скачать книгу бесплатно
– Я ничего не предлагаю. Вы мужчины – вы и думайте!
– Выход один, – сказал я, – придется разбивать палатку здесь, на остановке…
– Идея! – воскликнул Харьковский. – Садимся в тачку и катим до ближайшей посадки. Ставим там палатку и будем думать, шо это Залевская балка!
Идея пришлась по душе, и мы быстро поймали такси.
Лучшее, что попалось нам по пути, – это широченная посадка возле асфальтового завода в двух километрах от города.
Мы попросили таксиста тормознуть. Таксист, который всю дорогу рассматривал в зеркало англичанку, остановился и ухмыльнулся. Затем вышел помочь Харьковскому вытащить вещи из багажника. А я, следуя за ним, деликатно намекнул англичанке, чтобы она расплатилась.
И она неожиданно взорвалась:
– Подлецы! Негодяи! Привезли женщину в лес и еще заставляют ее платить! Господи, с кем я связалась! Подонки! Настоящие подонки! Завезли в какую-то грязь, а сами еще и без денег оказались!..
Поливая нас таким образом, она все же вынула из сумочки кошелек и принялась в нем копаться. Через минуту выкопала рубль и, не прекращая ругани, протянула его таксисту. Тот ухмыльнулся шире прежнего, так что один его ус вытянулся до самого уха, и сказал, что ему ничего не надо. И англичанка впопыхах вместо благодарности обозвала его сволочью. Таксист не обиделся, но улыбаться перестал. Прыгнул в машину, с визгом развернулся и дал по газам.
А мы двинулись походным порядком. Англичанка плелась за нами и продолжала ворчать, как старая бабка. И я в конце концов пристыдил ее:
– Лариса Васильевна, вы, оказывается, жадная женщина. Это очень опасная болезнь. У нас в Дарагановке у одной старухи от жадности лопнул желчный пузырь.
Ее это задело.
– При чем здесь жадность, Соболевский? При чем жадность, если вы поступаете не как мужчины! Ты абсолютно меня не понимаешь! Вы что, сразу не могли сказать, что у вас нет денег? А то – выходи, плати!.. Как будто я вещь какая! Ты что, меня за вещь принимаешь? Да, Соболевский?..
И она еще долго продолжала бубнить в том же духе. А я шел и думал о том, как после этого она собирается переключаться на любовь. И не мог себе такого вообразить.
Харьковский, идущий впереди, остановился и бросил рюкзак на землю.
– Хорош, пришли!
Местечко, честно говоря, было не очень. Слегка пыльное, с вызревшими колючками и жидкими деревьями вокруг. С одной стороны безобразный черный завод кое-как заслонялся кустарником, с другой открывалось чистое поле с сорняками. Было время, мы в этом поле протяпывали подсолнухи и кукурузу. Когда подрабатывали в колхозе. Теперь уж, видно, таких дураков нет. И поле без них гибнет.
Харьковскому эта посадка была тоже памятна. Где-то здесь он делал привал с Галей Петуховой. Когда совершал паломничество в Дарагановку. И я не исключаю даже, что на том месте, где бросил рюкзак.
Англичанке пейзаж ничего не навевал. И поэтому она возмутилась:
– Вы что, думаете, я в этой грязи буду ложиться? Ф-фу, сколько пыли! Вы бы еще на свиноферму меня завели!..
Мы пытались ее успокоить.
– Лариса Васильевна!.. Сейчас поставим палатку.
– Протрем листья, сдуем пыль.
– Накроем стол!
– Так шо все будет как в лучших домах Парижа!
И, пока она успокаивалась, мы установили палатку, застелили ее одеялом, поставили посередине бутылку. Потом пригласили королеву.
Обещанную водку она, конечно же, забыла в холодильнике. Но, слава богу, и от вина отказалась. Только прочла название (очень поэтичное, кстати, «Аромат степи») и сразу стала ссылаться на кучу болезней. Хотя мы ей вовсе ничего не предлагали.
За отсутствием стакана пришлось алкать из горла. А за отсутствием закуски – довольствоваться сигаретой. Англичанка наблюдала за нами с ужасом и возмущением, словно вдруг обнаружила себя в обществе людоедов.
Нам стало весело.
Теперь даже не припомню… Но все пошло как-то само собой.
Ей сделалось жарко, и она бессовестным образом сняла с себя платье. Харьковский хоть и не переставал смеяться, но все-таки смутился. И в этом была его первая ошибка.
Потом она заявила, что не хочет пачкать свой белоснежный бюстгальтер, и сняла его. Сиськи беспомощно и жалко, как две попрошайки, шлепнулись на живот и испуганно посмотрели на нас. Их не хотелось трогать.
И я полез к ней в трусы.
– Ты что там потерял, Соболевский? – пошутила англичанка.
И, взглянув на Харьковского, добавила:
– Я тебя не смущаю, Харьковский?
– Это я его смущаю, – сказал я.
И дал знак товарищу, чтобы он делал то же самое.
Но Харьковский почему-то вдруг поднялся и сообщил, что намерен прогуляться. Я попытался удержать его. Но было бесполезно.
Оставшись одни, мы совсем перестали разговаривать. Она без единого слова сняла трусы, легла на спину и безобразно раскинула ноги.
Это был момент, когда мне захотелось выйти вслед за Харьковским.
Но я покорно обнажился и взгромоздился на нее…
Честно говоря, до этого мне даже в самых диких фантазиях женщина не являлась так некрасиво. С таким выражением лица, с каким только садятся штопать носки… Видно, я слишком быстро протрезвел и стал обращать внимание на всякие мелочи.
Жара, духота, совершенно мокрое от пота тело, чавканье животов. Потом все эти любовные выкрики, стоны и стенания, жалобы на то, что она уже не может, что я натер ей лобок. И прочее, что лучше не вспоминать, чтобы не осквернять представление о женщине вообще.
Добросовестно пробыв полчаса в роли самца, я стал подумывать о Харьковском. И начал потихоньку отделяться от объекта.
Она тут же встревожилась.
– Ты что, уже?!
– Да, уже.
– Врешь, ты же не кончил!
И я, сползая с нее, сказал:
– Да я как-то в душе кончил.
И слова мои безобидные подействовали на нее страшно. Она напряглась, как человек, которого толкают с обрыва, вцепилась в меня судорожно и потребовала продолжения.
– Я могу больше, чем тебе кажется, Соболевский! Но ты не должен ни о чем думать! О чем ты все время думаешь? О чем?
– О вас.
– Перестань! Не надо обо мне думать. Ты должен только чувствовать меня. Нечего обо мне думать, я тут вся! Ты только чувствуй меня, чувствуй! Понял?..
Но во мне уже началась необратимая реакция отторжения. Я резко высвободился и сказал:
– Все! Теперь очередь Харьковского.
– Нет! Нет, я не хочу его!
– Тогда не надо было вешать лапшу!
– Я тебя люблю, Соболевский, тебя! – закричала она в отчаянии. Закричала совершенно не к месту.
– Мне кажется, вы с Харьковским больше подходите друг другу, – закончил я холодно и рассудительно.
Конечно, может, и не следовало мне произносить последнюю фразу. Но кто из нас разберет все тонкости в этом скотстве!
Она вскипела, как после пощечины. И вновь принялась сквернословить.
Потом неожиданно сказала:
– Я хочу задать Харьковскому два вопроса.
– Хоть четыре! – ответил я.
– А ты оставайся здесь.
С этими словами она накинула платье и, наклонившись, стала вылезать из палатки. А мои глаза уперлись в ее открывшийся зад, откуда хищно улыбнулся и показал мне язык какой-то бородатый Карабас.
Мне стало смешно и настроение поднялось. Я даже вспомнил Чосера:
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И, ничего простак не разбирая,
Припал к ней страстно, задницу лобзая.
Но тотчас прянул он назад,
Почувствовав, что рот сей волосат.
Не взвидел света от такой беды:
У женщины ведь нету бороды!..
Я застегнулся и выскочил следом.
Харьковский сидел на пеньке и уныло вертел в руках пустую бутылку. Она стояла рядом, одергивая платье.
Я сказал, что отлучаюсь по надобности. И оставил их. Харьковский пытался еще мне что-то возразить, но я не стал его слушать. И даже не видел, какими глазами на меня смотрела она.
Минут десять я болтался в посадке. Потом увидел Харьковского с кислой рожей.
– В чем дело? – спросил я.
Но он не был настроен на объяснения. И сказал, чтобы я шел до своей дуры.
Вернувшись к палатке, я увидел только спину уходящей англичанки. Догнал ее и задал тот же вопрос.
Она остановилась, и я увидел лицо в слезах. Тогда я повторил вопрос. Но она только плакала. Плакала как ребенок, прямо рыдала. Из всего, что она пыталась сказать, я понял лишь то, что она не собирается здесь оставаться.
Я спросил, не сделал ли чего дурного Харьковский. Но она пустилась взахлеб, и уже было невозможно разобрать ни единого слова.
Не ожидая такого поворота, я смотрел на нее совершенно беспомощно. Не знал, что сказать. И почему-то очень хотелось, чтобы она и в самом деле побыстрее ушла.
Она не смотрела на меня, но мысли мои, наверно, читала. Тут же повернулась и пошла. Жалкий и неприятный был у нее вид. Сгорбившись и обнимая свою сумочку, она качалась из стороны в сторону, делала маленькие шажки, чтобы не упасть, вся сотрясалась и громко, громко рыдала.
Я вернулся к Харьковскому.
– Так что у вас произошло? Ты что, дал ей по башке?
– Это у тебя надо спросить, шо ты ей сделал! Ты тока ушел, смотрю – она уже в соплях. Шо-то пролопотала про тебя, шо ты подлец. Потом на меня бочку покатила. И разрыдалась. Ну, я постоял, как идиот, и думаю: шо я ей мамка, что ли? Думаю, разбирайтесь сами! Так шо ты ей сделал?
Я пожал плечами.
В общем-то, Кошелка занимала нас недолго. Вскоре поднялся более существенный вопрос: что делать дальше?
Немного пошевелив мозгами, решили отправиться в Дарагановку с палаткой. А там уже разработать стратегию относительно Залевской балки.
Наутро поехали в город, чтобы отыскать для этого дела попутчиц. Но никого, кроме голодного Сопилы, не нашли. И двинули втроем.
Субботний вечер проболтались в балке по турбазам. И опять-таки ничего похожего на девочек не нашли. Почему-то везде отдыхает одно старье. Чем занимается молодежь, неизвестно.
Ночь, как псы, втроем провели в палатке. И сделали вывод, что без баб в походе делать нечего.
132. Возвращение отрады
Вчера был выпускной.
К вечеру зашел на квартиру «Рупь семь». Все мои соратники готовили себя к празднику. Кто утюжил брюки, кто чистил туфли, а кто даже мыл голову. Дешевый разливал.
Я попал в тот момент, когда стаканы были уже полны, но взяться за них еще не успели. Очень приятный момент.
В бурсе встретился с мастачкой. Она даже выглядит теперь по-другому и общается со мной на другом языке, как с добрым старым знакомым. Это приятно. Непонятно только, зачем все это время мы друг другу укорачивали жизнь!
В шесть состоялся праздничный ужин с пирожными, конфетами и лимонадом. Спиртное, конечно, не подавали. Но, слава богу, и не забирали то, что было у каждого.
Перед тем как мы схватились за вилки, Иван Иваныч не упустил случая произнести речь. И мы впервые за три года услышали, что мы в общем-то неплохие ребята. Даже как-то неудобно было это слышать. Как будто тебе врали в глаза. Видимо, и директор почувствовал собственную фальшь и поспешил переключиться на более существенный предмет.
