Буковый лес. Повести и рассказы

Вот, например, если к ним в Город случайно попадала какая-то залётная блондинка и не в длинной юбке, а в нормальном цветастом платье – это становилось событием мирового масштаба. Её обязательно все жители Города не только замечали, но и волочились за ней по улицам собачьим хвостом с налепленным репейником на расстоянии десяти – двенадцати метров какие-то мрачные личности. Они «выясняли», где она живёт, и могли часами стоять под балконом хозяев квартиры.

Если бы этих страдальцев спросили, зачем они это делают, навряд ли можно было добиться внятного ответа. Важен был сам факт волочения за юбкой и разборки с сотоварищами по поводу всё той же юбки в аспекте «я её первый увидел!» Это довольно часто приводило к крупным конфликтам «мужчин» промеж себя, с милицией и забиранием в неё.

Но, милиция тоже была «мужчинами», всё понимала, сама была не прочь постоять под балконом с цветастым платьем, посему, пожурив «горячих парней и джигитов» за драку, их отпускала. Поэтому в Городе вообще-то очень не любили, когда к ним кто-либо приезжал в ситцевой юбчонке, если только не тёща из деревни с пучком живых кур, свисающих с руки вместо ридикюля.

Здесь же, в Греции всё было очень странно и загадочно.

К примеру, абсолютно все девочки до четырнадцати лет были темнокожими и черноволосыми, а когда подрастали, становились белёсыми блондинками. Уж как им удавалось так выбелиться – в хлор, что ли, ныряли, для Линды так и осталось загадкой. Они тоже были южанками, и у них тоже по хорошему должны были расти волосы на лице и ногах. Но они все были гладкими, как только что выбритыми, кожа их блестела и сияла на солнце.

У женщин, казалось, вообще была единственная задача – обратить на себя внимание. По ходу не совсем симпатичные, точнее, не симпатичные совсем, они были очень милы и ухожены. Каждая из своей внешности выжимала максимум, если на ней были «интересные» места, так она их без стеснения, даже с какой-то вызывающей гордостью выставляла на всеобщее обозрение.

Если красивая грудь – декольте красовалось практически до пупка, чтобы все желающие могли с удовольствием про себя отметить: «У неё красивая грудь!»; если она считала, что ноги – так показывала ноги. Именно поэтому, видя как люди живут в своё удовольствие, и, вспоминая седых, всклокоченных женщин – «матерей и жён Города», Линда долго плевалась и уматывалась. Эти дамы, приехав в Грецию на заработки, каким-то непостижимым образом почти за полчаса «адаптировались» и напрочь меняли образ и не желали больше быть «матерями и жёнами», а хотели «секси».

Куда на фиг девались их «сдержанность» и «целомудрие»?! Все они, которые бледными тенями скользили по стенам и, скромно улыбаясь, прикрывали щербатые рты ладошками, моментально преображались. Спины их выравнивались, как если б они проглотили швабру, походки и фигуры в целом становились в режим «ожидания» – не подойдёт ли кто познакомиться? И все поголовно работали «помощницами по дому», «ухаживали» за лежачими дедушками, и дедушек этих, когда шли в отпуск, «сдавали» в качестве переходящего вымпела одна другой, чтоб потом снова к нему вернуться.

Ухаживали гениально хорошо, ибо понимали – если дедушка умрёт – надо снова искать работу, а чем дольше он живёт – тем больше шансов и надежд получить от него хоть строчечку посвящения в предсмертном завещании. И ни одна «гордая женщина востока» не ухаживала почему-то за лежачей бабушкой.

Однажды на улице Линде даже показалось, что она увидела ту тётку с поломанным чёрным ногтем из регистратуры стоматологической поликлиники, но теперь она была в узких бриджах и лёгенькой кофточке с шаловливой вентиляцией по бокам.

Линде удалось защитить свой диплом стоматолога, и теперь она работала в очень даже весёленькой компании, где хоть работодатель и был большим брюзгой и жмотом, но никогда не отказывал себе в удовольствии встречать каждую минуту как первую из оставшейся ему жизни. Вот тут на работе Линду ждали новые сюрпризы. Оказалось, что Греция отличается от Города не только длиной юбок. «И этому тоже надо учиться и привыкать», – задумчиво размышляла Линда, выковыривая пальцами мусор с напольного покрытия, которое здесь называлось «мокета».

Эта самая «мокета» – ковровое образование с высотой ворса чуть ли не три сантиметра, бесконечно красивое и бесконечно неудобное. В неё грязь и всякие соринки как бы вживаются и врастают, и никаким пылесосом их не выкорчуешь, разве только пальцами. Но какого хрена эта мусорозаборная «мокета» делает в хирургическом отделении частного заведения?! У них в хирургическом отделении стоматологической поликлиники, даже там, где работал Голунов сто лет назад, везде был раздолбанный, отклеивающийся, но кафель. Ведь каждые несколько месяцев приходила санэпидемстанция, и вполне могла и старшей медсестре, и брату – хозяину (находящемуся на должности сестры-хозяйки), да и самому главврачу сделать нехорошее замечание, которое потом смывалось бумажной суммой.

И ещё потом бы на «летучке» в Горздраве главврачу за всех за них было бы неуютно. На ночь включали ультрафиолет для обеззараживания воздуха в помещении. И халаты складывали в огромные биксы и стерилизовали в специальных автоклавах. И плакаты были про вред венерических заболеваний. Какой махровый ковёр на полу?! Линда сама лично в бытность студенткой мыла эти плиточные полы раствором хлорки и карболки. Воняя-я-яло! Зато здесь, в Греции все очень любят чистоту, наличие шершавой «мокеты» на полу в хирургии их не смущает, но морщат носик при непонятном запахе и с подозрением спрашивают:

– Ти миризи? (Что так воняет?)

Якобы то, что «миризи» может быть нечистым, а палас с ворсой на полу в хирургии – чистый. И ведь никому не объяснишь, что «миризит» для их же обеззараживания! Клиент просто обидится и уйдёт, потому что он и так чистый и никаких «микровиа» на нём нет. И именно «клиент», а не «больной» и не «пациент». Здесь это – «клиент». Как пророчила ей в своё время школьный преподаватель химии Белкина, советовавшая Линде не пытаться «прыгнуть выше пупка, а просто стать парикмахером», – именно «клиент» парикмахерской банно-прачечного комбината.

В Греции Линда расцвела. Она под давлением новых подруг – всех поголовно блондинок, вывела себе над верхней губой волосы, рассталась с бакенбардами в виде котлеток на щеках и похудела килограмм на десять. То ли от оливкового масла, то ли от пьянящего воздуха свободы она сильно изменилась, с лица исчезли прыщи, и кожа её стала чистой и тонкой. Так она сама под шум адаптации не заметила, как почти без усилий стала превращаться в Прекрасного Лебедя. Ну, не так чтобы прямо в лебедя, но на работу её взяли, хотя для начала, как хорошую, профессиональную уборщицу со стажем. А могли и не взять! Оказывается, в Греции именно внешнему виду придают очень большое значение, а вовсе не «духовной» красоте, как врали в СССР.

Местного «зубного предпринимателя» звали Такис. «Такис» – это не имя такое, это производное от Димитрис. Вроде как Димитрис – уменьшительно – ласкательное – Димитраки, потом Траки, потом Таки, дальше, судя по всему, – Ки-И, и так далее до нуля.

У греков вообще были непонятно странные, то ли имена, то ли клички, то ли должность, то ли место происхождения, то ли физические недостатки. Всё это являлось производными для новых имён. И не ясно было вообще, к примеру, Параскевас («параскеви» – пятница) – это фамилия, имя, или тот, кто приходит по пятницам. Или «папуцис» («папуци» – туфля) – это торговец обувью, фамилия такая, или просто богатый, и поэтому у него есть что надеть на ноги. Женщины же все были «Тула», «Кула», «Сула». Одна была даже «Пицца».

Так вот, оказалось, что «Кула» – это от «Кириаки», которая «Кириакула»…«Кула», акула, блин! Линда поначалу постоянно путала все имена, кроме «Мария» и «Элени», и не запоминала их. Слава Богу, что «Марий» и «Элени» было пол Греции, это заметно облегчало существование в новом мире. Греки никогда не меняли своих фамилий. Если только совсем «неблагозвучные». Подлежащими исправлению считались не Пендархидис, например («пенте» – пять, «архиди» – яйцо, причём именно мужское, «архи» – начало), а неблагозвучными были «Романов», или «Нарышкин».

У Линды очень много сил уходило на вживление в окружающий мир. Мысли и чувства стали какими-то отрывистыми и резкими, касающимися исключительно реалий. На всякого рода глупости типа воспоминаний о домике с балконом времени не было. Да не было и желания. Зачем это всё? Пока не привыкнешь к так изменившейся «родине», лучше жить расчётом и мыслями, а не глупыми чувствами. И, тем не менее, то ли здесь, в этой Греции, стиральные порошки были какими-то особенными, то ли сам воздух располагал к чувственности, но когда заканчивался разноцветный, как взбесившийся калейдоскоп, рабочий день и голова оказывалась на подушке, она закрывала глаза, и ей казалось, что пахнет каким то тонким, совершенно неприемлемым здесь, в этом полуподвале запахом… чищенной абрикосовой косточки.

Интересно, где Он сейчас? Этот самый голубоглазый еврей без лифчика.

Как-то раз, когда она была ещё студенткой, очень-очень давно, в прошлой жизни, Линда приехала домой на каникулы в родной Город и зашла в стоматологическую поликлинику. Вроде как ей что-то было надо. А что надо-то? Зуб, который она так и не долечила, Линде давно удалили. Больше ничего не было надо. В поликлинике всё было по-другому. Плакат с червяком, жующим детский зуб, бесследно исчез. На его месте стоял шкаф. И врачи были другими: кто постарел, кого заменили новые. Вон сидит страшная «доктор Марика», с которой Боря-Саша иногда шутил… Тоже постарела…

– Да! Канешна помню! – Марика, казалось, даже обрадовалась вопросу, – Он сперва пошла в Израиль, а потом оттуда в Канаду. Говорили, у нево всё хорошо Я нэ знаю… Вот…

Ка-на-да, словно кто-то палкой стучит по голове. Другой материк, всего-то через тысячи километров. Надо же: «Ка-на-да» и «ни-ког-да»… как созвучны два эти слова, как они похожи. Они напоминают обрыв, где внизу бьётся головой о скалы холодный океан.

Подушка таки сделала своё дело – у Линды закрываются глаза, а завтра взойдёт новое солнце.

Такис из стоматологии был ещё и необычно весёлым. Он, так сказать, «шёл по жизни, шутя». Конечно, когда её брали на работу, она об этом не знала. Оказалось, что Такис вообще не стоматолог и даже не зубной врач. Он просто зубной техник, который в какое-то прекрасное утро решил, что ему не стоит ждать милостей от природы, как советовал Мичурин, то есть, ждать, пока какой-нибудь врач принесёт ему работу на заказ.

Он понял, что его задача – самому взять это самое, то есть слепки с зубов клиента, поэтому Такис совершенно беззастенчиво начал работать во рту, точить зубы и называть себя врачом. Говорят, что много лет назад «господин доктор» гастролировал с большим успехом по греческим деревням, делал старикам прямо в «кафении» съёмные протезы и сколотил себе на этом неплохое состояние. И ещё при нём была девчонка, которая за небольшую сумму крутила ногой педали от колеса с приводом к бормашине, потому что тогда в деревнях электричества не было.

Так вот, и к Такису и к Греции в целом надо было срочно притереться, признать, что ковёр – самое оптимальное покрытие для хирургического отделения, и что зубы лучше всего удалять на берегу моря, потому, что тут же можно рот и сполоснуть.

Греки, естественно, считали, что к ним приехали, по меньшей мере, человекообразные существа. «Вы отстаёте от нас на пятьсот лет! – Любил выступать Такис по любому поводу, – Учись быть человеком! Учись! Становись цивилизованной!»

Хорошо было Юзе. Он пошёл работать на стройку, и у его коллег не было времени на бесед. Ему никто не говорил, что он отстал на пятьсот лет. Юзя просто махал лопатой и таскал раствор в вёдрах. Хоть работа была не из лёгких, и, несмотря на «мокету» в хирургии, в остальном всё было супер, потому что ребят Такис подобрал себе весёлых и общительных.

Его дико раздражали меланхолики. То есть, или весело, или поругался, а потом опять весело, или изначально весело поругался. Ужасно, как говорил Такис, когда «топорная рожа и вечное страдание на лице». А вот в Городе всё было наоборот – топорная рожа была признаком серьёзности и сдержанности, а «вечное страдание» возносилось в культ.

Однажды Такис гордо сообщил Линде:

– Эго имэ идиотис! (Я – идиот!), – У Линды практически случилась истерика. Только страх, что вышвырнут на улицу, заставил её сделать глубокий вдох, потому, что на вдохе невозможно сказать:

– Оно и видно!

Однако, оказалось, что «идиот» – это очень хорошее слово. Оно говорит о том, что товарищ не горбатится на работодателя, а имеет свое собственное заведение. Хоть и с «мокетой» в хирургии на полу!

– Кто в детстве не ездил на море, и мама по три дня не разрешала купаться, ожидая необходимой «акклиматизации»? Будь она трижды неладна, – Линда всё время старалась успокоить себя, – конечно, конечно, всё будет нормально, – думала она, моя кофейные чашки, которые все, кому не лень оставляли по углам технической, кто где ими баловался. Она потом ходила, собирала их, как грибы после грозы, мыла и вешала на сушку, – ко всему привыкнем!

Вот кто не сидел под навесом на берегу, глядя на искристое море, и не сосал тёплое молоко из треугольного пакета, пока другие визжали в зелёно-голубых волнах и ели мороженное из вафельных стаканчиков? Кто не проклинал судьбу, южное солнце (в дождь «акклиматизироваться» не так обидно – другие ведь тоже не купаются), и советы врачей? Вот кто б когда подумал, что от родной грядки и туалета на краю огорода с вырезанным в центре двери сердечком, занесёт его в центр старушки – Европы со сверкающими витринами, и к людям, говорящим «сигноми» да «сигноми» (простите!) по поводу и без повода, но и с удовольствием смачно ковыряющим в носу? А как впечатляет это совершенно дежурно – бессмысленное «ти канис»? (что делаешь?, т.е. в смысле, как дела?) и тут же тоном, не терпящим возражений, отвечающим за вас – «Кала исе!!!» (в вольном переводе – «Козлу понятно, что тебе хорошо!» Это я для связки слов спрашиваю. У нас в Греции всем хорошо!)

Надо менять привычки и мировоззрение. Надо заставить себя полюбить то, о существовании чего до сих пор даже не подозревал, надо начать по капельке, по малой, малюсенькой капелюшечке вливаться в коллективы новых людей, надо учить язык и сделать его родным, надо приклеить на нижнюю часть лица пластмассовую улыбку и для лучшей фиксации укрепить её болтами. Надо признать основной темой гламурных бесед обсуждение меню не только на сегодня, но и тщательно пережёванное меню недельной давности, плюс способы приготовления различных утончённых блюд, типа отварных одуванчиков.

Причём, что интересно, присутствие мужчин не только совершенно не смущает очаровательную половину человечества, а наоборот, подстёгивает, как бы заводит. Мужчины в такт слов своих спутниц согласно кивают головой и прикрывают веки, как будто всё ещё втягивают в ноздри запах вчерашней рыбы.

Новое место жительства. Новые люди. Новая культура. Новые обычаи… Нет чувств, нет посторонних мыслей… глупых, никчемных, ненужных, отвлекающих, потому что единственная цель – удержаться на рабочем месте, вливаться, вливаться, ещё раз вливаться, доказав всем, что ты – хомо сапиенс. Что раньше говорила мама, когда жили в Городе? «Не в лесу живёшь»! И действительно! Кругом же люди, поэтому надо приживаться. Хотя, на самом деле, может люди это и есть деревья? Дерево приживается тем быстрее, чем оно моложе и чем у него больше корни. Некоторые всё-таки засыхают, не привыкнув к новой почве. А некоторые виды деревьев можно и не поливать, и до пня спилить, так они вскоре пускают такую поросль прямо из почек под корой всё с того же пня, что не рад будешь и пожалеешь о своём желании избавиться от дерева: каждый зелёный росток даёт начало новому саженцу.

Линда, проживая на территории бывшего теперь СССР, не ела с утра мороженного. Не ела потому, что его в их Городе с утра и не было. Тут чего-то, ли от дикой августовской жары, то ли в память о акклиматизационных запретах мамы, но, захотелось ей, идя на работу, в десять до полудня полизать холодненького, беленького крема на палочке. И вот она, держа в руках это рукотворное произведение кулинарного искусства, урча от возбуждения, осторожно приоткрыла дверь офиса.

Вначале Линда решила, что произвела слишком много шума: вот почему все обернулись и, молча, смотрят на неё.

– Не хотела, так вышло, – она сделала смущённый кисляк.

Греков сложно удивить. Они ко всему привычные, и к цвету, и к запаху, и к звуку, и к виду, потому что «в Греции всё есть». Тем не менее, она их не просто удивила, а поразила. Причём, страшно, и в самое сердце. Ребята продолжали её разглядывать, словно вместо носа у неё на лице топорщилась мороженая брюква.

– Что-нибудь не так? – Линда несколько опешила от такого внимания.

Они молчали.

Линда бочком подошла к зеркалу. Она как она. И ничего на ней нового. И верхний дыхательный орган на месте. И на брюкву не похож. Тишину нарушил чей-то ласковый и уверенный голос. Так разговаривают опытные врачи-психиатры с умственно отсталыми или с душевнобольными:

– Русская! Ты чего мороженое в десять утра?!

– Чего? Ем! А, чего, нельзя?! Лето ведь, жарко! Я шла, уже тридцать восемь было! – Линда вся в удивлении, перестала лизать палочку, рискуя закапать ею ворсистую «мокету».

– Русская, – в разговор вмешался второй голос, – русская, мороженое – это десерт. Его едят после обеда.

– Ну и что? – Линда снова лизнула палочку, – Когда хочу, тогда и потребляю, что тоже «не принято», и где-то про это прописано? В чём проблема? Шла по улице, стало жарко, захотелось мороженого. Купила, вот ем теперь, – она снова, высунув язык, беззастенчиво провела им по месту вокруг палочки.

Тут вмешалась самая миролюбивая девочка:

– Правда, что вы к ней пристали? Она же оттуда, – и девочка сочувственно мотнула головой в сторону окна, за которым виднелись высокие, мрачные горы, – голодная! – Голос доброй девочки споткнулся, – Ну, не видел человек никогда в жизни мороженого. Пусть ест!

– Нет, Катерина, мы не против, пусть ест, но почему утром?! – Коста от злости аж сошёл с лица, – пусть поправляется! Ей это ка-а-ак раз необходимо! – Хозяйский младший брат не мог упустить случая и не выразить Линде своих чувств, – просто существует культура питания, приёма пищи, так сказать. Есть правильные часы приёма, есть максимально полезное сочетание продуктов, подсчёт дневных калорий, здоровый образ жизни, здоровое питание.

– О, да! Я знаю о вкусной и здоровой пище, – Линда гнусно захихикала, – у моей мамы в ящике буфета лежала такая книжка, изданная по приказу Анастаса Микояна. Там были нарисованы жирные гуси и говорилось, что когда нам станет лучше, тогда и жить будет веселее.

Прослушать лекцию о том, что «Анастасиос» ни в коей мере не мог быть «Микояном», потому что это не греческая фамилия, ей не дали.

– Что за визг?! – «Идиотис» Такис – полтора метра в высоком прыжке – всегда старался произвести как можно больше шума, чтоб все думали – ввалился, по меньшей мере, бегемот, – что за препирательства? Опять с Русской беседы завели? Уволю всех! Никто не хочет работать! А не успеете до обеда, в ресторан пойду один, вы же будете грызть свои ногти. Желаю, однако, успеть, сегодня Нико со второго этажа угощает. Так что – едим бесплатно.

«Какой ужас! – Линда в очередной раз удивилась закону парности случаев, – да ведь ещё „едим бесплатно“. Так это теперь будет что-то вроде экзамена, что ли?! Ишь, как они про десерты и полезность распинались!» – Утро было окончательно испорчено. Линду мучили разные картины.

– Да, – страдала она, – вляпалась я конкретно! – Она чувствовала, что «угощение» Нико поставит на ней вечное и не стираемое клеймо «деревенщины», от которого ей, явно уже никогда не отмыться. Может, вообще не ходить, если это такое ответственное мероприятие? Заливная стерлядь в белом вине, шашлык из осетрины с гранатовой подливкой, голубиные почки «а-ля археа Спарта» и так далее. И как же всё это употреблять? Руками? Палочками? Вилками? Подбрасывая в воздух?

Она же публично объявила о своём весьма тесном знакомстве с культурой принятия пищи, мол, даже по старинной книге училась. А как жевать тут, в Греции? Перекатывать во рту пищевой комок слева направо, или справа налево? Или, может, жевать не надо вовсе? Может, продукт, он – жёванный? А чего с чем сочетать? Ведь, говорят, если съесть рыбу и запить молоком, то замучаешь все внутренние органы. С другой стороны, существует рецепт приготовления рыбы в молоке. И, как утверждают гурманы, он весьма и весьма недурен.

Линда совершенно не знала греческой кухни. Начнутся опять душеспасительные разговоры в утвердительной форме: «У вас в России помидоры не растут! Такси у вас нет! Ты рыбу никогда не видела!» Ей, конечно, не впервой, как-нибудь прорвётся, только уж больно вот надоело, хочется без «сеновала», просто «большой и чистой любви»…

Внизу на улице много хороших заведений общепита, но вся техническая во главе с Такисом, набившись по за сорокаградусной жаре в две машины, словно тряпки в пуфик, почему-то долго-долго колесили по городу, а потом выехали и уехали куда-то, как ей объяснили «я на фаме псарья» (поесть рыбу). Можно подумать, что Средиземное море омывает берега не всей Греции, а течёт из шланга именно в огороде той самой деревенской таверны, в которую Линда с сотрудниками приехали отобедать, и это море из шланга время от времени извергает из себя свежую рыбу.

Было неловко, но она была рада возможности в «безгалстучной» обстановке продолжить попытки своей акклиматизации, адаптации и ассимиляции. Однако, многое было ещё и непонятно. Было непонятно, например, зачем с ними по такой жаре идут «друзья», «друзья друзей» и ещё какие-то совершенно никому не знакомые лица? На её шепотом заданный вопрос «яти?» (почему), ей таким же шепотом объяснили, что в Греции так принято для налаживания связей с нужными людьми, «я димосиес схесис», так сказать.

И «друзья», и «друзья друзей», и «лица» выглядели довольно аристократично, почти к месту острили и вели светские беседы о деньгах, погоде и нижнем белье. Некоторые даже его показывали. В смысле нижнее бельё.

Нико со второго этажа шумно здоровался с хозяином таверны, раскидывал плетённые табуретки и обнимал официантов, как родных, одним словом, был в ударе.

Большой белой бумажной скатертью, наводящей на мысль о гнойной перевязочной в хирургическом отделении, им застелили стол и принесли горячий хлеб, воду, ципуро (анисовая водка) и многочисленные стаканы. Стаканы… стакашки… стаканчики… мерзавчик… посошок…

«Вот он, экзамен и начинается», – с ужасом думала Линда.

Ципуро исчезло за полминуты, прихватив с собой хлеб и оставив на бумажной скатерти одну воду. Особенно усердствовали хорошо одетые «лица» и «гости гостей». Когда принесли салаты, весь хлеб уже был съеден, а ципуро выпито.

Тот час же все вилки вцепились в отварную цветную капусту, причём, кто какой вилкой ел, ту в капусту и всаживал. Все громко дружно зачмокали и, показывая пальцем в общую тарелку, одобрительно закивали головами, как бы говоря:

– О! Как прекрасен сей качан, не правда ли?

То ли от выпитого ципуро, то от солнца, палившего нещадно, Линде начало припекать непокрытую маковку.

«Как чудесно, – думала она, – такой простой рецепт» – отварная капуста под оливковым маслом, а в какой экстаз может привести уважаемую публику! И не надо никакого заумного выжимания через марлечку орехового масла из пропущенных через мясорубку орехов…«Этот рецепт про курицу под ореховой подливой она прочла в книге национальной кухни». Линда в своё время подсчитала: чтоб приготовить эту самую курицу с орехами надо запачкать больше семи кастрюль.

Но попробовать деликатес из цветной капусты с лимоном ей так и не удалось. Пока она размышляла о простом великолепии греческой кухни, Коста – всё тот же родной брат «идиотиса», завозил в общей полупустой тарелке своей горбушкой, вылавливая масло и мелкие цветочки.

Вопреки ожиданиям Линды, никакой фаршированной шейки матки молодой газели с лапсеронами не принесли. Напряжение её пошло на убыль. Жизнь стала казаться гораздо менее чёрно-белой, в ней снова заиграли какие-то яркие краски, пятна. После выпитого она резко, прямо толчком пришла в восторг: от ципуро, от жары и Костиной волосатой руки в тарелке. Как всё это застолье было не похоже на те, которые она видела в своём родном Городе! Они, эти греки, ходили в рестораны не по какому-либо поводу типа свадеб, или поминок, а ходили в рестораны когда «хотели кушать»!!! Это было немыслимо – сходить в ресторан «покушать»! И ходили в ресторан с собственными жёнами, просто женщинами, девочками, с дочерьми…

В её Городе женщины вообще не знали, что существуют рестораны, туда ходили только мужчины, очень много пили, громко кричали и платили огромные деньги. Эти же не боялись ничего! Не боялись, например, что в ресторане начнётся драка. У них в Городе, если какая-то залётная устраивалась работать официанткой, так ей на улице проходу не давали, и все знали – она работает «в рестора-а-ане!» «офи-ци-анткой!», иными словами, женщина, чьё рабочее место находится при большом скоплении пьяных мужчин «испорченная», «распущенная» и «плохого поведения». В этой же самой Греции собрались все какие-то, ну-у-у… странные, что ли! Они своих же родных дочерей заставляли работать официантками. И не от большой нужды, а просто так, это называлось «икогениаки эпихириси» (семейный бизнес), и ещё гордились этим – выводили свою родную дочь к посетителям, обнимали её за плечи, прижимали к себе и гордо так произносили: