Последнее и единственное

   Гатынь безмолвствовал. Матин говорил почти исключительно с Лиаверис. Односложно, рационально и заботливо, словно проверяя, на месте ли ее рассудок, неровно порхающий, зыбкий, словно бабочка, опалившая крылья о лампу.

   Позже Арша научилась разговаривать с каждым в отдельности. Это сложнее, но действеннее. Нужно присесть рядом на нары, бесцеремонно втиснуться и, понизив голос, влезть в чужой внутренний монолог, разрушить его, прервать. Повернуть поток сознания в иную сторону. Если расшевелить человека как следует, он продолжит играть подброшенной темой и после, в одиночестве, когда беседа потечет уже с другим.

   С Нелькой можно болтать о творчестве, о любви, о камнях и зверях, о знакомых и незнакомых обитателях лагеря. Полный простор.

   С Матиным – о последних открытиях в физике и медицине. Расшевелить его трудно, а спугнуть – проще простого. Приходится постоянно напрягать память, подстегивать интеллект, взвешивая при этом каждое слово.

   С Гатынем сложнее всего. Тут надо о смерти. Вернее, начать можно почти с любого, но затем вырулить искусно к тому самому, острому и заветному, как бы он ни упирался, ни зажмуривался и ни отворачивался от этой темы.

   С Велесом.... С ним можно молчать, или рассказывать сказки, или слушать, как он сам заливает что-то Нельке. Не человек, а костер. Маленький костерок, негасимый.

   Только Лиаверис не подпускала к себе. Не впускала в себя. Чаще всего она раскачивалась на своих нарах, скрестив на груди руки и заунывно мыча. Словно баюкая ребенка, провожая его в сон, в забытье, в маленькую смерть. Ребенка или саму себя?.. Что-то исконно бабье, тупо-покорное проснулось в ней, преобразив до неузнаваемости. Порой она подсаживалась на нары к Нельке, брала ее голову к себе на колени и так же укачивала, подвывая. Нелька терпела минут пять, потом высвобождалась.

   Арше вспомнился сон, пришедший накануне того дня, когда был найден убитым Будр. Он был не похож на обычные сны, бессвязные и скучноватые, и оттого врезался в память. Она увидела остров с высоты птичьего полета – он смахивал на шкуру пушистого зеленого зверя с выступающими ребрами и позвонками скал, со светлыми прожилками известковых тропинок. Люди, копошащиеся в зелени, снующие по тропинкам и распластанные на пляже, в первый миг навеяли банальную ассоциацию: паразиты на живом теле. Жил себе остров, прекрасный и изобильный, шелестел листвой, попискивал птицами, игрался с медузами и крабами, пока не понаехала орда двуногих и не принялась вырубать деревья, мусорить, материться. Но тут же неприятная картинка поменялась: каждый островитянин загорелся слабым переливчатым светом. Ауры! От одного к другому протянулись светящиеся нити – алые, голубые, золотистые, яркие и еле видные. Весь остров покрылся пульсирующей разноцветной сетью и стал похож на модель гигантского мозга. Не зеленая шкура с шустрыми паразитами, а сознание, затерянное в океанских волнах – напряженно думающее, чувствующее, к чему-то стремящееся. (А купол, во сне уже опущенный, олицетворял, должно быть, черепную крышку.) Больное, хаотичное сознание, где отдельные мысли-стремления борются между собой, попутно уничтожая материальный носитель. И в то же время – нечто сложное и прекрасное.

   Отчего ей вспомнился сейчас этот сон-образ? Очень просто: их группа, загнанная в яму, тоже маленькое сознание, или мозг. Меньше, чем остров, но столь же целостное и обособленное (земляными стенами). И здесь от каждого и к каждому тянутся светящиеся ниточки отношений: симпатий, жалости, раздражения, восхищения, зависти, неприязни. И он тоже больной, этот мозг – иначе не было бы так глухо и придавлено. Иначе не лежал бы недвижно Гатынь, не лепетала безумные словеса Лиаверис, не цепенела в обиде Нелька.

   Сознание-землянка, сознание-остров… Если воспарить выше, то и вся планета – сознание. Не менее хаотичное и больное: смурные мозги самоубийцы. А если совсем высоко, то и мироздание в целом. Может, оно-то, наконец, гармонично и прекрасно?

   А с какой стати, собственно?..

   «…Послушай, Гатынь, помнишь ту фразу из книги Бытия: "И создал Бог человека по образу своему и подобию своему"? В свое время я вертела ее в мозгу и так и сяк. Очень хотелось понять, что же здесь имеется в виду. В чем оно, это подобие. Во всемогуществе? Как бы не так. В бессмертии? Ближе, но неубедительно, так как какая-нибудь амеба тоже не имеет конца. Способность шевелить мозгами? Любовь? Нравственное начало внутри? Всё не то. Самое основное сходство, на мой взгляд – способность и потребность творить. Преобразовывать хаос в космос. И потому подобен Всевышнему не каждый его человеческий детеныш, а только гений или самобытный талант. Неважно, творит ли он свой мир из красок, слов, разноцветных камушков на берегу океана или событий собственной жизни. Лишь бы творил! Это я к тому, милый мой Гатынь, что тебе совершенно непростительно киснуть. Просто позор – затыкать себе уши, глаза и мозги унынием. Говорят, что гордыня – плохое качество, чуть ли не самый страшный грех. Но по мне, лучше преисполниться гордости, раздуться, как шар, осознав себя подобием Творца Вселенной, чем заживо превращать себя в прах, в труху, размолотую и пережеванную судьбой. Ты слышишь, Гатынь? Как бы я хотела видеть тебя раздувшимся от гордости! Ведь ты талантлив, как черт знает кто. А что касается смерти, мысль о которой тебя леденит – не возражай, не дергайся, я знаю, что говорю, к тому же говорю шепотом, никто другой не услышит, – что касается этого женственного образа, вокруг которого носится твоя душа, сжавшись в комок, то говорить можно много – часами, днями, годами – но сейчас я скажу одно. Смерть для настоящего творца – не старуха с косой, не палач в красной рубахе, но муза. Да-да, муза! Она дает такой мощный толчок вдохновению, как ни одно событие жизни, поверь мне. Ни первая женщина, ни первое восхождение на вершину горы, ни первый триумф – ничто не сравнится по остроте и новизне ощущений с ней. И не важно, какой краской выкрашено твое сознание – атеист, христианин, спирит – не важно! Просто ни на миг не переставай быть тем самым подобием – младшим братишкой Создателя. Что ни есть на свете, явленного или неявленного – материал для творца. Глина сырая. Новая краска. Вибрация…»

   Когда узников выводили поодиночке наверх, для естественных надобностей, Арша позволяла себе не сразу заныривать в яму, а, присаживаясь на краю и не обращая внимания на крики охранника, погружалась в свежие густые краски неба и леса.

   Охранники бывали разные. Большинство дарили ей не больше минуты, сопровождая и эту несчастную минуту руганью и угрозами. Но иные позволяли как следует проветрить легкие. А два раза, в дежурство Идриса, она находилась снаружи чуть ли не полдня.

   В дежурство Идриса, по ее настоянию, по очереди вылезали из темной норы и остальные. (Кроме Гатыня, почти не подымавшегося с нар.) В эти часы можно было позволить себе многое. Побродить, поваляться в траве, расслабленно и бездумно.

   Сидя под деревом, скрестив ноги или упершись подбородком в колени, Идрис мастерил что-то из сухих веток, или рассматривал птичье перо, или играл с сердитым рогатым жуком. Редко, когда произносил слово. Еще реже это было слово запрета.

   Странный, непостижимо притягивающий и отталкивающий в то же самое время, человек. Отчего он – охранник? Существо, делающее и говорящее только то, что хочет – неужели он захотел подчиниться Губи? Невероятно. Увидев его в этой роли в первый раз, Арша не поверила глазам.

   А как боится его Велес… Когда вылезает наружу, старается не смотреть в его сторону, никогда не заговорит. Слишком боится, для того чтобы это было просто страхом.

   Интересно, за что он на острове? Когда перебирали личные дела с Велесом, листок с его именем отчего-то не попался. Хотя, кажется, просмотрела все. Может, и хорошо, что не попался? Вдруг там нечто на редкость отвратное. Нет, скорее нечто странное, поразительное. Она бы не удивилась, если б оказалось, что Идрис и не ссыльный вовсе, а, скажем, спасшийся от кораблекрушения, робинзон, затерявшийся в толпе ссыльных, причисленный к ним по недосмотру и не желающий отчего-то обнародовать роковую ошибку.

   Слишком он не похож на всех прочих.

   Идрис не отвечал на ее осторожные и редкие вопросы. Пропускал мимо ушей, не отрываясь от своих бездумных занятий. Иногда улыбался чему-то своему. Асимметричное лицо неуловимо преображалось, теряя сходство с человеческим. «Он прошел поперек, ничего я не знаю о нем». Арша не помнила, чья это строка и откуда, но ей казалось, что она определяет самую суть этого запредельного человека.

   Он прошел поперек. Ничего я не знаю о нем.

   Однажды она осмелилась присесть в двух шагах от него, под тем же деревом. И Идрис неожиданно протянул ей самокрутку. Она кивнула с благодарностью и закурила. На голодный желудок курение действовало оглушительно. Она едва не потеряла сознание.

   Спустя несколько минут, порывшись в карманах, Идрис протянул пару конфет. Арша кивнула еще раз и опустила дары в карман – для Нельки и Гатыня.

– Идрис! Отпусти одного человечка!

   Она вовсе не рассчитывала на ответ, но Идрис неожиданно повернул к ней голову.

– Гатыня?

– Ага. Как ты догадался?

   Идрис промолчал.

– Видишь ли, – объяснила Арша, – этот человек боится смерти. Очень не хочет ее. Мало того, я тоже не хочу, чтобы он ушел с этой земли раньше времени. Да еще в отчаянье и страхе. Плохо уходить в отчаянье, неправильно. Это редкий человек, понимаешь? Редкое и хрупкое сокровище.

– Сильно не любит смерти?

– Не любит. Пытается полюбить, но ничего не выходит. Я ему объясняю, рассказываю о ней по мере сил. Но… красноречия, очевидно, не хватает.

   Идрис задумался, опустив глаза. О чем он думает? Прикидывает, хочется ли ему, чтобы Гатынь гулял на свободе? Часто так трудно бывает понять, чего именно хочется в каждый конкретный момент. Сердце тянется к одному, рассудок к другому, подсознание вожделеет к третьему… Интересно, как он выпутывается в таких случаях?

– Хорошо, – Идрис поднял глаза. – Пусть уходит. За кого, Арша, ты еще будешь просить?

   Арша улыбнулась, не веря, что всё так легко получилось.

– Попросила бы еще за одного, да он не уйдет.

– Он не уйдет, верно.

– А за Гатыня – огромное спасибо, – она протянула руку для пожатия.

   Идрис как будто не заметил ладони, и она убрала ее.

– Это остров.

– Да, – согласилась она.

– Маленький, вдоль и поперек исхоженный. Наполовину выжженный. Понимаешь?

– Но ведь лодки…

– Лодок больше нет. Губи сжег их на днях. Устроил два пионерских костра на берегу.

   Арша выругалась про себя. «Весьма хреново. Лодок больше нет? Это существенно всё осложняет и утяжеляет».

– Хочешь, я выпущу всех? – Идрис повел рукой, словно предлагая раскинувшееся вокруг пространство свободы. – Губи скучает. Он обрадуется новому развлечению: вылавливать вас поодиночке.

– Нет-нет! – Арша смяла окурок и зарыла в мох. – Только Гатыня. Сегодня вечером, когда стемнеет. Могу я надеяться, Идрис, что сей факт не станет известным ни Губи, ни кому-нибудь из его подручных?

   Непонятные глаза. Слишком светлые. Не поймешь, есть ли в них глубина или только простор.

– Нет, – странно медленно отозвался он. – Надежда – наложница страха, маленькая слезливая шлюшка.

– Ты так считаешь?

   Идрис, отвернувшись, осторожно взял за крылья бабочку, присевшую на рукав рубашки. Казалось, он раздумывал, отпустить ее или раздавить между пальцами.

   «Черт! – снова выругалась она мысленно. – Только показалось, что подключилась к нему, обрела некое взаимопонимание – и всё псу под хвост!»

– Ладно! – Арша рывком поднялась с травы. – Все равно спасибо. Пойду подготавливать морально Гатыня.

   Гатынь на свободе. (Как он не верил сначала, что его отпускают, и почему именно его, и только его, упирался, говорил, что Идрису нельзя доверять, что он бесконечно холоден, и непонятен, и не вписывается в какую-то там картину – и как Арша на пару с Велесом уговаривали до хрипоты – непонятен, да, но не зол, не коварен, – и, наконец-то, уговорили. Можно сказать, вытолкнули.) Это здорово. Пусть на воле не намного легче и не намного сытнее, жизнь заячья – всё время пригибаться, вздрагивать и прятаться… Но страх смерти отпустит свои тиски, реальная надежда придаст сил, и глаза его оживут, засветятся. Он будет дышать, Гатынь. Он будет рисовать – прутиком на песке или кремнем на гладком камне. Он не будет больше замкнут в своей безвыходной эгоцентричной тьме. Он дождется их – спасительных ангелов с большой земли.

– Спасибо тебе огромное за Гатыня.

   Велес, чудак такой, благодарит. Чуть не плачет.

   Самое главное теперь – не проболтаться про лодки. Про два пионерских костра на берегу. Они разговаривали с Идрисом вполголоса. Надо надеяться, никто не услышал.

– Да брось ты, – Арша растягивается на нарах, на которых до этого так долго молча лежал Гатынь. – Я же для себя, ты знаешь. Своя корысть. А вообще-то, Идрис – наш человек. Он просто не слишком это афиширует. Подозреваю, что случай с Гатынем – не последняя его помощь.

– Тебе, Арша, надо работать укротителем в цирке, – язвительно замечает Матин. – С гиенами и аллигаторами. Идрис – свой человек! Феноменально.

   Откуда этот яд в голосе? Ну, конечно. Теперь Матин будет всю оставшуюся жизнь ненавидеть ее, потому что вырвался из ямы Гатынь. А не Лиаверис.

– Только, пожалуйста, – говорит Велес, – давайте держаться так, будто Гатынь здесь. Чтобы заметили его отсутствие как можно позже.

– Вот ты и занятие нам нашел, Велес, – откликается Матин. – Спасибо.

– Арша! Ты сумела разговориться с ним, с Идрисом? Сумела понять его?

– Что ты, Нелька. По-прежнему непостижим. Чего угодно могу от него ожидать. И хорошего, и плохого.

– И свет, и тьма… Сумерки. Вот он кто, наверное, Идрис. Лиловатый сумрак. Когда-то я читала, что время сумерек – самое таинственное.

– Не думаю. Он – ни свет, ни тьма. А не свет плюс тьма, как можно было бы определить сумерки.

– Ты так считаешь? Но как он одинок, Арша! Еще одинокее (одиночнее?), чем даже Зеу.

– Возможно, он сам это выбрал.

– Если так, то это было очень давно. Может быть, в поза-позапрошлой жизни он был титаном? Я читала про них: они были и не с Богом, и не с его противником, Люцифером. Сами по себе. Огромные сумрачные существа.

– Разве он огромный, Нель?

– А внутри? Ты можешь это увидеть? Никто ведь не может

– Никто не может. Но я ощущаю его не так, не титаном, не лиловым сумраком. Логикой его не взять, и психологией тоже, но на уровне ощущений что-то такое брезжит.

– Что?

– А вот смотри!

   Арша перебросила себя поближе к столу. Нашла завалявшийся в кармане брюк карандашный огрызок. Она говорила оживленно и громко: хорошо бы привлечь к беседе Матина и Лиаверис, вывести из спячки, из душевного и мозгового ступора. Да и Велесу это может быть интересно.

– Вот такая вот штука… – Она нарисовала на древесном спиле окружность с делящей ее пополам извилистой линией.

– Знаю! – обрадовано откликнулась Нелька. – Это инь и янь.

– Инь и ян, – поправила Арша, заштриховывая одну из извилистых половинок. – А точнее, тайцзы. В китайской философии – источник и причина всех вещей. В тайцзы соединены два первичных космических начала: ян – активное, светлое, солнечное, мужское, и инь – пассивное, темное, лунное, женское. Древние китайцы были помудрее нас с вами. Они не делили мир прямолинейно на черное и белое, добро и зло. Видите, в темном инь – крохотный кусочек ян, зародыш света. И наоборот, в золотом ян темнеет зернышко мрака. Свет и тьма не статичны, они перетекают друг в друга.

– Я не китаец, но тоже не делю прямолинейно, – заметила Нелида.

– Вот и молодец!

– Хорошо бы на конкретных примерах, – попросил Матин.

   Арша бросила в его сторону оживленный взгляд. («Умница! Зашевелился, заинтересовался все-таки».)

– Пожалуйста, – она обвела карандашом светлый кружочек внутри темного головастика, обозначавшего «инь». – Что такое войны и эпидемии? Зло? Да, великое зло и горе. Но даже в этом зле есть нечто позитивное, крохотный лучик света. Если б история человечества не состояла из непрерывных войн и частых эпидемий, каково было бы нынешнее население земли? Миллиардов сорок. И как выглядела бы тогда наша планета?..

– Ужас, – согласилась Нелида. – А как насчет светленького с темной точкой внутри?

– Это не так очевидно, – Арша задумалась на несколько секунд. – Ну, скажем, два человека любят друг друга. Казалось бы, что здесь плохого?

– Казалось бы, ничего, – заметил Велес, тоже подключившийся к разговору.

– А вот и нет! – с торжеством возгласила Арша. – Человек, безумно кого-то любящий, может пожертвовать для любимого всем остальным миром. Пусть хрустят чужие позвоночники, лишь бы любимой ножке было удобно и мягко.

   Нелида опасливо покосилась на Матина, но тот не отнес к себе выпад Арши, либо сделал вид, что не заметил.

– Вовсе не обязательно, – возразил Велес, и Матин кивнул, поддерживая.

– Не обязательно. Но случается. Случается также, что в великой и вечной любви заводится червоточинка пресыщения.

– А в гениальном поэте или певце – червоточинка гордыни. От которой он раздувается и лопается в конце концов, – добавила Нелида.

– Пожалуй, – с некоторой заминкой согласилась Арша. – Примеров множество.

– Хорошо, пусть. Будем считать, что приведенные тобой примеры поддерживают эту теорию, – заговорил Матин с несвойственной ему горячностью. – А как ты объяснишь вот это? – Он постучал карандашом по рисунку, по черной загогулине, так, что сломался грифель. – То, что вытворяет с нами этот подонок Губи, в этом тоже есть зародыш света? Где, в каком месте черный «инь», который порождает этот безжалостный негодяй, переходит в солнечный «ян»?! Может быть, мы становимся нравственно чище – в этой зловонной норе? Очищаемся страданием, как учили наивные мыслители русского 19-го века? Может быть, получаем бесценные уроки жизни? Или же мы, пятеро, просто зажились на свете и пора и честь знать?.. Что ты молчишь, Арша?

– Я думаю, – отозвалась Арша. – Ты задаешь непростые вопросы.

   Всхлипывающий визгливый хохот прорезал молчание. Лиаверис смеялась, мотая из стороны в сторону головой с распущенными, слипшимися от грязи волосами.

– Боже мой!.. Она же такая умная!.. Она всё на свете объяснит и разложит по полочкам! Только от ее объяснений выть хочется… Пусть она заткнется, Матин!

– Успокойся, успокойся! Тише! – Обняв жену за плечи, Матин принялся нашептывать что-то ей на ухо, бросив в сторону Арши испепеляющий взгляд.

– Не обращай внимания! – придвинувшись вплотную, прошептала Нелида. – Ты все правильно говорила, только это не для всех надо было, не всем стоит слушать такое… Но ты забыла, наверное, с чего мы начали? Мы говорили об Идрисе, и ты сказала, что не понимаешь, но чувствуешь, и стала рисовать этот кружок, это тайцзы. Что ты имела в виду?

– А! – Арша вышла из мрачного раздумья и усмехнулась. – Я имела в виду вот что.

   Она ткнула сломанным острием в стол, рядом с нарисованной окружностью.

– Что это? Где он, Идрис, на твоей картинке?

– Он не на картинке. Он вне.

– Как это? – растерялась Нелида. – Разве так может быть?

– Не может.

– Но…

– Я не знаю, Нелька. Это внерассудочное, я уже говорила. Когда я пытаюсь в это вникнуть, отчего-то становится холодно.

Глава 17. Губи

   Хуже зубной боли – вкупе с головной, душевной, печеночной и всеми прочими – одна-единственная вещь на свете: скука. Изощряясь в способах её уничтожения, человечество движется к сверкающим вершинам прогресса.

   Вторые сутки после стычки с Шимоном, короткой, но греющей и щекочущей нервы, не происходит ничего. Спокойствие и размеренность распростерли свои полинялые крылья цвета весенней моли. Спокойствие и размеренность достигли степени непозволительной, и их необходимо взорвать как можно скорее. И чем угодно. Чем бы?..

   Раздумывая над этим вопросом, Губи неторопливо обходил свои владения. Изрядно порушенные и пожженные, надо сказать. Заметно тяготеющие к хаосу, говоря откровенно.

   «Земля была безвидна и пуста, и Дух носился над нею».

   Не тот ли Дух, который сделал ее сперва пустой и безвидной, а затем решил сотворить на обломках нечто новое? Но как это скучно: то разрушать, то творить, то ломать, то строить. И так – целую вечность…

   Языческие огненные игрища наскучили Губи уже на следующий день после торжественного заклания вертолета. Но лагерники решили, видимо, что пожары – любимое развлечение вождя, и бросились поджигать всё, что ни попадя, вплоть до собственных матрасов, сапог и штанов.

   Жалко, что нет взрывчатки. Иначе всё бы сейчас так славно гремело и взлетало в воздух. Впрочем, применив свои химические познания, возможно, что-нибудь и удастся состряпать на досуге.

   Землетрясение бы тоже не помешало. Или смерч. Хороший такой торнадо. (Интересно, бывают ли они в этом климатическом поясе?)

   Впрочем, все эти простенькие забавы развлекли бы его не более чем на пару дней.

   Под аккомпанемент невеселых тягучих мыслей длинные ноги брели и брели. И сами собой вывели к земляной тюрьме.

   Возле выхода дежурил Идрис. Не в первый раз уже Губи замечает его в этом качестве. Интересно, что он наплел ребятам, что те безропотно уступают ему свою очередь? Должно быть, им просто лень торчать здесь, в то время как остальные гуляют, пьют и жгут, и они рады добровольному сменщику. Народ совсем развинтился. Разболтался, расплясался. Полу-спился…

   С другой стороны, все понимают, как глупо сторожить кого-либо на крохотном островке. Все равно что в тюремной камере выбрать уголок потемнее и приставить к нему охрану. Все понимают, что это игра, за исключением пары-тройки самых тупых и самых преданных, и потому расхлябаны.

   Как бы там ни было, что-то зачастил одинокий фанат свободы на эту укромную полянку. Или влюбился в кого?.. Он в курсе, конечно, что до сих пор жив-здоров и в ни малой степени не притесняем, благодаря исключительно Губи, его четкому распоряжению. Но дождешься ли от этого существа благодарности? Черта с два.

   Интересно, может ли раб идеи свободы зваться по-настоящему свободным? Забавный субъект. Чем-то смахивает на «постороннего» Камю, но тот, помнится, убил походя, от нечего делать, а этот скорее всего из принципа: чтобы показать мирозданию, что он за пределами всего человеческого. Вне. А может, просто солипсист-недоумок…

   В трех шагах от входа в нору, вытянув ноги в измазанных землей джинсах, дышала свежим воздухом Нелька. (Прогулки эти, воздушные ванны, мягкая мурава – тоже, кстати, нововведение самозванца. Точнее, возмутительное самоуправство. С другой стороны, пусть погрызут хоть травку, хоть кузнечиков – всё пища…)

   Нелька так Нелька. Видит бог, он не выбирал. Сама выползла наружу, на скучающее рассеянное око. На погибель свою.

– Погуляй с полчасика, Идрис, – Губи присел на траву рядом с Нелидой. – Я посторожу здесь вместо тебя. Всё равно времени девать некуда.

   Идрис скользнул по лицу скучающего правителя равнодушным взглядом, но не пошевелился.

   Губи рассматривал его с минуту, прищурившись.

– Ага, – произнес он задумчиво. – Значит, ты желаешь быть третьим молчаливым участником. Мечтательно покусывающим травинку. Ладно. Уважаю твой выбор.

   Нелька собралась было нырнуть под землю, но Губи удержал ее за рукав.

– Погоди, не вставай. Именно с тобой-то я и хочу побеседовать.

   Она настороженно вскинула подбородок. Страх и вызов в воспаленных, запорошенных землей глазах. Силится протолкнуть сквозь зрачки всю ненависть, скопившуюся за годы жизни в узкой грудной клетке.

– Видишь ли, – Губи откинулся на локтях и вытянул ноги, – мне пришла в голову милосердная мысль: прекратить ваше мучительное заточение. Тесно, душно, сыро. Нездоровая обстановка. Опять же, кормить надо каждый день, выгуливать. Ребята часами скучают в охране… Прекратить это неудобное для обоих сторон положение я вознамерился самым простым и действенным способом. Ты догадываешься, каким? Да, именно: даровать вам свободу. Но не временную и относительную – абсолютную. Свободу от бренных тел, страдающих от голода, тесноты и всяческих недомоганий. Но я боюсь, что не все из вас окажутся способными оценить этот акт гуманизма. Поэтому двоих я решил помиловать. (Забавно звучит: помиловать от свободы, верно?) Один уже за пределами тюрьмы. Гатынь. Не удивляйся, я всё знаю. Мои ребятки поймали его сегодня утром, далеко не ушел. Да и куда здесь уйдешь? Если только ты не рыба и не пернатое. Накажем, конечно, нельзя не наказать, но жизнь его драгоценную отнимать не будем. Что же касается второго, я отдаю кандидатуру на твое усмотрение. Кого ты выберешь. Итак?..