Лицемер

– И не боевые, – подтвердил доктор.

– Пошли бы боевые, было б хуже, – высказал я свое мнение.

– Это точно, – согласился Рома.

– Замполит сказал, Шляхов выпил бодягу? – Мне хотелось услышать мнение человека, который наверняка уже знал все точно в силу своей должности.

– Не просто бодягу, – ответил Рома, – яд! Метанол.

Рома достал пачку «Столичных», обнаружил, что она пуста, извлек из стола мягкую пачку болгарских, вытащил из нее несколько сигарет, переложил в коробку из-под «Столичных». Я заметил мельком, что на импровизированном «портсигаре» записаны ручкой какие-то цифры.

– Какой такой «метанол»? – спросил я, выпускник механического, но не химического факультета.

– Метиловый спирт, – пояснил Рома. – Коварство в том, что он пахнет так же, как этиловый, который мы пьем. Вот только последствия иные. Шляхов ваш употребил лошадиную дозу, хватило бы куда меньшей. Действие несколько ослабило то обстоятельство, что он принимал перед тем нормальную водку, она отчасти нейтрализовала, иначе летальный исход наступил бы раньше.

Я почувствовал озноб. Пришло осознание, что имею право отметить второе рождение. Как же повезло, что не хлебнул тогда принесенного зелья за компанию со Шляховым! А ведь вполне мог…

– Кто же разлил по бутылкам эту отраву? – задумался я вслух, хотя, скорее, должен был сам рассказать об этом Роме, чем спрашивать у него.

– Ну кто? Какая-нибудь дура-баба в шинке. Конечно, не ведая, что разливает. А ей подогнал оптом жулик, утащивший метиловый спирт с некой базы. Пахнет-то он как настоящий!.. Вообще-то метанол должен храниться особо, но при нашем бардаке все возможно.

Я понял, что дальше молчать нельзя, и признался:

– Рома, я знаю, кто эта дура-баба. Точнее, их две. Прозвище – «Почтальонки». Живут напротив почты, ну и шинкуют…

– Да ты что? Я ведь их знаю! Захаживали с Волосовым, бывало, в прежние времена.

– У одной родинка на щеке…

– Да, да. На щечке родинка, полумесяцем бровь… – припомнил Рома песенку.

– Я не сказал замполиту, что знаю, где шинок. Не хотел старшину подводить. Теперь придется.

Рома задумался.

– Ты вот что, Олег, подожди пока. Если на девочек наедут сейчас прокурорские, могут запереться, и все отрицать. Девахи они тертые. Лучше я сам по-приятельски все выведаю. Надо узнать, кто им подогнал это пойло. Время терять нельзя, могут быть еще жертвы, как только ночью торговля пойдет… Я сегодня еще раз в госпиталь поеду, скоро «буханка» прикатит. Попрошу водилу зарулить к Почтальонкам сначала.

Я кивнул. После паузы спросил:

– Как твоя Люция?

– Ой, – вздохнул Рома. – Моя ли? Как-то она переменилась ко мне резко. Я уж, было, надеялся, складываться начало…

Вдруг, взяв меня за плечо, он посмотрел исподлобья в глаза и признался:

– Хочу предложение сделать!

Я нахмурил брови, надул губы, и понимающе кивнул:

– Ни пуха, ни пера!

– К черту! – с жаром воскликнул Рома.

Вышли на улицу вместе. Рома пошел в штаб. Я же постояв, подумав, решил, что пора сдаваться Рубликову. Однако в этот момент раздался чей-то приглушенный крик, затем еще. Послышался неясный шум. Я понял, что исходит он от склада, что расположен в стороне от столовой. Дверь была приоткрыта. Кажется, там кого-то били.

Очевидно, печальный опыт любопытной Варвары меня ничему не научил. Решил посмотреть, что такое творится. Заглянув внутрь, увидел кладовщика Алимбаева. Перед ним на четвереньках ползал солдатик, которого Али-Баба пинал ногами. В тот момент, когда я заглянул, паренек получил ногой в лицо – больно, жестоко, травматично. Али-Баба, видно, не думал о последствиях. Я понял, что должен вмешаться, и влетел внутрь. Алимбаев, которого я обнял со спины, прижав его локти к туловищу, не мог видеть, кто его обездвижил.

–Эй, эй, пусти! Слышишь? – Он дергался, но вырваться не мог, я держал его крепко.

– Успокойся, хватит. Ты убьешь его, – увещевал при этом.

– Пусти, слышишь? Э!

– Успокоился? Отпускаю. Я ослабил хватку и отступил на шаг. Али-Баба развернулся и с удивлением увидел перед собой не кого-то своего призыва, из мафии, а… оборзевшего «духа»!

– Ты чего, урод?! – брови его полезли на лоб. Я хотел ответить ему, что, быть может, по казахским канонам красоты я и урод, но, посмотрел бы он на себя глазами русскими… Экзотическая внешность на мой взгляд хороша только у девушки. Всегда хочется узнать, как она делает то, или это…

– Благодарить меня должен. Забил бы пацана на смерть и сел в тюрьму!

– А? Благодарить, да? – Али-Баба одернул на себе гимнастерку. – Благодарить? Ага. Хорошо. – Он вдруг шагнул вперед и закатил мне со всей дури плюху! Это был не тот случай, о котором весело сказать: «А мы тут плюшками балуемся».

– Благодарю!! – заорал он, и, примерявшись, звезданул меня с другой стороны, хотя я вовсе не выказывал желания подставить левую щеку, получив по правой. – Еще благодарю! – Голова моя дергалась, как груша. – Большое спасибо! – Еще удар. Отступая, я уперся спиной в стену, и, почувствовав опору, слегка пришел в себя.

– Не за что! – Мой ответ кулаком пришелся ему в солнечное сплетение, кладовщик согнулся пополам. – Не стоит благодарности! – Апперкот в челюсть отбросил его к противоположной стене на какие-то коробки, уложенные штабелем, они посыпались. Верхняя налетела на перевернутую еще до меня кверху ножками табуретку и получила пробоину. Я машинально поднял ее, прочитал на этикетке: «Говядина тушеная. Армейская». Не смог припомнить, чтобы нам хоть раз готовили здесь что-нибудь с тушенкой.

Кладовщик сел под стеной и посмотрел на меня с такой улыбкой, будто дни мои сочтены. Недобитый солдатик так и полз на корячках к выходу, не в силах подняться. Я подобрал его пилотку, сунул себе за ремень, поставил паренька на ноги и, поддерживая, повел к медпункту.

–Что, сука, стучать будешь? – раздался мне в след голос Али-Бабы.

– А то, как же! – пообещал я ему. – Сухари суши, готовься в дисбат!

В том, что Али-Баба натравил бы на меня сорок разбойников, не будь Ромы, сомневаться не приходилось.

– Дойдешь? – спросил я у своего спасенного.

– Да-а.

– Как звать-то тебя?

– Рядовой Курносов.

– Что ты мне как сержанту докладываешь? Мы с тобой одного призыва. Я – Олег.

– Саня.

Только тут я узнал его. Али-Баба хорошо парню лицо разукрасил! Саня стоял на стреме у старшины той ночью.

– За что он тебя?

֫— Замполита проморгал. Накрыл Гарбузов гоп-компанию. – Саня нашел в себе силы усмехнуться. – Траву курили.

Климов уставился на нас большими глазами.

– Слышь, медицина! – с фамильярностью личного друга его шефа обратился я. – Прими травмированного. Капитан не вернулся еще?

– Нет. А с этим что?

– Ну, ты же не маленький. Придумай сам что-нибудь. Пацану то место, где воображение живет, кажется, отбили.

– Спасибо тебе, – слабым голосом простонал Курносов.

– Не за что, Саня, – заверил его я. – Наверное, больше для себя, чем для тебя старался. Жаль было бы потерять самоуважение, пройдя мимо.

Не уверен, что он меня понял.

На другой день в учебке появился следователь из военной прокуратуры, – так сказали. Я видел его издали, лица не разглядел. Сыщик в сопровождении замполита и кладовщика Али-Бабы (прапорщик был в отпуске) инспектировал склады. Рубликов краешком уха слышал, искали какую-то химию. Метанол – догадался я. Сыщик, видно, не исключал того, что Шляхов мог хватануть яду на месте, а сказку про шинок придумали для прикрытия. Я-то знал, что шинок не выдумка, только ждал Рому, помалкивал.

Старшину и Повара свезли на губу. Поваренок, оставшийся за главного, решил превзойти своего патрона в экономии продуктов питания. Даже Рубликов, которого трудно было заподозрить в сочувствии к нам, курсантам, присвистнул в столовой, видя пайки: «Рыжий в конец оборзел!»

Неустановленный психолог из нашего взвода сообразил, – удачный момент попроситься за посылками. Почти каждый из взвода имел на руках извещение, а иные – не одно. Рубликов согласился сводить. По одному курсантам даже на территории части просто так, без задания, ходить не полагалось. В армии существовало стойкое убеждение, что солдат, предоставленный самому себе, – потенциальный преступник.

Напротив отделения связи собралась тревожная толпа. К нашему счастью, это не была очередь за почтовыми отправлениями, поскольку люди стояли, преимущественно, к почте спиной. У подъезда панельной пятиэтажки взору предстали скорая помощь и милицейский «уазик». Не ходи к гадалке, что-то случилось.

На крыльце появился мужик в клетчатой рубахе. Он окинул цепким взглядом нашу шеренгу. «Как пить дать, мент в штатском», – подумал я. Дядька подошел, отвел Рубликова в сторону, о чем-то с ним переговорил. Рубликов кивнул головой, мужик легонько хлопнул его по плечу – поблагодарил, видимо. Сержант вернулся к нам.

– Так, мужики, – сказал он. – Надо помочь родной милиции. В квартире наверху два трупа, требуется снести вниз. В скорой водитель – пенсионер, да врач – бабулька. Добровольцы есть?

– Есть, – не раздумывая вызвался я. Не то, чтобы не боялся полуразложившихся мертвецов, а именно такие и представились в этот момент, просто считал себя обязанным видеть такие вещи для общего развития. Это не обывательский интерес, другой. Да и не интерес вовсе, скорее насилие над собой… Вот был у Дюма такой персонаж, им интерпретированная историческая личность – Генрих Наваррский. Храбрецом не был, но ради борьбы за власть требовалось воевать, и он шел на войну, отчаянно труся при этом, и вел за собой подданных. Примерно так же и я. Занятие живописью, которой увлекался с детства, подстегивало меня, если можно так выразиться, быть самому себе репортером, – стараться по возможности все видеть своими глазами, а не представлять по рассказам других.

Перепелкин сделал шаг вперед следом. Уверен, он и без меня бы вызвался. Серега – это такой стоик, который может преодолеть любые трудности, выполнить любую работу, сцепив зубы, без лишних слов. Худой, длинный, двужильный.

Конечно, от нас никак не мог отстать Бочков. Он рвался в лидеры, в сержанты. Сплотил вокруг себя такие же кислые рожи, человек пять, и понукал студентами, из которых, в основном, состоял наш взвод.

– Чего их стали после первого курса в армию грести? – задался как-то вопросом Перепелкин. Сам он окончил автодорожный техникум.

– Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят было раньше, теперь меньше стало. Следовательно, сначала отдай долг родине, потом доучивайся, если при этом не отдашь еще и здоровье, что, как мы знаем, случается…

Вместе с собой Бочков подтянул одну из кислых рож. Я видел, как сильно им обоим это надо!

– Четверых достаточно, – сказал мент в штатском. – Спасибо, сержант. Пошли, ребятки!

Все оказалось не так страшно. В смысле – трупы были не полуразложившиеся, а свежие. Но, все равно страшно. Очень. В кухне под накрытым столом на полу лежит молодая девушка, в комнате – еще одна. Кто бы ни ходил рядом, как бы ни шумел, не топал, они лежат, не шевелятся. Эксперты только что закончили работать и уступили девушек нам. Нельзя сказать, что это был тот случай, когда радуешься своей очереди.

– А что это с ними? – спросил Бочков. Если бы ему пришла сейчас фантазия спросить меня, как он выглядит, я бы ответил, что он бледный, как спирохета.

– Отравились, – ответил мент в клетчатой рубахе, приведший нас сюда. Видимо, из благодарности, что добровольно вызвались, ответил.

– Чем? – задал новый вопрос Бочков.

– Вскрытие покажет… Давайте, мужики, укладывайте их на носилки. Не бойтесь, они уже не кусаются.

Меня покоробил его черный юмор.

Мы с Серегой поставили носилки поближе к «своей» девушке, и стали осторожно переворачивать погибшую, чтобы уложить на них. Я старался на мертвую не смотреть, но, все-таки родинку на щеке не заметить не мог… Только тут дошло, кто эта девушка, что это за квартира! Точно! Дом напротив почты! Я не сразу узнал его, поскольку был здесь всего один раз, пробирался в сумерках, «огородами», а нынче мы двигались строем по большой дороге… Вероятно, я сам сделался бледнее Бочкова. Внимательный Серега заметил.

– Да, зрелище не для слабонервных, – решил он подбодрить меня, когда с выносом тел было покончено, – Бочков, кажется, чуть в обморок не грохнулся.

– Дело не в том, что увидел Бочков, Серега, – сказал я, – не в том, что увидели все. Главное, что увидел я…

Серега нахмурил брови, соображая. Конечно, единственный мой друг во взводе был в курсе всех приключений, он догадался:

– Это что, те самые Почтальонки?!

– Вот именно!

Мы молча шагали по дороге какое-то время, прижимая драгоценные посылки. Аппетит только пропал. Даже курить не хотелось.

– Выходит, они сами хлебнули своей бодяги? – сделал предположение Перепелкин.

– Выходит, – согласился я. И подумал: «Значит, Рома не успел с ними поговорить, предостеречь, выяснить, кто снабдил их отравой? Где он вообще мотается? Сидит в госпитале у своей Люции, что ли?»

Еще свербело в душе: быть может, если бы я сразу признался замполиту в том, что мне известен адрес шинка, тот немедленно отправился бы туда, и девушки не успели бы выпить, остались живы. На моей совести два трупа?! Успокоился довольно оригинальным способом – напомнив себе, что сам мог окочуриться раньше девушек вместе со Шляховым от их же, между прочим, бодяги! Пути господни неисповедимы.

Рубликов отвел нам час на обжираловку. В класс тут же пожаловали «старослужащие» из первого взвода – горняки с Донбасса. Они призывались весной, как положено, мы же – летним спец-набором. Когда рота выполняла команду: «Строиться на зарядку по форме номер два с голым торсом!» – становилось очевидным, что торсы, в основном, у рудокопов, а у наших студентов – скорее, мощи: выпирающие лопатки, ключицы, и позвоночники. Горняки держались с апломбом.

– Ну что, бойцы? Кто табачком угостит? – спросил предводитель горняков Эдик Гантауров по прозвищу «Гора». Я с ним свел знакомство еще в первый день пребывания в часть.

Дело было так. Нас, только что переодетых в новенькие «сопливые» «хэбэшки», подпоясанных ремнями из одуряюще воняющего химией кожзама, вели вверх по лестнице в расположение. Встречным потоком уверенной поступью спускались ладные хлопцы в черных погонах с золотыми буквами «СА», какие нам еще только предстояло подшить.

За трое суток на пересыльном, и столько же в дороге, я оброс щетиной, побриться еще не успел.

– Ни хрена себе, борода! – воскликнул амбал из встречного потока, пытаясь ущипнуть меня за щеку.

– Уйди, противный, – сказал я без выражения, хлопнув его по руке. – Я девушек люблю.

Он стал надуваться, но выдавить из себя так ничего и не смог, поток увлек его вниз. Что-то родил все же запоздало, но я уже не слышал. Дружки его загоготали, а их сержант прикрикнул:

– Гантауров, разговорчики! Отставить смех!

Тем же вечером Гантауров оттеснил меня к ленинской комнате и спросил:

– Ты там, на лестнице, что-то сказал, Борода?

Я мысленно поздравил себя с новым прозвищем, ощутив холодок в душе.

– Я пошутил, – ответил ему.

– Пошутил?

– Да. А ты разве нет?

Он не понял, что я, иными словами спросил, не гомик ли он часом, и предупредил:

– Ты так больше не шути.

– Ты тоже.

– Чего-о?!

К счастью для меня, нас прервали, объявив построение. Гантауров на какое-то время оставил меня в покое, но подошел в спортгородке. Разница в весовых категориях была не в мою пользу. К тому же, как я слышал, Гантауров занимался какой-то борьбой. То ли греко-римской, то ли вольной. По правде сказать, я в них не разбирался. Воля ваша, есть в этом что-то неприличное, когда мужики тискают друг друга в объятиях, пытаясь завалить на пол… Наверное, про такого, как я, сказал Федор Михайлович Достоевский: «Красота в глазах смотрящего». Вряд ли он пахана в остроге, где сидел, имел в виду… Если Гантаурова объединить с Бочковым и Кисиным, могло б получиться отделение спортсменов-неудачников. Конечно, я знал, что в драке побеждает характер, а не масса, но меряться письками не возникало ни малейшего желания.

Однако опасения мои оказались напрасны. Гантауров к этому времени уже кое-что узнал обо мне и настроен был вполне мирно:

– Борода, ты, говорят, институт окончил? Сколько же тебе лет?

Я прищурился на него из ямы, которую откапывал, и сказал:

– Двадцать три года, возраст Иисуса Христа.

На лице у Горы отразилось умственное напряжение:

– Ты что-то попутал, Борода! Иисусу Христу было тридцать три года!

– Но, двадцать три ему тоже когда-то было…

– Гы-гы! Ну, ты приколист!.. А мне сколько дашь?

Я хотел ответить, что количество годов ему прокурор отмеряет, да не хотелось портить наметившееся потепление в отношениях.

– Двадцать два? – спросил.

–Девятнадцать! – Он расправил плечи.

– Выглядишь старше, – признал я. Гора расплылся в улыбке. Я украдкой глянул на Серегу. Тот разделил мою скрытую насмешку над пацаном, который гордится тем, что выглядит как мужчина. «Учебная часть – это детский сад для детей с большим прибором», – вспомнилась расхожая шутка.

С тех пор мы с Гантауровым как бы подружились. Теперь, когда Гора со товарищи вошел в класс, я вдруг вспомнил, что в ту ночь, когда я выходил за пределы части, именно Гора дежурил на КПП, и с ним еще какой-то худосочный горняк, забившийся в угол, точно больной воробей. Вероятно, когда в родном Донбассе его друганы выдавали на гора по вагону угля, он – лишь маленькую тележку…

– Я табачком угощу! – резко поднялся я с места, удивив всех готовностью быть ошакаленным, – Пойдем, покурим, Эдик!

Гантауров как будто догадался, в чем мой интерес, и в курилке заговорил первым:

– Прокурорские пытали, как Шляхов в шинок ходил, – сказал он мне. – Но ты, Борода, не боись, тебя не сдали. Женька Атаманов сказал, все будем на Шляхова вешать, тому уже по барабану.

– Да, да… – согласился я, вздохнув.

– Только они, кажется, с наших ответов сделали вывод, что брешем со Стручком, – продолжил Гора. Я догадался, что «Стручок» это тот «воробей». Стало ясно, отчего следователь взялся не за нас с Кисой, а за кладовщика. Поговорив с дежурными по КПП, он сделал вывод, что те чего-то темнят, стало быть, в шинок Шляхов и не ходил, быть может… Следуя такой логике, следак должен искать, кто же Шляхова у нас напоил, а сам при этом не попробовал? Что это за трезвенник? И где этот «тамада» взял метанол, если на складе учебки яд не числится? В посылке прислали? «Мама, пришли мне, пожалуйста, метилового спирта. Сержанта извести хочу. Плохой»?..

Шутки шутками, а на другой день следователь действительно стал выяснять, кто мог иметь зуб на сержанта Шляхова. Поискал бы лучше того, кто не мог? Тот же Киса из-за морзянки. Конечно, мелко это… Или Суслик, которого Шляхов тренировал выполнять подъем-отбой за сорок пять секунд после отбоя чуть ли не каждый вечер, а прыти у того все не прибавлялось. Шляхов же относился к тому, что у кого-то из его бойцов что-то не получается как к личному оскорблению. И потихоньку распускал руки. У Суслика «фанера» – грудная клетка – уже вся синяя сделалась от его «прозвонов»…

Когда разбирали-собирали «конструктор Калашникова» – любимую игрушку в «детском саду для детей с большим прибором» – Суслик под взглядом Шляхова боялся перепутать порядок установки деталей и от этого, конечно же, путал. Шляхов пока молчал, но видно было – готов взорваться. Бочков не выдержал, вырвал у Суслика из рук деталь, воскликнув: «Да не эту! Вот эту надо сначала!» – и посмотрел на Шляхова, ожидая одобрения. Одобрение он получил от меня:

– Смотри-ка, у сержанта заместитель подрастает, – сказал я Сереге. Бочков зыркнул на меня глазами. Хуже то, что и Шляхов услышал.

– Это кто такой умный?

Повисла тишина. В традициях у сержантов было добиваться ответа.

–А ну, строиться!

Мы встали в шеренгу.

– Я спрашиваю, кто сказал?

– Я не хотел вас обидеть, товарищ сержант, – достаточно громко, спокойно проговорил я.

– Фамилия?

– Рядовой Смелков.

– Выйти из строя!

– Есть! – Я сделал два шага вперед, развернулся лицом к шеренге. Шляхов ел меня глазами.

– Придурок! Ты не хотел меня обидеть? Смотри, чтобы я тебя не обидел!

–Так точно!

– Что «так точно»?

– Я буду смотреть, чтобы вы меня не обидели, – пообещал я. За спиной у Шляхова послышалось хихиканье. Он схватил меня рукой за грудки:

–Ты чего, поприкалываться решил?!

Я взял его руку своей за запястье и предложил, не повышая голоса:

– Товарищ сержант, давайте не будем выходить за рамки уставных отношений?

Шляхов, кажется, готов был лопнуть от злости, но бить меня поостерегся. Вдруг стукану потом? Или, того хуже, дам сдачи при всем взводе? Прошипел:

– Встать в строй! – сбросив мою руку.

С тех пор мы были враги, Шляхов искал повода затюкать меня по уставу, но выходило слабо: спортивная подготовка у меня была не самая плохая, на плацу я не путал команды: «правое плечо вперед, шагом марш» и «левое плечо вперед, шагом марш», и морзянку, в отличие от Кисина, слышал хорошо. Никому не докажешь теперь, – размышлял я, – что той ночью мы практически помирились, Шляхов даже выпить предложил. Слава богу, что я этого не сделал! Когда следователь станет выяснять, с кем Шляхов был в контрах, он неизбежно доберется до меня, – думалось. – А когда узнает, что это я ходил в шинок, не зародится ли у него подозрение, что я же и отравил сержанта? И ведь отравил его-таки действительно я, принесенной собственноручно бодягой! Так, может, я и заказал ее Почтальонкам специально для Шляхова? А после их убрал? Ха-ха-ха!

Правда, казалось, следователь пока не знает про отравленных Почтальонок. Это понятно, ведь там работают гражданские менты, а у нас – военная прокуратура. Когда они еще обменяются информацией между собой? Я пока знал больше, чем компетентные органы – парадокс! Только делиться знанием почему-то не было желания, – поймал себя на мысли. И Рома куда-то пропал! Хоть бы с ним посоветоваться!..

Отсидев следующим утром в классе первое занятие, вышли, как обычно, подымить в курилке. Серега обратил внимание на странную суету перед штабом. Проверка, что ли какая нагрянула?

– За наши турники я теперь спокоен, – сказал ему. Мимо казармы прошествовал сам командир части полковник Картузов со свитой. По правую руку от него шел замполит, по левую – наш старлей Волосов.

– Смир-р-рно!!! – заорал Рубликов, но чины, явно чем-то взволнованные, почти не обратили внимания на нас, вытянувшихся в струнку.

– Вольно, – автоматически ответил начальник учебки, едва взглянув на сержанта.

– Вольно! – повторил команду Рубликов.

На некотором отдалении за свитой семенил фельдшер Климов, и Рубликов окликнул его. Климов притормозил, они с Рубликовым обменялись фразами, после чего фельдшер пошел за всеми к штабу, а Рубликов вернулся к нам с изменившимся, как у той графини, что бежала к пруду, лицом.

– Ни хрена себе! – изрек он. – Капитан-медик покончил с собой. Застрелился!

– Что-о? – показалось, будто меня ударило током. Разряд пошел от груди по всему телу. – Как?!!

Весь день мы занимались в классе, наверстывая упущенное, – первые недели в учебке, в основном, работали. Рубликов пищал свои точки-тире, а мы пели: «Э-ле-роо-ни-ки… Баа-ки-те-кут…» Какие у них баки текут, и что за «элероники»? – мы, вроде бы, в учебке связи, а не в летной школе. Видимо, считалось, чем нелепее напев, тем лучше запоминается.

Казалось, что голова моя пуста и набита ватой. Никаких мыслей не было. Никто не мог понять, что же случилось где-то там, за пределами части, с военным врачом капитаном Горящевым? Подробности о его гибели просачивались помаленьку в течение дня. Нашли Рому за железнодорожной насыпью. Застрелился он из самодельного малокалиберного револьвера. В его квартире обнаружили дневник, где он писал о своей возвышенной любви к некой медсестре из гарнизонного госпиталя.

В душе нарастала… обида на Рому. Как же он мог застрелиться, не посоветовавшись со мной? А еще друг называется!

На вечерней поверке меня шокировало выступление командира части. Картузов кричал, что от него никто не дождется теплых слов о капитане медицинской службы, покончившим с собой. Об этом слабаке, наложившем на себя руки из-за бабы! Об этом слюнтяе, который так подвел часть!!!

От такого неслыханного попрания норм морали со стороны полковника я пришел в себя. Вата из головы исчезла, в ней зашевелились разрозненные, скорбные мысли.

Выходит, Рома получил отказ от Люции на свое предложение?.. Почему пистолет самодельный? Врач не может иметь личного оружия? Или до сейфа, где оно хранится, просто так не добраться?..

С одиннадцати ночи меня поставили охранять радиостанцию. График составлял Бочков, назначенный вместо Шляхова. Быстрая карьера! Командовать нами боксер, правда, пока не пытался, – понимал, что пошлем куда подальше. После отбоя, в ожидании заступления на дежурство, я даже не пробовал уснуть. Понимал, все равно не получится. Все думал. Неужели Рома так сильно запал на свою Люцию? На старого девственника он похож не был. Сам говорил, с Волосовым все злачные места обошли. Почтальонок знал… Неужели его настолько подкосил ее отказ? Чужая душа – потемки. Каков срок моего знакомства с Ромой? Без году неделя. Только непонятно с этим револьвером. Где Рома его хранил? Вероятно, дома. Не с собой же таскал! У нас не война, слава богу, не разгул бандитизма. А если дома, то вопрос. Вот человек решил свести счеты с жизнью. Ну, достал бы пушку и выстрелил в себя, не выходя из квартиры. Зачем ему куда-то уходить? Брести за какую-то железнодорожную насыпь, где его нашли? Может, он прогуляться вышел, а в дороге стало невмоготу жить? Тогда он, выходит, заранее знал, что станет, и прихватил «пушку»? Фигня какая-то… Впрочем, кто может точно знать, что чувствует, о чем думает отчаявшийся человек?..