Собачий вальс

Но вот звук повторился вновь, еле слышный, по-прежнему булькающий, а теперь ещё и со свистом. Ольга Александровна обернулась и вдруг поняла, что доносится он не с улицы, а из соседней комнаты. Пожилая женщина спешно надела домашние туфли, накинула халат и пошла в гостиную, где находилась дверь в спальню дочери.

Звуки затихли, и Ольга Александровна какое-то время в нерешительности стояла у закрытой двери, прислушиваясь. «Войти или нет? Что там у неё такое?» Вот она несмело потянула за ручку, заглядывая в приоткрывшуюся щель, и в унисон со скрипом старого ссохшегося дерева ей навстречу пронёсся долгий сиплый стон.

«Душа отлетела», – услышав его, подумала Ольга Александровна, и сразу же, в подтверждение своих мыслей, почувствовала робкое движение воздуха у лица. Она перевела взгляд на кровать дочери и увидела, как та вдруг вытянулась и распрямилась под одеялом, стала будто выше ростом и похудела. Её левая рука, побелевшими пальцами вцепившаяся в ночную сорочку на груди, ослабла и, гулко хрустнув суставом, безвольно свесилась с кровати. Голова запрокинулась назад, растягивая шею, и подбородок заострившимся треугольником неподвижно уставился в потолок. Лица не было видно, но тело застыло и больше не шелохнулось.

Ольга Александровна зачем-то подобрала подол халата, словно входила в воду и боялась замочить одежду. Переступая с носка на пятку, она сделала несколько осторожных шагов по направлению к кровати дочери, вновь остановилась на мгновение и опять пошла, поднимаясь на носочки и комкая полы халата в руках. Поравнявшись с изголовьем кровати, она застыла на месте и затаила дыхание, не в силах заставить себя заглянуть в мёртвое лицо дочери. Наконец, она собралась с духом и склонилась над телом, перегнувшись через край кровати. Её глаза расширились от ужаса, как будто она смотрела в бездну. Да, это была её дочь Наташа или кто-то, очень похожий на неё, надевший на себя неподвижную пластилиновую маску и оскалившийся беззубым ртом. Ольга Александровна бросила взгляд на тумбочку: так и есть, вставные челюсти Натальи Николаевны мирно покоились в стакане, за ночь успев обрасти крошечными пузырьками воздуха. Высоко задранное к потолку лицо как будто усмехалось, узнав только одному ему открывшуюся тайну, неведомую тем, кто продолжает жить. Ольга Александровна впервые видела смерть так близко, и она ужаснула её.

Пожилая женщина ничего не почувствовала, кроме отвращения и страха перед этим безжизненным телом. Когда спало первое оцепенение, и она успокоилась, страх сменился любопытством, которому Ольга Александровна не смогла противиться. Она дотронулась до плеча дочери и начала её тормошить, но плечо тяжело пружинило в ответ на прикосновение, проваливаясь и безвольно возвращаясь в исходное положение. Тогда она вплотную приблизила щёку к полуоткрытому рту, и, не ощутив дыхания, повернула голову и заглянула в лицо дочери. Она беззастенчиво его рассматривала, словно хотела запомнить. От былой одутловатости не осталось и следа, кожа натянулась и разгладилась, острыми дугами проступили скулы, и глубокие морщины, успевшие избороздить его при жизни, загадочным образом исчезли.

«Так вот как я буду выглядеть, когда умру… Выходит, не так уж страшно», – вдруг подумала Ольга Александровна, не в силах оторваться от созерцания жуткого, но одновременно завораживающего зрелища. Через несколько минут она всё же пришла в себя, в последний раз оглядела тело дочери и погладила её по голове. Выйдя из комнаты, пожилая женщина плотно закрыла за собой дверь и задумчиво оглядела опустевшую после вчерашней распродажи гостиную: ни часов, ни стола, ни стульев – даже присесть некуда. Её взгляд упал на старое кресло-качалку у окна, полуприкрытое занавеской. Его Ольга Александровна не пыталась всучить вчера Аркадию Вениаминовичу, вовремя вспомнив, что на этом кресле любил сиживать отец, когда хотел побыть один и подумать. Пожилая женщина выдвинула кресло-качалку на середину комнаты, спинкой к злосчастной двери, и с осторожностью погрузилась внутрь. Старая мебель приветливо и уютно скрипнула под её весом и принялась ласково убаюкивать хозяйку: всё хорошо, всё будет хорошо.

Ольга Александровна долго сидела в кресле, погружённая в свои мысли. Словно молчаливый страж, она берегла покой так быстро и тихо ушедшей из жизни дочери. Она по-прежнему ничего не чувствовала: ни жалости, ни сожаления, ни боли. Слёзы не щипали глаза, их не было вовсе: Ольга Александровна ждала их, но они так и не пришли. Сердце, поначалу бившееся толчками от пережитого волнения и физических усилий, постепенно успокоилось под мерное покачивание кресла. «Как удобно! Умели же раньше делать мебель…»

Ольга Александровна вдруг вспомнила, как давным-давно, когда была совсем маленькой девочкой, впервые поняла, что умрёт. Закутавшись в одеяло, она с ужасом представляла, что на деревьях вновь набухнут и зазеленеют почки, ласточка совьёт гнездо под крышей сеновала, кухарка Матрёна испечёт кулебяку с мясом, но она ничего этого не увидит. Катерина Ивановна как раз по обыкновению зашла к ней в спальню перед сном, чтобы пожелать спокойной ночи и поцеловать в лоб.

– Маменька, а что будет, когда я умру?

Катерина Ивановна с улыбкой присела на край кровати дочери и провела рукой по её волосам.

– Ты умрёшь ещё очень и очень нескоро, моя милая. Тебе рано об этом думать.

Девочка внимательно посмотрела на мать испытующим взглядом больших настороженных глаз.

– Но даже если нескоро. Когда я умру, вы с папенькой станете плакать?

– Конечно, станем, – засмеялась в ответ Катерина Ивановна, наклонилась к дочери и расцеловала в обе щеки.

Оленька недовольно заворочалась и надула губки.

– Разве это смешно, маменька? Разве умирать весело?

– Не знаю, моя милая, – продолжая улыбаться, ответила Катерина Ивановна, – я пока что ни разу не умирала.

Потом она на мгновение задумалась и посерьёзнела. Синие прожилки на висках напряглись и потемнели.

– Наверное, умирать весело только тогда, когда на всём белом свете больше некому о тебе плакать.

Кресло качалось взад-вперёд, тихо шурша полозьями по паркету. Всё хорошо, всё будет хорошо. Ольга Александровна совсем не думала о смерти Натальи Николаевны как о смерти дочери. Не видела она странной насмешки и несправедливости в том, что пережила её, как будто ушла из жизни не дочь, а соседка по квартире. Умерла старая женщина с лишним весом, одышкой, слабым сердцем и невралгией. Ну и что? Тысячи людей умирают каждый день. Да, молодая, всего-то шестьдесят два, но, как говорят, Пути Господни неисповедимы. Прожила не самую долгую скучную жизнь, полную жалоб и обид. Родила двоих сыновей, которые не бросили и не забыли. Что могла, то испытала и сделала. Не о чем жалеть.

Ольга Александровна неспешно встала, пододвинула кресло-качалку к окну, с особенной тщательностью оделась и подошла к телефонному аппарату, мирно дремавшему у стены в их длинной узкой прихожей. Она сняла трубку и, аккуратно вращая диск, набрала нужный номер. Память не подвела – она помнила телефон внука наизусть.

– Лёшенька, мама умерла. Сегодня, только что, полчаса назад. И знаешь, тихо-тихо так, у себя в комнате на кровати, во сне. Как будто никому не хотела мешать. Я даже скорую не успела вызвать. Лёгкая смерть, дай Бог каждому… Приедешь? Ну хорошо, жду.

* * *

– Ой, Ольга Александровна, вы что, не спите? А мне сегодня ко второй паре. Вот видите, как удачно получилось. Я тут у вас быстренько и пыль успею протереть.

Хорошенькая длинноволосая девушка лет восемнадцати с ямочками на щеках и с ярко-жёлтой солнечной тряпкой в руке заглянула в спальню пожилой женщины. Та сидела в кресле, погружённая в свои мысли, но тут же встрепенулась и приветливо посмотрела на вошедшую.

– Заходи, заходи, Оленька. Ты же знаешь, я рано встаю.

Девушка радостно засмеялась и почесала подбородок тыльной стороной ладони.

– Так что же вы здесь сидите одна? Я тоже давно встала. Пришли бы на кухню чаю попить, позавтракали бы со мной.

Ольга Александровна кокетливо махнула рукой.

– Ну что я буду тебе мешать?

– Ой, да вы не мешаете совсем, ну вот нисколечко, – девушка принялась ловко орудовать тряпкой, осторожно приподнимая бутылочки и баночки на трюмо, и при этом без умолку щебетала.

– Я вам так благодарна, Ольга Александровна, вы не представляете. А вы говорите, что мешаете! Ну не смешно ли? И мама тоже очень вам благодарна, что вы меня пустили к себе жить. Снимать – дорого и далеко, Москва-то вон какая большая! А тут я с вами в самом центре и под присмотром. Мама тоже хочет как-нибудь приехать на денёк, поблагодарить лично – велела у вас спросить. Если вы разрешите, конечно. Мы вас не стесним нисколечко, вот увидите.

Ольга Александровна с удовольствием слушала щебетание девушки, не обращая особого внимания на смысл слов. Ей нравилось звучание молодого голоса, звонкого и мелодичного.

– Конечно, пусть приезжает. Как-нибудь… – снисходительно отвечала пожилая женщина, не отводя глаз от юной квартирантки. – Я её и не узнаю, наверное. Виделись в последний раз, когда ей было столько же, сколько тебе сейчас.

– Я же когда приехала, то очень испугалась сперва, – продолжала говорить девушка, не прекращая своего занятия. – У меня только бумажка была с адресом: ни телефона вашего, ничего. А вдруг, думаю, письмо не дошло? Вдруг, думаю, вы меня не пустите? Кто такая, скажете, знать ничего не знаю. А ещё эти волнения в городе были. Народу много, все куда-то бегут. Я ведь ваш дом еле нашла. На вокзале спросила у милиционера, он мне метро подсказал, но от метро-то идти надо. В какую сторону – непонятно…

Ольга Александровна не впервые слушала историю благодарной родственницы из Кирсанова, но рассказ девушки, с каждым разом обрастающий всё новыми подробностями, доставлял ей необычайное удовольствие.

– Я сначала в сторону Тверской пошла. Оказалось, не туда. А сумка тяжёлая, плечо мне оттянула так, что оно занемело даже. Я много вещей не хотела брать, да мама гостинцев напихала: огурцов там, сала, мёд положила. Приедешь, говорит, хоть не с пустыми руками.

– Мёд чудесный ты привезла, давно такого не пробовала, – промурлыкала Ольга Александровна, одобрительно кивая головой. – Отец у меня тоже пасеку держал, я помню.

Девушка тем временем переместилась к окну, смелым резким движением раздвинула занавески и принялась протирать подоконник, то и дело оглядываясь на Ольгу Александровну, словно ища у неё поддержки.

– Пыли-то пыли накопилось! – певучим голосом восклицала она, приходя в восторг от собственной нужности и незаменимости. – Ну ничего, я тут быстро наведу порядок, не беспокойтесь! Чуть-чуть полегче с занятиями станет, так сразу всё перемою, вот увидите.

Ольга Александровна опять кивнула.

– Наведи, Оленька, наведи. Давно пора этот старушечий дух отсюда вытрясти.

Юная родственница залилась искренним смехом, как будто колокольчик зазвенел.

– Ой, ну какая вы старуха, Ольга Александровна! Я ведь когда приехала, а у вас такое горе, такое горе… И представить страшно! Я маме как рассказала потом по телефону, так она даже поверить не могла. Всё спрашивала, как там Ольга Александровна, наверное, говорит, убита совсем. Это ж страшно-то как, дочь свою хоронить! А я ей говорю, что нет, Ольга Александровна держится молодцом, даже не плачет. Вот как-то сразу понятно было, что вы просто виду не показываете, а сами страдаете. Я бы, наверное, изревелась вся, а вы – ни одной слезинки не проронили. Такая спокойная, сдержанная. Это ж как тяжело-то в себе всё держать!

Ольга Александровна ничего не ответила, только с ласковой укоризной посмотрела на девушку, и, оперев локоть о подлокотник кресла, прикрыла рот ладонью.

– Ой, не буду, не буду, – заторопилась та, вспыхнув от смущения, – чего это я? Заставила вас опять горе ваше вспомнить. И тряпка грязная уже совсем, пойду сполосну.

Девушка проворно выскочила из комнаты и застучала пятками вдоль по коридору. Ольга Александровна отняла руку от лица, на котором сияла тихая, безмятежная улыбка. Пожилая женщина счастливо улыбалась этому новому, непривычному ей звуку, молодому и вселяющему надежду, совсем не похожему на усталое тяжёлое шарканье ног Натальи Николаевны.

– Письмо-то тогда так и не дошло же, помните? – громко затараторила Оленька на ходу, возвращаясь из ванной комнаты. – Никто меня не ждал совсем, да и не до меня вам было. Мне Алексей Михайлович тогда открыл. Я ему объясняю, объясняю, бумажку показываю, а он не понимает ничего. Кто, говорит, такая, ничего не понимаю!

Девушка засмеялась своим воспоминаниям.

– А тут вы выходите. Из Кирсанова, говоришь? Проходи. Вот здесь будет твоя комната. И объяснять вам даже не пришлось, всё так сразу поняли. Ну, а потом и письмо мамино дошло.

Обе женщины немного помолчали. Было слышно, как за окном моросит мелкий сентябрьский дождь, нескончаемый и неторопливый.

– Я сегодня поздно приду, у меня семинар только в шесть начинается, – с ноткой грусти в голосе проговорила Оленька, закончив протирать пыль. – Так что вы ужинайте без меня, хорошо? А я как приду, шуметь не буду, обещаю, чтобы вас не беспокоить. А то в прошлый раз как книжки-то у меня попадали, так я, наверное, всех соседей перебудила!

Девушка опять захохотала, сдувая чёлку со лба.

– Ну что ты, Оленька! – Ольга Александровна даже руками замахала. – Ты меня нисколько не беспокоишь. Разве звук молодости может кому-то мешать?

Она посмотрела вслед торопливо убегающей длинноволосой студентке с тряпкой ярко-жёлтого солнечного цвета в руках. На душе у пожилой женщины было легко и спокойно, словно впервые за долгие годы всё стало на свои места, и больше никогда уже не должно было сдвинуться.

Пожилая женщина осталась сидеть в кресле, но, дождавшись, когда коротко щёлкнет замок входной двери, тут же поднялась на ноги. Она расправила подол старенького тёмно-синего платья и, закрыв глаза, глубоко вдохнула полной грудью. Проворно и грациозно, словно за плечами не было восьмидесяти девяти прожитых лет, она подошла к столу, на котором золотистой улиткой возвышался граммофон. Аркадий Вениаминович выполнил её слёзную просьбу и починил антикварную машину. Ольга Александровна что-то мурлыкала себе под нос и, пританцовывая на одном месте, перебирала пластинки. Взвизгнула пружина завода, опустилась с тёплым заговорщицким треском игла, и комнату наполнил изумительный по глубине звук. Аккомпанемента почти не было слышно, он пропадал в шорохе стали, упрямо бороздящей канавки грампластинки, но голос, высокий, чуть дребезжащий мужской тенор, пел в полную силу. Пел о горных вершинах и неподвижной тишине южной прохладной ночи, о том, что скоро, очень скоро наступит покой и даст отдых усталой измученной душе. Нужно только подождать, совсем немного, совсем чуть-чуть…

Когда песня закончилась, Ольга Александровна некоторое время стояла в задумчивости около стола, перебирая пальцами бахрому на истёртой скатерти. Затем она гордо подняла голову, приосанилась и запела. Сначала с сомнением, робко нащупывая голосом ноты. Она словно пробовала нужную высоту и силу звука, но вскоре от её нерешительности не осталось и следа. Как будто не было семидесяти лет молчания. Она пела, и грудь её радостно вздымалась, дыхание выравнивалось, голос крепчал, набирая силу, и уже не мог остановиться – ровный, глубокий и уверенный. Она слышала его и послушно шла, увлекаемая в неведомую даль, где земля сливается с небом, где воздух смешивается с серебристым светом луны и стоит неподвижно, затаившись, не смея качнуться ни единым дуновением ветра. Туда, где все дороги сходятся в одну, и нет больше ни страха, ни печали, ни жалости.

…Подожди немного, отдохнёшь и ты.

Допев до конца, Ольга Александровна оглянулась по сторонам, смущённая и обрадованная, ища поддержки и зрительского внимания. Со стены, с чёрно-белого портрета в рамочке под стеклом, на неё приветливо смотрели светловолосый худощавый мужчина и необыкновенной красоты женщина с фигурой и лицом древнегреческой богини. Ольга Александровна бросила на них полный признательности и любви взгляд, достала из рукава скомканный носовой платок, быстро поднесла его к глазам и засмеялась. Силы вдруг покинули её, и она, уставшая, но счастливая, со вздохом радости и очищения повалилась в своё любимое кресло.

ЭТЮД В ЧЕТЫРЕ РУКИ

Телефон заунывно запел, когда за окном висела однородная серая мгла, как заштрихованный мягким графитовым стержнем листок бумаги для акварели. «Это не будильник, для будильника слишком рано – не тот свет на улице», – помню, подумала я. По давно выработанной привычке я кладу телефон под верхний матрас кровати на одно и то же место и, не доставая его оттуда, выверенным движением отключаю звук. Так я сделала и на этот раз, но через несколько секунд он запел вновь.

Кто бы это мог быть, в такое время и столь настойчиво? Я взглянула на экран: конечно, мама! Удивительная женщина – никак не может запомнить разницу во времени, постоянно прибавляет, хотя нужно отнимать. Пять утра. Значит, у них – восемь. Её звонок в такой час меня насторожил: мама не работала лет двадцать перед тем, как официально вышла на пенсию, поэтому привычки вставать в такую рань у неё нет. Она любит смотреть телевизор допоздна, затем неспешно пьёт чай с пастилой и спит до девяти-десяти утра, пока собаки не начнут скулить от того, что им пора выйти погулять. С тех пор, как мы с сёстрами разъехались кто куда, мама стала держать собак, больших и с виду злобных. Мама всегда чего-то боялась, и её страхи порой не поддавались рациональному объяснению. Она боялась, что рухнет потолок в новой квартире, потому что дом строили молдаване и узбеки; что сойдёт с рельс поезд Санкт-Петербург—Москва, на котором моя старшая сестра регулярно приезжает в гости; что из леса на дачу в Подмосковье проберутся маньяки-убийцы и перережут всем горло посреди ночи, а если нет, то совершенно точно украдут лук и капусту. Мама каждый вечер подсчитывала количество луковых хвостиков и капустных кочанов на грядках, чтобы утром проверить, ничего ли не пропало. Вечерние и утренние цифры частенько не сходились, и под подозрением оказывались не только соседские строители, но и сами соседи, почтенные люди с собственными огородами. Никакие уговоры не могли убедить маму в необоснованности подобных страхов, которые с возрастом росли, преумножались и наливались соком, как помидоры в её теплице.

Не случайно собаки стали мамиными неизменными спутниками жизни: только они были в состоянии оградить маму от опасностей окружающего мира. Собаки и тётя Люся – наша очень дальняя родственница, настолько дальняя, что никто не помнил ни её фамилии, ни полного имени, ни города, из которого она когда-то проездом оказалась в Москве. Она ехала кого-то навестить, но не доехала: так и осталась рядом с мамой, преданно, по-собачьи выполняя роль подруги, защитницы и компаньонки.

Внизу затрещал стационарный телефон, и я окончательно осознала, что дело серьёзное и не терпит отлагательств.

– Да, мама. У нас только пять утра. Я сплю, вообще-то. Мне сегодня целый день молоть языком перед испанскими туристами, поэтому, если ты не против, я тебе перезвоню.

– У меня новость чрезвычайной важности, – мама никогда не извинялась, не просила прощения и не чувствовала себя виноватой. Её голос звучал бодро и несколько таинственно. – Выспаться успеешь потом. Старая карга, наконец-то, отбросила копыта. Нам предстоит чудесный спектакль по разделу её барахла – мы же с тобой наследницы! Похороны послезавтра. Надеюсь, ты успеешь купить билет на самолет, чтобы быть вовремя.

В этом вся мама – чёткие инструкции, минимум эмоций и ожидание беспрекословного послушания.

«Старой каргой» она называла свекровь, мать своего последнего покойного мужа и моего отца. Я не слишком расстроилась. Отношения у нас складывались не лучшим образом, можно сказать, что их не существовало вовсе, да и старушке давно перевалило за восемьдесят. У мамы было три мужа, но все они – по странному совпадению – надолго не задерживались на этом свете после того как женились на ней. Нас с сёстрами трое, и ни одна толком не помнит своего отца. Отец старшей, Кристины, сгинул где-то на Сахалине ещё до её рождения. Средней, Карине, было годика полтора, когда у её отца случился сердечный приступ. Мой отец продержался дольше всех: мне как раз исполнилось три, когда он упал с лестницы и сломал себе шею. Поэтому у нас с сёстрами разные отчества и разные фамилии, но кое-что нас всё же объединяет. Мама назвала нас одинаково, как породистых щенков одного помёта, на букву «к». Мне повезло меньше всех, я – Каролина. Хорошо, что вот уже четырнадцать лет я живу в Лондоне, меня давно называют на английский манер Кэролайн, и моё имя никого здесь не удивляет.

Старая карга не любила маму, называла её за глаза «ведьмой» – и, пожалуй, не без основания. Было в маме нечто настораживающее, тревожащее, не поддающееся объяснению. То ли общее впечатление, то ли взгляд её карих, почти чёрных раскосых глаз с голубыми белками. Мама не варила колдовские зелья при свете полной луны на заднем дворе своего дома и не летала по ночам на метле, но даже у меня и сестёр в её присутствии порой мурашки бежали по спине.

– Мама, – мягко начала я, – ну вот совсем мне ваши похороны не к месту, правда. У меня самый сезон, туристы прут как сумасшедшие, есть возможность неплохо заработать. Я Саре обещала новый телефон купить, а денег нет, и счета за газ и воду не оплачены. Если уеду сейчас, опять залезу в долги, а мой приезд вряд ли необходим.

Как же мне не хотелось ехать! Я не очень-то любила старушку, да и она меня тоже. Виделись мы редко, даже когда я жила в Москве, не писали друг другу и не перезванивались. Можно сказать, что и не родственники.

– Ничего не хочу слушать! Приезжай – и точка.

Мама повесила трубку. С ней всегда так: если скажет, то как отрежет, и продолжать спор становится бессмысленно. Она никогда нас с сёстрами не учила жизни, не пыталась подогнать под себя и с раннего детства обращалась с нами как с равными, но когда хотела чего-либо от нас добиться, то без труда добивалась. Мы не имели права ослушаться. Нас не сажали под домашний арест и не ругали, не ставили в угол и не лишали сладкого – у мамы были иные методы. Она могла, обидевшись на наше непослушание, не разговаривать месяцами, и не существовало наказания суровее, чем её молчание. Лучше бы накричала, швырнула в нас что-нибудь или даже ударила – мы бы безоговорочно приняли всё, что угодно, лишь бы не видеть этого холодного безразличия и отстранённости. Такой у мамы был способ воспитания. Не думаю, что она понимала, насколько жестоко с нами поступает, но девчонками мы страшились маминого молчания больше всего на свете.

– Я не могу, иначе мама со мной не будет разговаривать!

– Ты что делаешь? Если мама узнает, то она не станет с тобой разговаривать!

– Не рассказывай, пожалуйста, маме, потому что тогда она прекратит с нами разговаривать!

Ничего другого мы не боялись.

Когда мы подросли, мама не часто обращалась к нам с просьбами, потому что предпочитала справляться сама. Тем не менее, мы точно знали: если мама просит – значит, так надо. Когда она просила, то не говорила «пожалуйста» или «спасибо», её слова звучали как приказ, и его необходимо было исполнить.

Как-то раз, ещё в юности, я отнеслась к маминой просьбе очень легкомысленно. Дело было летом, в июле, который выдался на редкость жарким и засушливым. Кристина жила тогда в Питере, Карина уехала на практику с курсом, а Люся, как назло, мучилась в больнице с гнойным аппендицитом. Мама давно планировала съездить к подруге на день рождения в Днепропетровск, она купила билеты и новое платье, так что об отмене поездки не могло быть и речи. Люсин аппендицит она предусмотреть не смогла, ей оказалось некого оставить по хозяйству, и поэтому она позвонила мне. Я тогда только закончила первый курс и слонялась в городе без дела.

– Каля, – так она меня называла, когда была в хорошем расположении духа, – я завтра улетаю на четыре дня, так что ты поживёшь на даче и присмотришь за собаками и огородом. Ключи под крыльцом, а список того, что нужно сделать, я повесила на холодильник. С собаками с утра я погулять успею, так что можешь спокойно спать хоть до двенадцати. Обед и ужин приготовила. Увидимся в воскресенье.

Я приехала на дачу поздно вечером, когда собаки уже успели загадить всю веранду, где мама их предусмотрительно закрыла. Я прочитала список обязанностей и ужаснулась: в четверг и субботу полить теплицу с помидорами, а в пятницу и воскресенье – с огурцами, непременно тёплой водой и вечером. Напротив фразы «холодную колодезную воду ни в коем случае не использовать» стояло три восклицательных знака. Также мне в обязанности вменялось «подкормить» капусту на заднем дворе, а именно – вылить под каждый кочан по два ковшика «вонючей воды из бочки». И напоследок, чтобы уж окончательно меня добить, мама попросила простерилизовать банки и разложить по ним клубничное варенье, которое она сварила накануне.