Москва-Париж

Через два месяца из моей группы в пять человек, которая сдружилась ещё в учебке, останусь только я один, с большим опытом выживания, лёгкими ранениями и своим позывным – Париж. Кто-то скажет, что средняя продолжительность жизни штурмовика на этой войне – всего две недели, но из девяносто двух человек, приехавших вместе со мной из лагеря в учебку, погибло только около тридцати, остальные были ранены, и некоторые уже по нескольку раз. Я узнаю об этом много позже.

Но дело вовсе не в соотношении между теми, кто сможет потом вернуться домой, а кто нет. Ведь домой, по сути, не вернётся никто. Мы все частично умрём, оставив себя там, в полях, посадках или в руинах чужих домов. Никому уже не будет суждено вернуться оттуда полностью, целиком забрав себя с этой войны.

…Она меня нашла в тот момент моей жизни, когда к горлу подкатывало ощущение жизненного тупика и даже, наверное, полного краха. Удивительно, но её звали Вера. А именно веры мне тогда и не хватало. То есть я уже ни во что не верил. Совсем. Ни в справедливость, ни в свои силы, ни в доверие близких мне людей. Но именно с ней, с Верой, я понял, что мне не хватало ещё и надежды, и любви. Настоящей любви…

Пока шло следствие, подозревали многих. Удивительно, но адвокат смог выбить мне подписку о невыезде. Хотя намеревались сразу задерживать. И мы с Верой успели даже пожениться, но так и не смогли поехать в свадебное путешествие в Париж. Дело было в том, что со счетов моей фирмы вывели почти все деньги, заработанные за несколько лет каторжного труда почти без выходных и отпусков, которые я аккумулировал для закупки нового оборудования.

Работу по уже заключённым договорам продолжить оказалось невозможно. Из-за образовавшейся налоговой задолженности банки отказывали мне в кредите. Даже доверенный человек в проплаченном банке не смог помочь, хоть и говорил, что у него всё получится. Всё, что было в залоге, пришлось отдать. Зарплату людям сначала выплачивал сам, из личных денег, а потом и они кончились. Фирма стала быстро разваливаться. Я всё-таки узнал, кто на самом деле всё это организовал, но не успел предъявить претензии – человека убили. За ним явно стоял кто-то ещё. А потом мне просто подбросили улики с тем, чтобы я уже никого не искал.

Поскольку, по версии следствия, мотив преступления был более чем очевиден, меня хотели сразу «закрыть», но решили сначала проверить ещё несколько подозреваемых. На то были некоторые основания. А когда меня всё-таки задержали, то следаки как-то подозрительно быстро передали дело в суд. Адвокат тоже в этом случае не особо проявил себя, а я на него понадеялся. Он был как бы из друзей и пообещал вытащить. Может быть, на него тоже выходили те, кто всё это устроил…

На суде я не признал вину, потому что не был виноват. Районный судья, ссылаясь на подброшенные улики, не стал меня слушать и послал по статье 105.1 УК РФ отбывать двенадцать с половиной лет на «строгой» зоне. Приговор обжаловать тогда не удалось ни в «Мосгорштампе», то есть в Мосгорсуде, как его тогда называли за то, что судьи там фактически «проштамповывали» решения районных судов без возражений, ни в кассации.

В то, что я невиновен, сразу поверила только Вера и терпеливо ходила на все заседания, чтобы меня поддержать. Поначалу ходили ещё пара приятелей, но потом и они «слились».

3. РЕЗУЛЬТАТ

Хорошо помню свой первый штурм. Рано утром, до рассвета, нас повезли на точку «ноль» (место подвоза БК, то есть боекомплекта, продуктов и пополнения). Я тогда даже не знал, как это место называется, нас просто выкинули из «капли» в какие-то кусты. А вот то, что «каплей» называется любой лёгкий автомобиль, который может максимально близко подъехать к точке «ноль», я знал. Но чаще всего «каплей» оказывались уазики-буханки. Рядом быстро разгрузились ещё две «капли». Наш водитель тут же умчал, а уже ждавший на этом месте боец-проводник в мультикамовском камуфляже повëл нас всех на ЛБС (линию боевого соприкосновения), то есть на передовую. Куда ведут, кто ведёт – я тогда этого не понимал.

Мы довольно быстро пошли цепью, стараясь поддерживать почти в полной темноте расстояние в пять-семь метров друг от друга, как этого от нас требовал проводник. Постепенно горизонт стал наполняться светом, и можно было отдалённо услышать звуки, похожие на те, которые издают захлопывающиеся от сильного ветра двери. Много дверей. Это были разрывы мин, установленных на самоуничтожение по времени. Ими были усеяны все поля. Где-то хлопали и другими «дверями», потяжелее, скорее всего металлическими. Отдалённая артиллерийская канонада контрбатарейной борьбы теперь станет вечным звуковым фоном.

Когда совсем рассвело, стало понятно, что наша группа сильно растянулась. Звук хлопающих дверей становился всё сильнее. Может быть, это действительно были некие двери, в которые можно было войти, чтобы никогда не вернуться. И действительно, многие больше не возвращались, громко хлопнув за собой дверью…

Так получилось, что я шёл замыкающим. Хуже нет, когда не знаешь и не понимаешь, куда идёшь. Ты – словно глупый телёнок, которого ведут на верёвке. Мы неожиданно быстро продвигались вдоль лесополосы. Я тогда еще не знал человека, за которым шёл, просто видел его в учебке и не представлял, чего можно от него ожидать. Он двигался впереди меня метрах в десяти. Внезапно парень впереди остановился и стал крутить головой, что-то высматривая… Стало понятно, что наша с ним замыкающая двойка отстала.

Мы нервно посмотрели друг на друга. Где группа? Куда идти? А вдруг побежишь, да не туда, и попадёшь к противнику? Что делать?! Вот еще один страх, который можно испытать на СВО, но лучше не испытывать – остаться в одиночестве или в отрыве от основных сил. Когда ты в группе, вместе со всеми, то невольно ощущаешь хоть какую-то безопасность и защищённость на уровне древнего племенного инстинкта.

Нам повезло, в тот раз мы нагнали своих, просто как следует прислушавшись. Спустя какое-то время неожиданно ко всем другим звукам присоединился тот самый свист пуль и громкий треск, когда пули попадают в дерево. Тот самый, потому что очень скоро я к нему привыкну и ни с чем не буду путать. Мы мгновенно бросились на землю. Только что полученное в учебке умение правильно падать пришлось срочно отрабатывать заново.

Впереди уже слышалась автоматная стрелкотня и разрывы ручных гранат. Холодная земля подо мной вибрировала от этих разрывов. Я лежал, не поднимая головы, мне хотелось всё сильнее и сильнее прижаться к земле, но сделал я ровно наоборот: отжался и тоже стал стрелять из положения лёжа. Куда стрелял? Да просто вперëд. Благо на линии огня никого не было. Разрядил один магазин, сделал быструю перезарядку, как учили, и снова стрелял. Глупо, конечно, на войне стрелять в никуда, но без этого не поумнеешь.

Если ты когда-нибудь это испытывал, то на всю жизнь запоминаешь – разлетающиеся веточки над головой, птичьи крики прилетающих пуль. Потом случилось какое-то затишье, мы переглянулись с парнем, который тоже стрелял, и, пригнувшись, побежали в ту сторону, куда целились. Оказалось, прибежали к своим.

Забежали в лесополосу, и тут оказалось, что те, кто шёл впереди, уже сумели без нас захватить небольшой украинский укреп. Противника подавили быстро. В тот день я впервые увидел убитых укропов. Кровь темнела на их военной форме и разгрузках. Трое лежали с пулевыми ранениями, а ещё двоих посекло и разорвало гранатами. Оказалось, что я не сильно боюсь вида мёртвых людей. Эти бывшие люди почему-то не вызывали у меня сочувствия, они вызывали раздражение. Это были те самые люди, которые хотели убивать наших ребят. И меня тоже. В результате их работы у нас оказались раненые, то есть «трёхсотые». Обыскав трупы убитых укропов, кое-кто из наших ребят уже затрофеил себе по пачке сигарет «Збройные».

Мы осмотрели другие трофеи: два гранатомёта РПГ-7 и портплед с выстрелами к ним, два «Джавелина», ящик гранат и что-то ещё по мелочам, включая калаши укропов, коробки с сухпаями и полторашки с водой. Раненым оказали помощь. Один, правда, был очень тяжёлый. Он был с другой зоны и через час умер, то есть «задвухсотился».

Оказалось, что командовал захватом укрепа тот самый проводник, который ждал нас на месте выгрузки из «капли». Теперь он сидел на ящике с гранатами, вёл какие-то переговоры по рации и был единственным, кто знал, что делать дальше. В результате нам было приказано занять круговую оборону.

Я присмотрелся к нему, к нашему временному командиру. Лет тридцати пяти, может быть, сорока, с широким рязанским лицом, плечистый, но не косая сажень. Он явно был не из наших, не из зеков, но вызывал уважение. Видно было, что он умел главное – умел воевать. Благодаря ему мы не растерялись в первом же бою и даже захватили вражеский укреп, о котором не было известно заранее. Оказалось, укропы выкопали и оборудовали его всего за один вчерашний день и ночь. А потом, видимо, собирались доукреплять.

Именно тогда я окончательно понял, как важно иметь на войне хорошего командира. Такого, чтобы хотелось его слушать и слушаться, как в детстве нужно было слушаться хорошего отца. А по рации наш и другие командиры тем временем, судя по всему, решали, в каком направлении нашей группе лучше продвигаться дальше. И тут мы услышали лязг гусениц… Танк!

Но нет, это была БМП-1, то есть боевая машина пехоты первого выпуска. Её пустили, видимо, на помощь тем, кто оборонялся в укрепе. Но она явно опоздала. Хохлы это поняли по отсутствию радиосвязи с этим укрепом. БМП уже издалека стала бить по нам из пулемёта. А у нас были только принесённые с собой три лучших гранатомёта всех времен и народов – РПГ-7 – плюс ещё два трофейных, и несколько «труб», одноразовых реактивных огнемётов «Шмель», с которыми ещё нужно было справиться. В учебке не все успели пострелять из них.

Кое-кто без команды начал сразу стрелять по БМП из автомата. И я в том числе. Наш проводник-командир не стал нас останавливать, хотя было понятно, что это глупо: автоматные пули калибра 5,45 для брони БМП, или «Бехи», как её все называли, всё равно, что слону дробина. Вместо этого проводник-командир схватил один из трофейных РПГ и выстрелил в сторону «Бехи» – промазал. Кто-то из наших тоже стал стрелять из РПГ, а кто-то уже догадался навести трубы «Шмелей».

Причём я тоже схватил «Шмеля», навёлся и выстрелил. Потом отбросил горячую трубу и поискал глазами вторую. Но «Шмели» уже кончились. Их пустые трубы валялись здесь же, в окопе. Рядом были только трофейные, непонятные нам «Джавелины». БМП попыталась уехать, но не смогла – было видно, что мы перебили ей обе гусеницы разрывами гранат РПГ и попали из «Шмеля». А потом просто задавили огнём из всего, что было. В БМП наверняка никто не смог выжить, она сгорела. Но у нас появились свои потери: ещё один двухсотый и один трёхсотый, у которого оказалась перебита рука чуть ниже локтя. Двое наших оказали ему первую помощь, ещё не успев забыть то, чему учили на занятиях по тактической медицине…

Наступило относительное затишье. Жареная БМП медленно догорала. Оттуда никто не вышел. Неглубокие, недокопанные хохлами, окопы пахли сырым чернозёмом. Я подошёл к двум нашим двухсотым, которых уже успели положить друг рядом с другом. Совсем недавно у них была какая-то своя жизнь. И вот, теперь её у них больше не стало. Никакой, ни своей, ни чужой. Кто-то забрал её у них, даже не извинившись. Одного из них я знал ещё по зоне и тупо смотрел на него, пытаясь увидеть в нём что-то такое, чего не разглядел при жизни. Наверное, я ожидал получить подсказки от самой смерти. Мне даже показалось, что парень умер как-то не до конца, не полностью. Уж слишком близко по виду он ещё был к живым. И слишком похож на меня, ещё живого. Он был такой же – бывший сиделец-бедолага со своей по-дурацки исполненной жизнью. И на его месте вполне мог оказаться я сам.

И вот, если когда-нибудь, потом-потом, меня спросят:

– Вы убивали?

Не задумываясь отвечу:

– Мы умирали.

А наш проводник явно был опытным бойцом. Увидев, что кое-кто из наших уже расслабился и закурил, а пара пацанов даже пыталась пристроиться, чтобы приготовить чифирь, он хорошим командным голосом сказал:

– Всем найти укрытие! Копайте! Чем глубже, тем больше у вас будет шансов выжить… Сейчас начнутся прилёты. Потом чифирить будете! Сначала копать – потом чифирить, а не наоборот.

Он явно знал, о чём говорил… А мы как бы нехотя подчинились его команде. Кто-то даже хотел поспорить, но не успел.

Потому что это действительно началось!

Долбили нас минут двадцать, наверное. Проводник потом сказал, что это били миномёты восемьдесят второй и сто двадцатый. И это было что-то! Страх, конечно, присутствовал, но такой страх… бесславно умереть. Страшный страх. Не панический страх, а обычный, только очень большой, который пробирал до пятой точки. Мы лежали в недоделанном хохлами опорнике и пытались вспоминать. Что вспоминать? Всё! И «Отче наш», и когда в последний раз ты был в храме, и сколько свечек там поставил, и кому, и почему так мало…

Когда прилёты закончились, мы без команды высунули головы из окопа и увидели, что метрах в пятидесяти от нас впереди совершенно изменился ландшафт. Некоторых слегка контузило, и мы с удивлением обнаружили, что вроде бы все остались живы. Нет, всё-таки появился ещё один трёхсотый. Осколок ободрал и обжёг ему задницу, прихватив с собой небольшой шмоток мяса. Видимо, не смог убрать свою пятую точку как следует пониже в этих неглубоких окопах. Но ранение было пустяковое. Можно сказать, даже смешное… Он и сам, пытаясь увидеть нанесённый осколком урон, со смехом сказал, что это как в детстве, словно отец крепко всыпал ему ремнём по заднице за воровство яблок у соседа по даче.

Гемостатический бинт у него в подсумке нашли сразу и влепили ему на задницу, чтобы не кровила. А потом всем вдруг захотелось пить и есть. Кое-кто уже размотал сухпаёк. Но наш командир-проводник заявил, что нам необычайно крупно повезло, потому что миномёт явно бил издалека и по неправильным координатам, с недолётом. А сейчас где-то там могут скорректировать огонь, и поэтому все желающие выжить должны бегом, на скорости быстрее пули, отправиться назад, в лесополосу, следом за ним. Наших двухсотых заберём потом.

На этот раз все действительно быстро и без разговоров побежали за проводником. Никто не захотел остаться в окопах. Слава богу, наши трёхсотые тоже смогли пробежать вместе с нами около ста метров. И если бы где-то высоко в небе в этот момент зависла разведывательная вражеская «птичка» (квадрокоптер), то её оператор на экране своего гаджета смог бы отчётливо увидеть, что внизу неуклюже бегут парни, от которых местами ещё пахнет тюрьмой, которые пока не знают, что их ждёт впереди, а пока это были просто парни, переодетые в новую зелёную форму без шевронов.

Да, шевроны и награды будут у нас когда-нибудь потом. Причём у многих с пометкой «посмертно». А пока из-за отсутствия шевронов нас в незабвенном братстве вагнеровцев станут называть «боевыми бомжами». В шутку, конечно. На войне без шуток тоже можно было умереть… Со скуки (шутка).

И проводник снова оказался прав. Хохлы буквально через минуту стали уродовать свой свежевырытый опорник до неузнаваемости. Видимо, мин тогда у них хватало. Когда украинцы успокоились, наш проводник снова оценил обстановку, и мы переместились ещё на сто пятьдесят метров в сторону лесопосадки, которая была расположена перпендикулярно нашей. Через две минуты со стороны противника вновь прилетели снаряды на то место, с которого мы только что ушли. Все уже старались держаться поближе к проводнику, пришло понимание, что рядом с ним должно быть не так опасно.

В своей жизни я видел много разных глаз, вот и теперь зачем-то старался заглянуть в глаза проводнику. Он перехватил мой взгляд, и мне стало очевидно, что глаза его и в самом деле отличаются от наших. В этих глазах была спокойная уверенность и открытость. Я только потом пойму, что меня удивило в его глазах, потому что у всех, кто приехал вместе со мной на войну, всё ещё были глаза людей, которые по лагерной привычке привыкли обманывать ежедневно свою непрерывную беду.

Из-за первых миномётных обстрелов мне потом любая тишина ещё долго будет казаться какой-то ненастоящей и опасной. Иногда даже будет хотеться как-то проверить, а всё ли в порядке с моим слухом. После проверки и хлопания себя по ушам ладонями в редкие моменты относительной тишины я снова и снова думал о своей перевёрнутой жизни, о Вере, о своей милой, далёкой и чудесной Вере, которая так щедро и доверчиво подарила мне надежду и свою любовь. Мысль о ней не давала забыть, что где-то далеко существует совсем другой мир. Там много живых людей, они все ходят без оружия, моются в ванной, и вообще у них есть какие-то совершенно другие дела, которые нам здесь не понять, и проблемы, которых нам здесь не вообразить. Господи, зачем ты только даёшь эту мучительную тишину?..

Вера тогда ещё не знала о моём решении поехать из лагеря на СВО. Зато теперь я уже хорошо знал, что воевать – это на самом деле про то, как можно ежедневно разыгрывать свою жизнь в рулетку. Причём почти осознанно. Некоторым вскоре даже начнёт нравиться такой риск. Наверное, это такая адреналиновая зависимость, похожая на игроманию. Я же поначалу буду инстинктивно держаться поближе к тем, кто умеет выживать. Смотреть, что они делают, и пытаться подражать – наверное, главный совет для новичков на передовой. Чем быстрее адаптируешься, тем дольше проживёшь.

В конце концов командование решило оставить нас на месте и никуда не перемещать. Пришёл приказ: оборудовать новый опорник в двухстах метрах от того, который мы захватили. Нашего проводника назначили командиром отделения, то есть «комодом». Сначала мы ничего не знали о нём кроме того, что он был «вольным», то есть, в отличие от нас, сам пришёл на эту войну с воли и уже успел повоевать ещё до нашего появления здесь. На нём был камуфляж с расцветкой «мультикам», который мы видели почти на всех вольных инструкторах и командирах. А ещё чувствовалась в нём какая-то уверенность в чём-то очень важном и не подлежащем сомнению. То есть на зоне про такого наверняка сказали бы «правильный пацан».

Но здесь была не зона, и люди, которые сюда попали вместе со мной, в основном долгое время играли с собой и государством в кошки-мышки. Их основной целью, а для кого-то и потребностью, были необходимость обманывать, хитрить и выживать. Некоторые при первой же возможности собирались заниматься этим и здесь. Но очень скоро все они поймут, что это здесь не работает и тут так не выжить.

4. УДИВЛЕНИЕ

Нам часто доставались самые крайние позиции во всём взводе, недалеко от соседей справа. Через какое-то время мы уже научились быстро затекать на укропские позиции после того, как хорошо отработает арта из взвода огневой поддержки, и вражеские окопы становились нашими. Но украинцы всегда стремились вернуть себе потерянные блиндажи и траншеи, поэтому вскоре начинался обстрел с их стороны, после которого обычно случалась контратака. Ночами пацаны из группы эвакуации приносили нам БК, еду, воду и забирали раненых. Да! Только раненых. Я ничего не сказал про убитых. Целых три недели их не было совсем. Мы сами не могли поверить, что такое может быть у нас, у новичков на передовой. Даже командир роты приходил, удивлялся. Сам Сглаз объяснял это тем, что мы просто такие везучие или пока не понравились смерти, и она не хотела нас забирать.

Объяснение так себе, но как ему это удалось, нашему командиру? Периодически нам закидывали новых людей взамен выбывших на время «трёхсотых». Почти все новенькие были «кашниками». Мы почему-то называли их детским словом «пополняшки». Все они были разными, и со всеми Сглаз, наш первый командир, умел находить общий язык, знал, как доходчиво объяснить то, что нужно знать и понимать. А главное, он буквально заражал своим духом неподдельного братства, честности и справедливости. И делал это как-то легко и просто, не мучая недоверием и подбадривая смеющимся взглядом.

Я только потом понял, насколько умело Сглаз считывал людей и ставил их точно по возможностям и умениям на соответствующие должности. Так у нас появились свои штатный минёр, гранатомётчик, расчёт тяжёлого пулемёта и медик. Никаких дрондетекторов у нас тогда ещё не было, поэтому нужно было назначать ещё и дежурных, которые следили за небом. Их приходилось часто менять – наши наполненные постоянной тревогой глаза очень быстро уставали. С таким командиром мы впервые за долгое время почувствовали себя людьми. Может быть, даже главными людьми на этой войне, от которых зависело всё. Ну, или почти всё. И на небе, и на земле.

Поначалу назначенный командир из «вольных» инстинктивно воспринимался бывшими зеками как «дубак», потому что каждый уже имел негативный опыт взаимодействия с вышестоящим начальством. Но на войне ничто так не сближает людей, как совместно пережитый бой, в котором жизнь каждого зависит от того, кто оказался рядом. И Сглаз за очень короткий срок добился того, что его понимали с полуслова. Приказы он преподносил так, что каждому казалось, будто он сам так думал и других вариантов быть не может. Командир грамотно объяснял, удачно расставляя нас по секторам обстрела, понятно рассказывал, кто и что должен делать. И всё выполнялось наилучшим образом. Перед накатом на противника мы вставали в круг, клали обе руки на плечи друг другу и произносили короткое заклинание, повторяя его по несколько раз до тех пор, пока сами в него не поверим:

– Все ушли – все пришли, все ушли – все пришли, все ушли – все пришли!

И мы приходили, иногда приползали. Иногда нас приносили на руках из крутых замесов. Всё болело, мы вытекали, но душа была на месте. Жалко, что потом у нас будут другие командиры и мы не сможем уже все возвращаться. И в «братский круг» уже не всегда получится вставать перед боем. И стоять в нём будут уже другие бойцы. Но традиция, которую завёл в своём подразделении Сглаз, ещё долго будет наполнять бойцов верой в товарищей перед боем.

Порой за день по нам прилетало от пятидесяти до ста мин и снарядов. Но мы всё равно долго держали оборону позиции, которую доверило командование, пока не появились эти грёбаные айдаровцы.

– Командир, а почему нашей арте дают расход в день всего по десять мин, а у них вон их сколько? – возмущались некоторые пацаны, дождавшись, когда немного перестанет шуметь в ушах после очередного вражеского «прилёта».

– Пацаны, дорогие мои, я не знаю! Воюем тем, что есть. Если будем заморачиваться на том, что у нас что-то не так, то от этого можно сойти с ума. Вы можете что-то изменить в этой ситуации?.. Вот! И я не могу. А воевать могу и с тем, что есть. И вы можете, я знаю.

Сглаз говорил с нами просто, и чувствовалось, что каждое слово у него шло от сердца. Потом у нас будут появляться самые разные «пополняшки» на замену выбывших по ранению пацанов. Будут даже те, кто на зоне был в большом «авторитете». Они пытались себя и здесь «поставить», но быстро понимали, что на фронте это не работает. Здесь действуют другие правила.

Когда командир чувствовал какой-то негатив в наших рядах, сразу же приказывал копать дополнительные окопы. Я понимал его: рытьё окопов – это своего рода заземление. Всю негативную энергию можно закопать в землю. Двойная польза: ни о чём плохом уже нет сил думать, плюс сам себе готовишь запасные позиции. Правда, у меня от постоянного недосыпа и усталости организм накапливал напряжение, которое невозможно было снять никаким земледелием. Возникало ощущение, что я всё время с лёгкого похмелья, хоть и без головной боли. И даже шутка о том, что вне зависимости от того, выживешь ты или нет, к земле уже привык, воспринималась практически всерьёз.

– Тебя сюда привезли, потому что надеялись: ты сможешь не только дерзко воевать, но и научишься выживать. А то сидел бы на зоне и ногти грыз. Ты вот на улице, вижу, вырос, а не в парнике. В лагере выжил и не оскотинился. Поэтому выбора у нас с тобой нет: будем побеждать! – такова была сермяжная правда Сглаза. Я, конечно, знал, как его зовут по имени, но хочу, чтобы он запомнился именно как Сглаз.

Общаясь со Сглазом, я начал понимать, что есть люди, которые не просто хотят выжить, но ещё и выполнить поставленную задачу так, чтобы не потерять уважение к себе. И наш командир хотел, чтобы такими стали все, потому что тогда у них может здорово получаться думать, как именно это сделать. Опыт, который я получил в те дни, конечно, был уникальным. Мне нужно было на ходу учиться командовать, потому что Сглаз хотел, чтобы я стал его заместителем, и одновременно решать многие другие задачи по подготовке пацанов к бою.

Пацаны уже спасали жизни друг другу порой в немыслимых ситуациях. И пришло понимание того, что, если хоть кому-то жизнь спас, считай и свою жизнь не зря прожил. Мы уже чувствовали, что «Вагнер» – это единое и большое народное братство. Мне даже вспомнилась крылатая фраза «братья по оружию». И только в те дни я понял, какое великое чувство могло быть свинцом залито в эти слова. Все уже видели и понимали, что рано или поздно как минимум половине из нас придётся погибнуть на этой войне. А может быть, и всем. Но те, кто останутся и когда-нибудь придут домой, через время поймут, что «человека с войны можно убрать, а войну из человека нет».