Лицемер

Пролежав без сна, я отправился охранять радиостанцию. Передо мной на посту стоял Кисин. Я обошел «зилок», проверил, все ли колеса на месте. Спросил Кисина, не проспал ли он еще какой-нибудь труп на мою голову? Киса пожелал мне типун на язык и утопал в казарму. Я залюбовался звездами – чисто планетарий!

Вдруг раздался непонятный звук, неясная тень мелькнула за кунг. Кто в индейцев играет? Решили меня попугать, что ли? Серьезного злоумышленника на территории части, огороженной забором, ждать не приходилось. Разве что другой взвод удумал разукомплектовать нашу машину связи…

– Эй, выходи! – прикрикнул я, поправляя штык-нож на ремне, единственное свое оружие, – Я тебя видел! Сделав шаг, вдруг почувствовал, за спиной кто-то есть, но обернуться не успел. Сверху на голову чьи-то руки резко надели какой-то мешок, сильно пахнущий мышами, натянули его до пояса. Невидимые враги сбили меня с ног и предоставили возможность изведать, что чувствует футбольный мячик, находясь в игре. Пинали молча со всех сторон, не разбирая, куда. Я изо всех сил старался действительно сделаться круглым, как мяч, поджав колени к подбородку, прикрывая голову локтями, напрягал мышцы. Но, по голове все-таки попали раз, другой… Я попытался перехватить чью-то ногу, почувствовал шнуровку, – пинавший был обут в берцы. Еще удар и все! Я отключился.

Очнулся от того, что лицо царапала грубая мешковина, которую стаскивали с моей головы. Я глотнул свежего воздуха.

– Олег! Ты живой? – услышал голос Перепелкина. Точно, он же должен меня сменить.

– Вроде бы, – ответил я.

– Фу! Я уж подумал, тебя тоже…

– Что «тоже»?

– Не знаю! Отравили, застрелили….

В этот момент я подумал, что Серега прав. Шляхова, девочек, именно отравили, а Рому застрелили, потому что он поехал к девочкам разбираться. Чем не версия? Правда, никто не знал, кроме меня, что он поехал к ним… Или кто-то знал?

Я резко встал на ноги, однако мотнуло в сторону, Серега еле поймал.

– Тихо, тихо, – прошептал он, придерживая меня под локоть. – Пойдем-ка, дойдем до больнички. Сможешь?

– Я еще не то смогу! – пообещал я с угрозой в адрес неведомых злодеев. Впрочем, не такие уж они неведомые. Кто у нас не марширует на плацу, имеет возможность ходить в берцах? Например, кладовщик Али-Баба. Задушу козла его же шнурком, – решил я, – вот только оклемаюсь маленько!

Климов, единственный в данный момент хозяин лазарета, помнил, как недавно я привел к нему побитого бойца. Теперь самого привели. Фельдшер усмехнулся, тщательно скрывая сочувствие. «Допрыгался!» – вот что означала его усмешка.

– Чего смотришь? – наехал на него неожиданно Серега. – Видишь, человек на ногах еле стоит? Койку давай!

Климов растерялся. Единственное, до чего додумался, проводив жертву избиения до кушетки, это принести таблетку анальгина.

– А спирта нет? – спросил я его.

– Самому мало, – нашелся он. И предложил:

– Если стучать не собираешься, сам придумай, с чем лег. Я в журнале должен буду записать.

Серега, не спросив меня, привел Рубликова. Я сморщился при виде сержанта, с укором глянув на друга.

– Смелков, ты чего? Кто тебя? – испуганно залепетал Рубликов, присев на табурет рядом со мной. Все-таки я был солдатом его взвода.

– Ничего, товарищ сержант. Об колесо запнулся.

– Хочешь молчать? Молодец. Но, мне-то скажи!

– Оно вам надо, товарищ сержант? – Тонко улыбнулся я. Рубликов оценил. Спал наш сержант, видно, хорошо, судя по розовым щекам и отсутствию синяков под глазами, и вряд ли хотел, чтобы его сон сделался менее крепким от того, что станет больше знать…

– Ну, поправляйся, – Рубликов поднялся с табурета. – Перепелкин, давай на пост.

На огонек к Климову заглянул Поваренок. Видать, спиртяжки халявного захотелось. Печальный опыт Шляхова ничему его не научил. Я, не отойдя еще от полученной взбучки, не спал и прислушивался, о чем они говорили за дверью Роминого кабинета. Интересовало, мог ли в принципе кто-то подслушать наш последний с Ромой разговор? Нет, звукоизоляция в Ромином кабинете была хорошая. Я слышал только неясное гудение, слов было не разобрать.

Всю ночь в лазарете, в углу, дрались и пищали крысы, и матерился один хохол, – крысы затеяли свару под его кроватью. Мне тоже не спалось, разговорились с ним. Хохол спросил, буду ли я закладывать своих обидчиков? Я ответил, при всем желании не получится. «Темная» – старое, проверенное средство.

Хохол поведал, что сам он служит при госпитале, в хозвзводе, а здесь оказался случайно. Привозил кое-что для медпункта, да скрутило живот. Пока в сортире сидел, госпитальная «буханка» укатила. Завтра намерен вернуться восвояси.

У них в хозвзводе один боец, было, застучал деда, тот нос ему сломал. Деда в дисбат сдали, остальные старички притихли. Всем молодым легче жить стало, но стукача все равно позором заклеймили, неблагодарные.

Житуха у больных в госпитале, по словам хохла, выходила просто сказочная. Четырехразовое питание – не в неделю, в день – и еще тихий час. Задержаться там легко. Только скажи, что поработать не против, и оставят. Под началом майора Гоменского как бы второй хозвзвод держат – из пациентов. А какая у Гоменского медсестричка работает! Люсей звать.

Фамилию «Гоменский» я слышал от Ромы. Наверное, «Люся» – это Люция, – пришла догадка. Сразу появился дополнительный интерес к разговору.

– Расскажи про медсестричку, – попросил своего собеседника. – Хоть вспомню, какие они, женщины…

– О-о-о! Гарна дивчина! Высокая, стройная. Тут, – он приложил ладони с растопыренными пальцами к груди, – возьмешь в руку, маешь вещь! Думаешь, видя ее: такая пава, и не моя!..

– За ней, наверное, все отделение увивается?

– Ну, все-не все. Она, как ни как, начальница им! Уколы делает, за режимом следит. Но местная мафия подбивает клинья.

– Поубивал бы! – воскликнул я.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся хохол. – Сначала с местной разберись, – подколол он меня не зло.

После разговора с ним у меня стало крепнуть убеждение, что требуется срываться в госпиталь. Али-Баба первым просек, что я остался без защитника, – Ромы больше нет. Просекут и другие. В ближайшее время меня ждет в учебке веселая жизнь. Но дело не только в этом. Очень хотелось познакомиться поближе с Люцией. Гарна она дивчина, или нет, волновало в последнюю очередь. Мог ли Рома, правда, из-за нее? Кто вообще пустил эту версию? Я предположил, Волосов. Он ведь был товарищем холостяка-Ромы, поверенным в делах амурных. Знал, что Рома влюбился. Эх, Рома-Ромэо! Все-таки имена даются не зря. Я – Олег, значит, должен быть вещим. Надо разобраться с этой историей!

С утра меня пришел навестить Серега. Мой неожиданный вопрос: имеются ли у него какие-нибудь хронические болезни? – заставил Перепелкина задуматься.

– Надо придумать, Серега. Хотя бы воспаление хитрости. Я узнал, где находится рай на земле Читинской, но здоровому человеку туда попасть проблематично. Иное дело – хитрому.

Я рассказал Сереге про госпиталь и предложил, не смотря на то, что на улице лето, навострить лыжи. Это лучше, чем коньки отбросить. Ведь сейчас, после смерти Ромы, на меня ополчится вся мафия, и выбор у Сереги будет не богатый: либо вступаться за меня, либо делать вид, будто не знакомы. Что выберет Серега – очевидно, только, оно ему надо?..

Перепелкин не сильно испугался перспективы на пару с другом увидеть воочию кузькину мать, о которой прежде только слышал, но идея рвануть из учебки ему понравилась. Принялся выдумывать себе какую-нибудь хворь.

Уходя от преследования, мы должны были разделиться, – вдвоем точно не вышло бы. Я видел, как отношение Климова ко мне меняется прямо на глазах. Я же теперь не кореш его шефа, а обычный «дух», он же – фельдшер, член мафиозного клуба по должности! Но, меня-то Климов в госпиталь отправит, я полагал, чтобы не застучал кого-нибудь ненароком. Серега же, мы с ним договорились, переберется туда чуть позже.

– Что написать тебе в направлении? – спросил меня Климов.– Придумал уже?

– Напиши, что у меня насморк и голова болит с левой стороны. – Я прикрыл ладонью левый глаз. – Гайморит.

– Гайморит?

– Да. Чему ты удивляешься? Лучше пусть у меня будет гайморит, чем у вас из-за меня – геморрой. Мне главное, отсюда уехать, а там сам на рентген попрошусь, что-нибудь придумаю…

Я сидел-посиживал на лавочке в ожидании утренней лошади – «буханки» из госпиталя, как вдруг нарисовался Бочков, – проходил мимо. Лицо мое оставалось чистым, все синяки, ушибы, ссадины – под гимнастеркой, да несколько шишек на голове под пилоткой не видны. Заклятый друг заподозрил во мне симулянта.

– Косишь? – Он подмигнул. Я покачал головой:

–Косить не пробовал. Копать – другое дело. Могу поделиться азами: не давай, чтобы копали под тебя, и сам не рой яму другому.

Бочков проницательно усмехнулся:

– В госпиталь решил свалить?

– Знаешь, Бочков, если бы я хотел косить, свалить, – вообще в армию не пошел бы. Имел такую возможность. Ты бы на моем месте так и поступил…

Бочков не поверил и ушел, а я от нечего делать ударился в воспоминания: как явился домой, держа в одной руке пахнущий свежей типографской краской диплом о высшем образовании, в другой – бутылку шампанского. Отец, сидевший в гостиной с очередным номером «Рабочего», кивнул: «Угу», – мол, увидел, что я принес, и продолжил гнуть свое:

– Ты по-прежнему уверен, что хочешь служить в армии?

– Больше хочу посмотреть, как другие служат.

– В гостях у дяди Васи не насмотрелся еще?

– Хочется изнутри поглядеть…

Куда мы только с отцом не летали на рыбалку к дяде Васе, пока тот служил сначала на Дальнем Востоке, потом – в Сибири, и так далее, потихоньку приближаясь к столице, с благословения некоторых людей, которым еще, помимо родственников, дядя Вася организовывал отдых на природе. В итоге я понял, что в жизни важно не просто грамотно делать дело, как, например, старший лейтенант Волосов, но еще найти своего конька, на которого суметь вовремя сесть… И наслушался я в свое время, как солдатских баек у костерка в стороне от начальства, так и разговоров самого «начальства». Отец в то время был военным корреспондентом, а дядька, как и теперь, служил в военной прокуратуре. Им было о чем поговорить.

– Шампанское – это хорошо. Не скоро ты его еще попробуешь, – сказал упрямцу папа, отмечая его диплом. И оказался прав, ни разу не налили. Хотя, известие о том, что нас, после трех суток пути, приняла учебка связи, сразу же вызвало желание самим принять по этому случаю. Единственным человеком за все время, который хотел угостить, оказался сержант Шляхов. Сожаления о том, что отказался, у меня не будет никогда, наоборот, впору богу свечку поставить, спрятав подальше комсомольский билет!

Следом за Бочковым возле больнички объявился Алимбаев. Он высоко поднял брови при виде меня, отдыхающего на скамейке. «А ты что здесь делаешь?» – говорил его взгляд. Вслух он, однако, не сказал ничего, только хмыкнул, и ушел.

Через некоторое время я заметил рыжего Поваренка. Кстати, он был обут в берцы. Может, это его я пытался поймать за ногу, а вовсе не Али-Бабу? Хорошо бы взгреть их обоих, чтобы не ошибиться!

Стало понятно одно: отъезд мне запросто могут сорвать. Я увидел, как Али-Баба и Поваренок разговаривают с Климовым. Разумеется, Климов сделает то, что велит мафия. А я мыслями был уже в госпитале! Нет, так легко расставаться со своими планами не хотелось. Пришлось срочно прятаться в кусты. Успокаивал себя тем, что есть люди, которые чуть что, сразу в кусты, я же – лишь в крайнем случае…

Стал ждать «буханку». Если она не приедет сегодня, – думал я, – план по переселению в медучреждение можно будет считать сорванным, и готовиться к бою. Второго шанса мне просто так не дадут. Почувствовал волнение: придет буханка, или нет? Поймал себя на том, что грызу ноготь. Вот еще!

К счастью, она приехала! Я одним из первых прошмыгнул из своего укрытия в машину. Это я очень правильно сделал! Страждущих в это утро собралось больше, чем мог вместить автомобиль. Мне же до завтра ждать было не с руки.

В последний момент, когда «уазик» тронулся с места, я обернулся, посмотрел в окно и встретился взглядом с Климовым. «Упустили!» – казалось, прочитал я в его глазах. Мысленно показал ему неприличный жест.

Попасть в госпиталь было полдела. Главное – закрепиться в нем. Редчайший случай, когда мерзкое насекомое – клеща – можно привести в качестве положительного примера.

Проехав в ворота, «буханка» подкатила к единственному на территории высокому зданию – главного корпуса, судя по всему. В приемном покое доктор-сопровождающий сдал нас даме средних лет с сохранившейся фигурой. Очки в тонкой оправе придавали ей загадочный вид. Прибывших на осмотр она вызывала по одному. С чем приехали ребятки из других взводов, я не интересовался, чтобы не заболело то же самое. Хватало собственной головной боли, не считая отбитых костей.

Когда настала моя очередь, произнес свою легенду, про насморк и левую половину головы. Гайморит у меня правда был, только давно. Симптомы, однако, помнил.

Тетя оказалась технически вооруженной, достала инструменты отоларинголога и в шесть секунд определила, что никакого гайморита у меня нет. Положим, я и сам это знал, однако стало обидно, что так быстро раскусили. Почувствовал, что судьба моя висит на волоске. Сейчас докторша позовет: «Следующий!» – и все. Назад, в учебку, где меня никто не ждет! Точнее – ждут, но не так, чтобы это вызывало ответное желание скорой встречи.

– А мне бы еще к майору Гоменскому, – пролепетал я.

– А что у тебя? – спросила дама.

– У меня это… ребра болят при дыхании.

– Майор Гоменский, вообще-то, начальник кожно-венерологического отделения, – просветила меня докторша. Я, пожалуй, заржал бы, если бы не серьезность положения, в которое попал. Следовало заранее узнать, где работает заветный майор Гоменский, которому нужна дармовая рабочая сила.

Дверь приоткрылась, неведомый мужчина в белом халате, надетом поверх формы, как у всех здесь, спросил:

– Марь Иванна, вы скоро отстреляетесь?

– Это ты мне скажи, Палыч, скоро ли я отстреляюсь? Тебе очередь видна.

– Ясно, – сказал «Палыч», оценив толпу наших связистов. Дверь закрылась, я почувствовал, что соломинка, за которую схватился утопающий курсант Смелков, вот-вот обломится.

– Мария Ивановна, – робко позвал я.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – удивилась она. Отвечая на вопрос Палыча, обо мне, видно, забыла совсем.

– Там, в направлении, только про насморк написано, – напомнил ей. – На слух я не жаловался.

Она улыбнулась.

– Может, тогда вы меня посмотрите?

– Хорошо. Раз на слух не жаловался, раздевайся.

Я снял «хэбэшку», Марь Иванна глянула на мои плечи, грудь, ребра – все синие – и по-мальчишески присвистнула, чем сразу завоевала мою симпатию.

– Ты в часть не хочешь возвращаться? – догадалась она. – Тебе, может, к хирургу надо?

– Не хочу возвращаться, – честно подтвердил я. – Мне к хирургу не надо, но, если вернусь, кому-то действительно может понадобиться… Мне бы к майору Гоменскому. Слышал, ему работники нужны.

Мария Ивановна задумалась. Судьба моя опять висела на волоске…

– Хорошо, – сказала она. Взяла какой-то бланк, набросала на нем несколько строк, и передала мне.

– Выйдешь из корпуса, пойдешь направо, последний корпус, у забора, почти в углу.

– Спасибо! – поблагодарил я добрую женщину. Хотелось сказать ей, подобно щуке, пойманной Емелей: «Может, и я вам как-нибудь пригожусь!», – да поскромничал. Узнай она, кто мой дядя, сама пришпорила бы воображение, и предлагать не пришлось.

Конечно, отец отмазал бы меня от армии и без дяди Васи. На призывном он сказал:

– Надоест расширять сознание, напиши, я тебя вытащу оттуда.

Отец категорически не хотел понимать, почему я, после успеха своей первой персональной выставки, вознамерился полтора года месить грязь сапогами.

– Из глины тоже можно что-то вылепить, – сказал я ему тогда.

– Да ты не глину месить будешь, а… – отец посмотрел на мать, присутствующую при разговоре, и не стал продолжать.

– Кроме всего прочего, папа, как я стал бы в глаза друганам смотреть, когда они из армии вернутся?

– Так ты из солидарности с ними?

– Нет, – вынужден был признать я. – Из солидарности с ними я поступал в институт.

–Ты сам выбрал технический ВУЗ, а не художественную академию.

– Сам, сам…

– Послушай, Олежек. Ты думаешь, будешь там наблюдать жизнь, людей, да? – с иронией спросил отец. – Помнишь у Жванецкого: «Что может думать об архитектуре мужчина, не имеющий прописки?»

– Это ты к чему?

– Тебе там, не выспавшемуся, голодному, затюканному работой, будет не до наблюдений. Поспать бы минут шестьсот! – станет главным желанием.

Следовало признать, с начала службы отца я вспоминал не раз. Однако и своей нити все же не терял. Пожалуй, я был единственным придурком в части, который, пройдя через какую-нибудь ситуацию, напрочь лишенную романтики, типа шкрябания деревянных полов куском стекла с последующим натиранием мастикой, или наряда по столовой в замызганной «бэушной» «хэбэшке», воняющей черт знает чем, потом радовался приобретенному опыту.

Серега спросил меня: «Может, ты мазохист? Тебе доставляет удовольствие оказаться в стремном положении?» – «Главное, не дать себя поставить в такое положение, после которого женщина надолго остается в положении», – отшутился я. Возможно, это был самый дурной каламбур в моей жизни, не знаю. Лишенный амбиций оратора, я направлял все свое честолюбие лишь в область изобразительного искусства.

При Сереге я однажды уже успел проявить себя, – когда отдыхали у Ромы в лазарете с солнечными ожогами. Попросив у доктора лист бумаги и карандаш, изобразил сержанта Шляхова, тогда еще вполне себе живого. Шляхов отличался шикарной улыбкой: вывернутые наизнанку губы, блестящая металлическая фикса, придавали его лицу выражение, будто сержант подглядывает в женской бане. С таким выражением я его и нарисовал, вложив в руки младшего командира на портрете некий листок. Подписал: «Сержант Шляхов рассматривает порнографический снимок». Слова «порнографический снимок» мне не понравились – слишком прямолинейно. Ластика не было, зачеркнул эти слова и поверх вывел: «Портрет Ломоносова». Немного поразмыслив, зачеркнул и Ломоносова. «Фотографию Анджелы Дэвис» – осталось в окончательном варианте. Серега захихикал, я поклонился…

Знал бы тогда, что Шляхов скоро покинет нас на всегда, ни за что не стал бы рисовать карикатуру, из чувства благодарности.

Следуя указанию Марь Иванны, я понял, почему она сказала про корпус КВО, что тот находится «почти» в углу. В самом углу имелось еще одно строение, и по мощной вытяжке я догадался, это морг. Веселенькое соседство!

В целом госпиталь походил на пионерский лагерь. Те же одноэтажные длинные корпуса с занавесочками на окнах, цветники, разделенные асфальтовыми дорожками, портреты героев войны на щитах. Гастелло, Матросов, Зоя Космодемьянская, казалось, с укором смотрят на сонм симулянтов, окопавшихся здесь.

Я попытался прочитать, что нацарапала Марь Иванна на рецепте, но тщетно. Еще ни одному смертному не удавалось разобрать почерк врача. Может, так и обратиться к майору Гоменскому: «Не поможете прочитать, что здесь написано?» – «Подателю сего прописана трехведерная клизма, дезертирская твоя душа!» – ответит он.

Мысленно выразил надежду, что в КВО не заваливают работой настолько, что пациенты в итоге переселяются в здание напротив. Судя по тому, как шумела вентиляция, оно не пустовало.

Невысокий паренек в черной бархатной пижаме подметал крыльцо корпуса кожно-венерологического отделения. Боец поспешно посторонился, пропуская меня, – срок службы, видно, за плечами имел небольшой. Живые черные глаза глянули заинтересованно и по-доброму.

– Здравия желаю! – приветствовал я паренька шутливо. – А где мне искать майора Гоменского?

– Прямо по коридору, слева кабинет.

– Спасибо. – Я ценил редкую возможность быть вежливым. До сих пор чаще приходилось показывать зубы. В крайнем случае – ими скрипеть.

Пройдя предбанник, я, вопреки декларированному гаймориту, почувствовал какофонию запахов. Слева, из сортира, потянуло хлоркой, – видно там недавно провели дезинфекцию. Прошел чуть дальше, справа пахнуло кашей. Настоящей, на молоке, не паршивой сечкой, какую давали в учебке. Заглянув в открытую дверь пищеблока, увидел чудо – двух женщин в коротких поварских куртейках с засученными рукавами, протирающих столы. Дальше по коридору завоняло подмоченными пеленками, как в садике. «Учебка – это детский сад…» – вспомнилось в очередной раз.

Двери в палатах были хоть и застеклены, но прикрыты занавесками, поэтому я не мог пока разглядеть счастливчиков, обитающих в раю. Постучался в кабинет, потянул дверь на себя, услышал: «Да, да!»

Майора Гоменского, сидящего за столом, можно было бы назвать рыжим, окажись его волосы чуть светлее, так много было веснушек у него на носу. Среди рыжих я дураков еще не встречал, хитрецов – сколько угодно.

– Разрешите, товарищ майор? – Китель висел на соседнем стуле, поэтому я не сомневался, что нашел того, кого искал. Врач сделал жест рукой, приглашая.

– Слушаю.

– Вот. – Я протянул ему листок с абракадаброй. – Рядовой Смелков, вэ-че номер … Меня к вам Мария Ивановна направила.

Он прочитал то, что было написано.

– Хм. Готов поработать? А что делать умеешь?

– Да… все.

– Все, значит, ничего? – спросил с иронией Гоменский. Я смутился.

– Хотел сказать, работы не боюсь… Постараюсь, чтобы и моей работы никто не испугался…

– Ну что же, хорошо, коли так, – Гоменский как будто именно это и хотел услышать. – Из учебки связи, говоришь? Что же это у вас там сержанты так себя не берегут?

Я только пожал плечами, мол, такие сержанты. Да, история вышла громкая, у всех на устах, – подумал.

– А ведь у нас лежал, я его помню. – Лицо начальника отделения приняло задумчивое выражение.

«Шляхов лежал в госпитале? А с чем?» – подумал я, догадавшись, что Гоменский имеет в виду не последнее пребывание Шляхова в их заведении, когда бедолага пребывал в коме.

– Пьют, что попало… Ладно! – Гоменский прихлопнул легонько ладонью какую-то бумагу на столе. – Дела найдутся… – он посмотрел на меня пристально. – Да ты не бойся! Работой не завалим… Авинзон! – крикнул он.

– Я! – донеслось откуда-то издалека. Через пару секунд в дверь вошел тот самый метельщик в бархатной пижаме.

– Натан, переодень человека! И пусть староста Латусь зайдет ко мне.

– Хорошо, – согласился Натан. Я испугался, майор сейчас гаркнет: «Хорошо живет на свете Винни Пух, твою мать! А солдат должен отвечать: «Есть». Но, этого не произошло.

– Подожди возле каптерки, я сейчас, – сказал Натан, когда мы с ним вышли в коридор. Каптерка обнаружилась сразу у входа. Поначалу я ее не заметил, поскольку дверь была покрашена, как стена. «Значит, в госпитале тоже тырят», – решил я, отметив, что дверь металлическая. Армейская мудрость, впрочем, гласила, в армии воров нет. Есть тот, кто, мягко говоря, профукал.

– Ну-с, какой костюмчик вам подобрать, сударь? – спросил меня каптерщик Авинзон, открыв дверь в свою кладовую.

– Можно черный камзол, как у вас, сударь? – в тон ему ответил я. – Хочу быть похож на графа де Бюсси.

Авинзон, перебиравший плечики с пижамами и халатами, обернулся ко мне:

– Графиня дэ Монсоро? Читал. Мне, правда, больше понравился шут Шико.

– Мне тоже, – согласился я.

– Черной пижамы вашего размера не будет, сударь. Могу предложить синюю. Пойдет? – Он снял одно плечико с вешалки, демонстрируя.

– Какая разница, – махнул рукой я, принимая «товар». – Пойдет, конечно. Охмурять здесь все равно не кого. Поварихи – не в счет.

– Это дело вкуса, – заявил не по годам развитый юноша, хоть ростом мал. – Но ты не видел медсестру Люсю. Быть может, когда увидишь, еще прибежишь просить прикид пофасонистей.

– Вот как? – деланно удивился я. О том, что, в общем-то, ради их медсестры сюда и прибыл, Авинзону говорить не стал.

Покинув каптерку, я столкнулся носом к носу с широкоплечим парубком моего роста, белолицым, имеющим крупный нос с чересчур узкими ноздрями-щелочками. Заговорил, – показалось, у него насморк. Ему, вероятно, закосить гайморит было бы легче, чем мне. Догадался – передо мной староста Латусь. Почему-то сразу понял, товарищами мы с ним не станем, и не только на вкус и цвет. То, что на нем пижама коричневая, а на мне синяя – ничего не значит, держался высокомерно. Словно фамилия его имела такое генеалогическое древо – на козе не подъедешь. Не будем уточнять, какой.

– Переоделись? – спросил Латусь, скорее Авинзона, нежели меня. – Это хорошо.

– Да. Плохо, если в морге тебя переоденут, – согласился я. Латусь хмыкнул, покосившись на меня, и пригласил: