отвечает, – мышей да тараканов извожу. А Мишка, проклятый, запропастился где-то… Шифонер вот не могу сдвинуть… Ну, куды скрываешься? – заметив его торопливое движение, прикрикнула она. – Пособи, раз уж пришёл.

А Прокоп уж сбежать хотел, помогать-то ему неохота. Возиться ещё! Ну да пришлось…

Помогает он, значит, да и подтрунивает над Зинаидой, вроде чтоб не так ему горестно работать было, чтоб не так скучно.

– Я, Зина, кралечка ты моя, душенька, только чтобы на фигуру на твою поглазеть, готовый хоть век вечный у тебя работать! Только мужик бы твой не приходил!

А она только усмехается.

– Магарыч-то когда ставить будешь? – шуткует Прокоп.

А Зинаида – баба серьёзная.

– Фигу, – говорит, – не хошь под нос твой пакостный?

А Прокоп возьми да и облапь её шутейно. А Зинаида его как толканёт! Он запнулся за табурет да хрястнулся на пол. А в пиджаке мелочи было – цельная горсть. Вот она-то и покатилась по полу.

– Эх, ты! – говорит Прокоп. – И дура же баба! К тебе с шуткою, а ты…

Расстроился мужик. Ну и давай сбирать деньги-то. Лазает на четвереньках да чертыхается.

– Вот тебе и магарыч! – злословит Зинаида. Уж такая серьёзная баба была, что и шуток не понимала.

А деньги-то по всей горенке раскатились…

Только залез Прокоп под кровать – а она широченная, хоть впятером спать можно, – тут Мишка-то и заходит. Заходит да и остолбенел…

– Ты чегой-то, – говорит, – под кроватью хоронишься? А? – И так на Зинаиду-то зыркнет, аж потупилась та, а краснота-то на щеках еще от работы образовалась.

А тут Прокоп вылазит да и тоже как-то неловко себя ведёт. Вроде как неудобно ему. Замялся. Да и глаза прячет.

А до этого он с Мишкой чего-то не поладил, и Мишка сказал ему, чтоб в дом его он больше не заявлялся. Не любил Мишка Прокопа, склизкий, говорил, человек. Никаких понятиев о честности не имеет. Ну и удивился, конечно: что это Прокоп тут делает.

– Чего, – спрашивает, – тебе тут надоть?

– Да вот, – говорит Прокоп, – деньги закатились… Собираю… – И пятак медный показывает.

– Пятак он искал! Хорошо хоть одетый ищешь!

Мишка, мужик горячий, нервный да жилистый, как просверлит чернотой сведённых глаз, аж Прокоп и замешкался пуще.

– Ну, – говорит, – я пошёл. ‒ И юркнул вон из хаты.

А Мишка смотрит на него да лицом всё бледнеет. Ну и устроил скандал. Шибко уж у него внутри ни с того, ни с сего что-то подозрительное заговорило. Накинулся на Зинаиду и кричит:

– Так ты, благоверная, законы мужнины блюдёшь!

Да ещё ночью соскакивал в одном исподнем да всё грызся, да терзался и бабу конопатил.

…А по делам своим, по леспромхозовским, случалось ему часто командироваться на соседние участки. Вот с тех дён он каждую отсылку и мучается. А что, думает, баба ладная, из себя справная, волос русый… чем чёрт не шутит! Беспокоится, кабы чего там за его спиной не происходило.

И бабу довел, чернявый, до того, что она и света белого невзвидела.

Эх, ма! Вот какие дела…

Только чем больше он думает, Мишка-то, тем злее мысли-то становятся, тем сильней с женой ругается. И что ему взбеленилось в голову? Мужик и серьезный был, и видный, начальственный, себя должен был показывать, а тут эта горячность ум за разум завела.

Так-то вот она и совсем подвела под монастырь. Одним вечером задумал он, стал быть, план. Значит, говорит:

– Зинка, я завтра в командировку уезжаю.

– Уезжаешь, – говорит Зина, – так уезжай.

А Мишка не по справедливости злится. Вишь, думает, обрадовалась, собачья кровь.

А как назавтра вышел в командировку-то да и не поехал никуда, а схоронился в сарае. Да и сидит, поджидает. Кол заготовил потяжелей. Ежели, думает, кто ходит, я уж его так хвачу-хвачу, чтобы у него уже не то, что до чужих баб охоты не было, а дажеть и до своей не осталось.

Только сидит он час, сидит другой, мыслей скопилось от безделья, а нейдёт никто.

Смеркается будто уже. Подморозило. Небушко вызвездило. Месяц тоскливо на него смотрит.

«Уж не продремал ли, не проморгал ли? – думает Мишка. – Может, кто и пробрался скрытно? Надо, – думает, – пойти, в окошко поглядеть, а то не двигаючись и замерзнуть не долго».

А в окошко так спроста не заглянешь – ставенки везде. Вот он и бегает, ловчится, в щелки глаз напрягает.

…А только возвращалась в то время до дому по улице бабка Никифоровна, она у Павлучихи засиделась-запозднилась. Идёт бабка и пужается всего, к тому ж Павла ей порассказала про отца Прохора Тимохина, купца тутошнего, как он грабил да изгилялся над проезжими барышнями, как свирепствовал звериной страстью да на этом и разбогател. Идет Никифоровна, озирается опасливо. Да тихо так шагает, чтобы из-за темноты-то не упасть.

Вдруг слышит в мишкином огороде кто-то лазит. Воры!!! У нее и ноги подкосились. Хотела падать, но совладела с собой. Смотрит, а там кто-то под окнами шарит да заглядывает в них. Час-то полуночный…

Никифоровна бегом да к Ивану с Федькой, да еще к Семёну зашли. И решили они проведать, кто это там шныряет.

Подкрались впотьмах. Темнота – хоть глаз коли. Смотрють – и взаправду ктой-то под окнами ходит. Эх, думают, не иначе лихие люди поживу выискивают, али обидчиков Мишка завёл – вот и пришли на отмщенье.

Ну, уговариваются, один справа, другой слева, а третий прямиком.

Стал Федька таким маневром заходить справа. А там бурьян да канава. Торопится он, хочет первым на бандюгу налечь, ну и, знамо дело, шумит. Пробежал немного, выглянул – далече ещё. Снова на четвереньках передвигается. Выглянул опять – чёрт попутал, нет его! Выругался Федька под нос, утёр лоб спотевший да и думает – со двора поглядеть надо. А калитка рядом. Вот он, полусогнувшись, шмыг в неё. Да кык примет по спине удар! Только и услышал: «Узнашь… как по чужим…»

Соскочили тут Иван да Семён со своих укрытьев да на обидчика, ровно два ястреба, помчались.

– Имай его, имай! – орёт Семён не своим голосом.

– Убили-и! – с резью в голосе кричит Никифоровна. Собаки лай подняли, где-то баба заголосила, погоня штакетник ломает на своём пути… только треск идёт – как преследуют!

В момент догнали разбойника, скрутили в бараний рог да и свалили к чьему-то забору. Так-то, голубчик, говорят, сей же день в милицию отправим. А он:

– А это видели? – И дёрнулся неожиданно рывком, высвободил руку да кык опять даст по носу подбежавшего только что оклемавшегося Федьку.

Взревел Федька благим матом не столько от боли, сколько от вопиющей несправедливости, и давай дубасить обидчика со всей что ни на есть душевной щедростью.

Туго бы бандюге пришлось, ежели б Семён не узрел на заборе мешок, каким-то случаем там оказавшийся, с-под картошки. Натянули они этот мешок на ворюгу, завязали, чтоб не дрыгался боле, да и стоят, да и спорят, ругаются. Семён, значит, говорит, пойдём, в милицию отведём, Федька кричит, отдубасить его хорошенько да отпустить по ветру, а Иван и то, и другое глаголет. Семён доводит до их умов, что, мол, может, даже премию за него дадут, он слыхал, давали одним за страшного преступника, а кто знает – может, это какой шпион обнищавший полез за деньгами, чтоб бежать за границу с донесением. Недаром же такой щуплый, и так Федьку саданул зверски! А Федька кричит, что это шпана просто-таки. И человека незачем садить за решётку, а просто проучить хорошо, чтоб он ни за решёткой, ни на свете божьем сидеть не мог.

А сам между делом нет-нет да и подденет мешок носком сапога. А ворюга воет что-то да по траве пожухлой катается.

Долго спорили. Только Семён – самый старый да уважаемый – оспорил. Привели его, анафему, в участок, – не поленились целый километр протопать! – и говорят:

– Вот бандюга! Под окнами шарил! – Да и сняли с него мешок. А как сняли, так и ахнули.

– Мишка!

А тот стоит и от злобы-то и от расстройства сказать ничего не может. Дежурный-то: пройдемте. Уж и за решетку его наметил.

– Да не он бандит! – как заорёт Федька.

– А кто ж? – говорит милиция. – Может, ты?

Стали они служивому объяснять что к чему. А он не верит. Головой мотает.

– Темните чего-то!.. Пусть посидит, а там разберёмся!..

…Такое вот командирование вышло.

Рассказ десятый

В темнице там царевна тужит,

А бурый волк ей верно служит…

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

Теперь другой сказ слухай…

…Года два назад Марфа, здоровенная баба, с такими ногами… чтоб кирзовые сапоги надеть, голяшки нужно разрезать, недалеко от меня живёт, – со снохой выдумала враждовать.

Выходит обычно Марфа со старушками на скамеечке посидеть, – у нас тут посиделки такие интересные устраиваются, – и все жалится: дескать, сноха никуды не годная.

– Да, – поддержат старухи, – така молодёжь пошла.

– Вот ране, – еле пробубнит Тимофеевна, поди, самая старая у нас на улице Нектаровой, – уже так по гошподу было, по воле его, и ижберут родители невешту, и ушватают – только живи да милуйшя. А ноне… аду… ничаво… – И дальше головой поникнет, только слыхать: бу-бу-бу. Боле трех слов и выговорить не могла. Сидит так, бубнит, носом клюет, пока ей ктой-то не тыркнет в бок: ты чего, мол, Тимофеевна?

– Ай! – Взбрыкнется та. – Ктой-то? Чего надоть-то?..

– Ты о чём? – спросят.

– О жизни я, о жизни, девоньки… – И снова носом клюет: бу-бу-бу.

А Марфа выговаривает, что на душе. И такая она, сноха-то, и сякая.

– Да срам, а не девка. И понятия никакого не имеет. И хвигурой тощая, и ноги, что черенки. Ну и что, что глаза на пол-лица наросли? Что она этими глазами – за скотиной ухаживать будет? Какая энто работница, ежели силы в ней ни на грош? А Петро-то мой и парень здоровый, и из себя ладный да статный, чего ж не мог получше взять?

Так уж печалится она, что судьба сына обделила ‒ дышать не может полной грудью. Как увидит невестку, так сердце останавливается и такая тяжелая печаль возникает внутри, что жить невозможно. Одно спасение ‒ ворчать да злится. От этого как будто отпускает маленько в груди. Поедом ест невестку ‒ тем и спасается от печали.

…Днём одним проснулась Марфа на печке, сноха кастрюлями звенит. Завсегда так – Марфа позже снохи встает, чтобы, значит, сноха уважение чувствовала.

Слезла Марфа с печи да и ходит – как всегда ворчит. И полы там не подтёрты, и скотина не так накормлена, как надоть, то да сё, значит.

Села. И сноха села. Марфа тут же на неё и накинулась:

– Ну, чего сидишь? Дел невпроворот, а она сидит! Вот христово наказанье!

– А я вот думаю: чего бы поесть? Не кушала ещё сегодня.

– Вон, – говорит Марфа, – в сенцах молоко кислое. Покушай.

– Не люблю я молоко кислое, – сноха отвечает, – никакого в нём скусу нет.

От этого и пошло-поехало. Марфа взрезала себе на носу эти слова и начала снохе это самое молоко подсовывать да изгиляться над ней за то, что не ест его. И сыну кричит: вот, мол, привёл, даже молоком нашим гребует!

Только кричала она так месяц, кричала другой, а раз сели за стол, а на нём одно это молоко да хлеб. Варево Марфа назло не справила. И, значит, со злостью употребляет это молоко, жует со вкусом да на сноху посматривает. А та возьми да и скажи:

– Вас, маменька, понос не схватит ли?

Так свекровка и поперхнулась.

– Ничего, – говорит, – я до поносу крепкая. А ты аппетит-то не сбивай! Такие вещи за столом говоришь, срамница!

А только сноха-то как в воду глядела.

Спозаранку – ещё и светать не начинало – слухают молодые, Марфа шеволится, под нос себе очень страшные ругательства бормочет. Резво соскочила с печки, накинула шубейку да айда бегом на улицу.

…Час проходит, два – не возвертается. Петро аж испугался.

– Пойду-ка, – говорит, – погляжу, а то, может, она там вся изошла.

Вернулся через пять минут, почесал затылок да и говорит жене:

– Эх-ма! Наколдовала. Человек старый, кабы не замерзла.

Только заняла таким манером Марфа позу в нужнике и отстраниться от неё не может.

А на дворе темень мягкая такая, оттепель ударила, в ноябре-то месяце, синицы весело так попискивают, воробьи шебуршатся, голуби вроде как тоже повеселели. И всем наплевать на её муку!

А она сидит, сидит, точно окаменела, ажно коленки затекли, сил нет уж сидеть, круги перед глазами. Ну, кажется, всё вышло, аж внутренности вытягивает. А только встанешь, сделаешь три шага, как что-то заурчит-завоет внутри, как вдруг схватит да потянет неимоверно, так насилу и присесть успеваешь.

А сноха-то ходит да ещё и подзадоривает, дерзкая! А Марфа в отместку и сказать ничего не может, ровно и голос утянуло вместе с этим, только всё чернеет жутко лицом-то. Днём уж докумекали молодые, пошли купили в магазине горшочек да и посадили на него Марфу.

Так и сидела она на нём два дня и две ночи без устали, ровно пытку отбывала. Кряхтела, судьбу свою кляла да стонала:

– Ох, помираю я, грешная, детки вы мои любимые! Ох, гибну я на горшке на этом, окаянном!..

До истощения, значит, сидела, до полного изнеможения.

…А потом, через год, и оказалось: сноха-то, чёртова девка, загодя принесла порошка от сестры, которая в аптеке работает, да и сыпанула безмерно…

Нашла, стало быть, коса на камень.

Рассказ одиннадцатый

Там ступа с Бабою Ягой

Идет, бредет сама собой…

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

…А через дом от меня две бабы живут.

Раньше дом-то цельный был, и жил в нём купец Прохор Тимохин. Потом он в бега подался, и решила одна баба заселиться тут. Такая сорока из себя, да такая вертлявая – как червяк на крючке. За тараторство и прозвали ее Дрындучихой, да еще за стати – высохшая, побуревшая, что дрын столетний, скрюченная, ровно Баба Яга.

Да только, значит, решила она одна одиноко поселиться, а тут и Павла откуда ни возьмись.

– Я, – говорит, – тожеть хочу в купеческом доме жить. У меня, – говорит, – мужика в гражданскую убило. Нешто не имею прав здеся поселиться?!

И поселилась.

Да только с этого у них и пошла свара…

Павла такая видная из себя, дородная, неторопливая баба, оплывшая и вся белая, как соком налита.

Вот и стали они вместе жить, а Павлу и окрестили через Дрындучиху Павлучихой. И от этого у них ещё сильней склока.

Павлучиха ежели начнет что делать, медленно так делает, вроде засыпает, а Дрындучихе надоть так-сяк – вихрем. Ну и нет-нет да и заругаются. И до того изругательства дошли, что решили бабы отделиться. Дом досками перегородили, огороды огородили, и хозяйство каждый себе особое завёл. Да…

Только как сойдутся, так и начинается:

– А не нравится, так чевой-то ты ко мне в дом припёрлась? – кричит Дрындучиха.

– Это к кому? – встревает Павла.

– Ко мне!

– Да он что, дом-то, твой?

– Мой!

– Дрындучиха ты проклятая!

– А ты Павлучиха!

– Из-за тебя же, старой карги, назвали!

– Сама ты карга!

И так могут целый день препираться. Кулаки в бока и пошёл. Только шум на всю улицу!

И удумала Дрындучиха изжить Павлучиху. Чего только она не испробовала! И испражнялась на её огороде и всякими гадостями поливала его, пока не надоело юбку рвать о гвозди в заборе, вторгаясь на вражескую половину. И косу-то ей на сенокосе притупит камнем, и колышки ей на прокосе понавтыкает. А то охапку дров упрёт со двора. То под дверь в хлев зимой воды плеснёт, чтобы примерзла. Утром Павлучиха уцепится за скобу и знай рвёт из последних сил. То топор припрячет. Павлучиха бегает по двору, да и кричит истошно, ажно самой страшно: «Дурья голова, куды ж я его задевала, не помирать же теперя с морозу-то!» Дрова-то нечем нащепать. А единожды даже замкнула электричество, чтобы Павлучиха письмо от сына не прочла. Хотя себе во вред, а всё одно – делает.

Только ничего не выводит из спокойствия Павлучиху. А раз выходит Дрындучиха на свой огород, глядь – ужас кромешный! Огород стоптан!

Кинулась Дрындучиха к соседке да и кричит:

– Ах ты мерзавка! Ах ты, божье ты изнасилование! Ты зачем мне это огород стоптала?

А Павлучиха тоже краснеет.

– Сама ты, – кричит, – изнасилование! Чего ты, старая, бельма-то выпялила и ничего не видишь? Да я это, что ли, стоптала?! Это ж свинья, дурная ты баба, стоптала! Хто калитку вчерась забыл закрыть? А? Ты и забыла! Вот моя свинья и прошла к тебе невзначай.

Знаешь, как бабы заведутся, ну не дай бог, начнут мозоли на языке натирать. И на этот раз покричали-поругались, изругались, обессилили да и разошлись с богом.

А назавтра вышла Дрындучиха поутру во двор. Погода стоит ясная, чистая, огород весь в росе, холодком тянет, спелостью с грядок, и дышится легко-легко, лучше и не надоть. Вёдро.

Видит: никого нет. Спит, видать, Павлучиха. Дрындучиха-то помнит ещё с давних времён, что Павла и поспать любит и, ежели встанет, лучину час щепать будет, а может, и заснёт ещё за работой. И удумала она вот что опробовать.

Подломила в ограде снизу штакетину, выпустила свою свинью да и давай её, неразумную тварь, в дырку эту наводить. И так это руки-то расщеперила, ноги – тоже, и загоняет, следит, чтоб ни вправо, ни влево не сбежала. Думает, скажу Павлучихе: «Хто это дырку исделал? Свинья-то и пролезла ненароком».

Ну а свинья – что с неё взять? – дура скотина, не понимает хозяев, не лезет в дырку. А только не уследила Дрындучиха, как кинется божья тварь в сторону! Дрындучиха ещё хотела её своей тощей ногой остановить, вроде как шлагбаум ей под нос поставить. Куды там! И старуху с ног сбила, да чуть и не сдавила впалую грудь. И давай наяривать по её же огороду!

Освирепела Дрындучиха, схватила кол и понеслась за ней, как вихорь, как Баба Яга с помелом – только юбка развевается-пузырится, как она сигает меж кустов да грядок! Резво так скачет. И про ревматизму забыла, и про престарелость, и что дух спираить – тожеть забыла.

Так уж её озлило это свинское действие, что уж в сердцах она этой Павлучихе и глаза готова выцарапать. Извелась баба. Но всё ж изгнала свинью с грядок и снова к дырке её заводит. Осторожно так подгоняет. В дырку смотрит, чтобы теперя без промаху.

А только у самой дырки подняла глаза, да и ахнула. Павлучиха стоит на другой стороне забора, да и посмеивается. Розовая со сна… довольная…

– Куды это ты её гонишь? – спрашивает.

Дрындучиха вконец осерчала.

– В огород твой, – кричит, – оплывина чёртова!

А Павлучиха спокойненько вытащила кувалду из-за спины и говорит:

– Гони, гони… Она сейчас только пролезет, я её как хвачу по голове-то. И мясо хрен отдам!

Взвыла от ненависти Дрындучиха. Но забоялась свиньёй рисковать. Только пришла к себе домой и места себе не находит. Света белого невзвидела. «Умру, но отмщу!» – думает.

И знаешь, чего удумала? Вот дошлая баба!

Узяла, нашла в комоде старую трубку, мужичок ее покойный раньше покуривал, да пачку махорки. Когда Павлучихи дома не было, тонкую перегородку снизу проковыряла гвоздем так, чтобы дырка у Павлучихи под стол выходила. И начала. Засыпет махры в трубку, раскурит, вставит мундштуком в дырку, хихикнет подло, сядет ловчее к стенке лицом, ноги-то у грешной уж совсем почти не гнутся, но – сквозь стоны – давай дуть в трубку, чтоб дым в соседнюю хату шёл. Посинела от натуги баба, тошнота от дыма нутро выворачивает, губы себе все спалила, а всё одно – не прекращает. Дуить и дуить!

Пришла Павлучиха домой. «Хосподи! Пожар!» И давай по комнатам бегать, смотреть кто-что горит. Огня-то никак найти не может, а хата в дыму.

А Дрындучиха трясётся мелко от смеха да от злорадства. Она даже и не додумала, что такой вертихлёб получится.

Бегала, бегала Павлучиха по избе, пока отдышка её не взяла, пока не упала. А Дрындучиха знай дуить. Подскочила снова баба да айда на улицу. Выскочила – лица на ней нет. Волосы растрепались, ноздри раздуваются, как у молодой кобылицы.

– По-мо-ги-те! – взвопила. – Люди, – кричит, – милые, родные мои, не дайте погибнуть! Заживо сгореть, – кричит, – не дайте! Пожар, – кричит, – крещёные!

Сосед её, Василь Аверьяныч, побелел, схватил ведро с водой, топор, да на помочь, что было духу. Женщина одна, вдовая, думает, надо спасти!

Только ворвался в дом и унюхал: дым-то махрой пахнет. Стал искать, что к чему.

А Дрындучиха, заметь, дуить…

Поискал, поискал Василь да и видит: конец мундштука под столом из-за перегородки торчит, а из него дымок, ровно из трубы печной. Василь возьми, да и, недолго думая, приложись к нему, да и дунь в него со всей мочи. Так Дрындучихе в рот не только дым, а и махра полетела, к тому ж горящая.

У бабы и свет белый погас в глазах, ажно позеленела вся, отвалилась от стенки и упала, как на распятии. «Ну, – думает, – пожила – и будя! Прими меня, Господи, душу безгрешную!»

…Вода в ведре пригодилась Василю, чтобы ее откачать. Насилу и справились. С большим трудом оживили Дрындучиху. Она потом целую неделю ходила, отплевывалась, отойти не могла. Аж как вспомнит про махру, али кто закурит в её присутствии – нутро всё выворачивает, от тошноты ноги подкашиваются.

Да вот так и отучилась пакости делать. Только каждому твердит, что здеся свет клином не сошёлся, кто пусть что хочет думает, а уж она обязательно уйдёт от этой поганки.

Да вот пока не уходит…

Рассказ двенадцатый

Там царь Кащей над златом чахнет…

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

…Прислала девка Лукьянова, Наталья, отцу-матери письмо, где прописала, что находится без зимней обуви, и уж валенки ей никак нельзя носить, потому что она в институте учится в городе, и что ей нужны сапоги зимние. Вот хоть разбейтесь, а достаньте да и выложьте ей эти самые сапоги.

Делать нечего, скопили Лукьян да Антонина деньжат, да и отправилась Антонина в воскресный день на барахолку.

…На ней, как всегда, толчея. Шум да гам. Ходит Антонина, ходит – нет сапог. А товару кругом разного, аж глаза разбегаются, не знает, куда и глядеть, в какую сторону и оглядываться. Озирается – кругом искушение! Руки так и чешутся – купить бы чего! Деньги-то при себе большие имеет.