Читать книгу Чести не уронив (Александр Николаевич Юдин) онлайн бесплатно на Bookz (5-ая страница книги)
bannerbanner
Чести не уронив
Чести не уронив
Оценить:

5

Полная версия:

Чести не уронив

Дверь распахнулась, и оттуда высунулась голова чеченца с искажённым от бешенства лицом:

– Саша, грузитесь быстро. Сейчас тут всё село будет! – прокричал Иса. И дождавшись, когда за нами хлопнет дверь машины, ударил по газам.

– Что с Русланом? – спросил он, едва мы тронулись.

– Нож, – коротко бросил я. Разговаривать не хотелось.

– Ну и куда теперь? В санчасть? – Гапур был явно растерян.

– Нет. В санчасти палево. Давай сначала к Федосу. Он придумает, что делать.

Умница-старшина всё понял с полуслова. И когда он, не тратя напрасно время, убежал в дом одеваться, Гапур посмотрел мне в глаза и спросил:

– Зачем ты вмешался, Иванов? Это ведь не твоя разборка. Сидел бы спокойно, пил свой самогон, а ты на ножи полез. Зачем? – повторил он свой вопрос.

– Втроём пришли, втроём и уйти должны были. А кто прав, кто виноват, потом разбираться будем. Так меня с детства учили, – не отводя взгляда, ответил я.

– Ты – вайнах, Иванов, – задумчиво произнёс чеченец.

– Нет, Иса, я – русский. И ты это прекрасно знаешь.

– А те, что мне носки стирают, они кто?

– Они тоже русские. Только забыли об этом. Но они обязательно вспомнят. И тогда туго тебе придётся, Иса. Увидишь.

Гапуров недоверчиво покрутил головой и отвернулся. Николай Фёдорович спас нас тогда. И в очередной раз вытащил из глубокой жопы.

Рана Саида оказалась не опасной: нож прошёл вскользь по рёбрам.

Фельдшер из соседнего села, большой друг Федосеева, заштопал шкуру горца и, сказав, что до свадьбы заживёт, пообещал сохранить инцидент в секрете.

– Да, Федос, чтобы мы без тебя делали. Сели бы, наверное, все, – вспомнил я старшину. На душе стало грустно и тепло. – Ладно, спать. Москву бы ещё проскочить, – сказал я себе и залез под одеяло.

Глава 7

Поскрипывая тормозами, состав медленно катился вдоль посадочной площадки, крытой рифлёным железом, и, дёрнувшись напоследок, остановился. Пассажиры, подхватив багаж, бойко устремились к выходу и под дружелюбные пожелания проводницы стали покидать уже обжитый ими за время пути вагон. Вот и закончилось моё путешествие в Москву. Пропустив торопыг, стремящихся первыми покинуть этот дом на колёсах, я с сумкой на плече проследовал в тамбур и, едва ступив на подножку лестницы, замер: с опорного столба, удерживающего навес перрона, на меня смотрело миловидное лицо молодой женщины в белых одеяниях и с полосатой клюшкой, напоминающей жезл египетских жрецов в руках.

«Бог живой – на земле», – бросилась в глаза надпись в верхней части плаката. И внизу, под изображением «живого Бога», тем же шрифтом: «Мессия, утешитель – дух истины – Мария Дэви Христос».

– Вот дела, и тут она, – растерянно пробормотал я и тут же огрёб от проводницы.

– Не задерживай давай, – ворчала она, – на перроне налюбуешься. Знакомая, что ли?

– Ну, как – знакомая, – буркнул в ответ. – Заочно.

И подойдя ближе к столбу, рассмотрел ещё одну листовку. На этот раз без изображения «мессии», но зато с обширной информацией о ней. Набранный цветным шрифтом текст гласил:

СТРАШНЫЙ СУД ПРОИЗОЙДЁТ

24 НОЯБРЯ 1993 ГОДА

МАТЕРЬ МИРА МАРИЯ ДЭВИ ХРИСТОС

СПАСИТЕЛЬ И УТЕШИТЕЛЬ

МЕССИЯ НА ЗЕМЛЕ.


Только она вас спасёт.

Без неё мучительная смерть от антихриста.

– Во даёт баба! – восхитился я. – Уже в столицу добралась. И как только умудряется? Похоже «крыша» у неё железобетонная.

Впервые я такой плакат увидел во время очередной отсидки на гарнизонной «губе» два месяца назад. Когда мы, уставшие после дневных работ, вечером возвращались в тепло арестантских помещений, белый плакат с изображением «живого Бога» украшал собою выкрашенные в казённый зелёный цвет ворота гауптвахты. Хохол Андрюха Корольков, шагавший рядом и с любопытством поглядывающий на белый лист бумаги с цветным портретом в центре, вдруг сбился с ноги и, пробормотав: «Да ну, не может быть. Это же Маринка…» – рванул к воротам, сорвал плакат с металлической створки и, не сворачивая, в одно движение засунул его в карман. Гудини, блин донецкий.

– Корольков, трам-тарарам! В карцер захотел? Встал в строй. – Горегляд, шедший на шкентеле[14], плакат не видел и среагировал с опозданием. Карцера не последовало, и мы, вернувшись в камеру, рассматривали разложенный на топчане помятый портрет Марии Дэви, с недоверием слушая хвастливый рассказ Короля.

– Это же Маринка Мамонова. То есть как её… а, – Марина Викторовна Цвигун, вот, – брызгая от волнения слюной и часто моргая белёсыми ресницами, почти кричал Корольков. – Мы с ней в Донецке на одной площадке жили. Она журфак в Киеве закончила. Потом у нас инструктором в горкоме комсомола работала. Профура такая, что клейма ставить негде. Её только ленивый не имел.

– Ты тоже туда заныривал, что ли? – недоверчиво поинтересовался Чуёк, продолжая рассматривать портрет «мессии».

– А то як же, – осклабился Андрей. – Маринка – девка добрая, соседям никогда не отказывала.

– Брешешь ты всё, – встрял в разговор Коля Гнетецкий, молчаливый паренёк из глухой сибирской деревушки. – Нешто такая видная дама, образованная, комсомолка, и позволила бы себе такое? Да ещё и с тобой – балаболом.

– Да у нас весь Донецк за неё знает. У кого хотите спросите. – Возмущённый Король даже моргать перестал и с обидой посмотрел на сибиряка.

– Её и на это, – Андрей кивнул в сторону листовки, – после то ли седьмого, то ли десятого аборта вштырило. Она же тогда, во время операции, клиническую смерть пережила. А когда её доктора с того света вернули, очухалась и стала дуру гнать, что она теперь – Бог. Да и пёхарь её теперешний – Юрка Кривоногов – такой же повёрнутый. Пошили белые халаты, назвали себя белым братством и давай всем рассказывать, что типа они мир спасут. Только кто же им после того, что она творила, у нас поверит. Вот они, похоже, и решили тут в лесу, среди медведей, где их никто не знает, проповедовать. А листовку эту правильно кто-то на ворота «губы» повесил. Может, Горегляд покается и перестанет, сука, нам отопление отключать.

Да, Король, друг ты мой дорогой, похоже, ошибся ты на этот раз. Этой банде белой одного майора Горегляда мало, они вон на столицу рот раскрыли. Это что же в стране моей за два года, пока я дома не был, случиться могло, что такая «Маринка – раздвинь ноги» имеет наглость думать, что она Богом может стать? Неужели на это кто-нибудь ведётся?

– Но ничего, подруга, – подмигнул я портрету на плакате, – хрен у тебя этот номер прокатит. Очень ты широко шагаешь. Если у государства до тебя дела нет, то попы быстро копыта перебьют. Думаю, сядешь ты в скором времени. И надолго. С такими вещами играть – это нужно совсем без мозгов быть[15].

«Так, а где у них тут метро? Мне бы ещё до Курского добраться…» И, заметив табличку с указателем, я, подхватив сумку, бодро зашагал к выходу.


Курский вокзал жил своей обычной размеренной жизнью. Спешили по делам приезжие, не торопясь, прогуливались в ожидании своего рейса отъезжающие. На привокзальной площади, среди видавших виды «жигулей» и «волг», суетились таксисты, охотясь за потенциальными пассажирами. «Какой навязчивый сервис», – фыркнул я, проходя мимо очередного последователя незабвенного Адама Козлевича.

– У тебя как машина называется, «Антилопа гну»? – притормозил я возле шустрого дедка, окучивающего только что приехавшую провинциалку.

– Чего? – не сразу понял дед, продолжая убеждать гостью столицы в том, что лучше его – коренного москвича – город никто не знает, и он готов вот прямо сейчас на своей «ласточке» доставить прекрасную даму в любой его уголок. И совсем недорого. Судя по волжскому оканью, врал таксист, не стесняясь, и был таким же москвичом, как я английским лордом.

– Слушай, а если по борту твоей лайбы намалевать «Эх, прокачу!», ты бы успех имел просто бешеный. От желающих «эх, прокатиться» отбоя бы не было, – продолжал я развлекаться.

– Чего? – водила на секунду отвлёкся от клиентки и тупо воззрился на меня. Его, похоже, заклинило на этом «чего».

– Того! Классику нужно читать, деревня. А не сказки тут барышням рассказывать, – подмигнул я смазливой девице. В ответ та кокетливо стрельнула глазками и поощрительно хихикнула.

– Глянь сюда, матрос, – на моё плечо легла чья-то рука, заставляя обернуться. Стоявшие передо мною два парня явно принадлежали к славному цеху «бомбил» и были, видимо, в одной связке с фальшивым москвичом.

– Малый, – лениво поигрывая брелоком на ключах от машины, нараспев произнёс молодчик в кожаной куртке. – Шёл бы ты своей дорогой. Не мешай работать.

И делая резкие движения головой, захрустел шейными позвонками. Второй, тот, что в джинсах, демонстративно зажал грецкий орех в кулак правой руки, хлёстким хлопком в ладонь левой расколол его и неспеша, принялся выковыривать зерно из скорлупы. Похоже этот жест на языке таксёров обозначал крайне серьёзные намерения и должен был вразумить всяких там, разных. Скосив в сторону глазом, я отметил, что и остальные братья по извозчичьему ремеслу как-то разом напряглись и проявляют нездоровый интерес к нашему разговору.

Нет, ну, какие нервные все. И с юмором у них видать неважно. Похоже нужно сваливать, пока ветер без камней. Не хватало ещё тут с разборками застрять. Меня ведь мамка дома ждёт. И, улыбаясь как можно дружелюбнее, произнёс:

– Ладно, парни, ухожу. Шуток, что ли, не понимаете? Журнал себе купите, «Крокодил» там или «Спид-инфо». Хорошо при стрессах помогает.

И, помахав на прощание рукой девушке, я шагнул в направлении вокзала, вливаясь в плотный поток людей, стремящихся покинуть этот неспокойный город.

Людской ручеёк, журча голосами, добегал до порожка здания и разбивался на небольшие группы и одиночки, огибающие неожиданное препятствие, возникшее у них на пути. Неопрятный старик, что-то гундося себе под нос, сидя на ступенях, торопливо чинил колесо детской коляски, в которой он катил куда-то кучу старого хлама. Колесо упрямо не хотело садиться на ось, отчего бродяга нервничал и зло выговаривал ветхой таратайке, обещая сдать её в металлолом. Привлечённый горестными причитаниями бомжа, я угостил его сигаретой, закурил сам и с любопытством поглазел на битву человека с колесом.

«Интересно, – думал я, – откуда их столько расплодилось. Полон вокзал бичей».

«БИЧ» – это ведь бывший интеллигентный человек. Вон неподалёку трое таких же свободных граждан новой России ведут интеллектуальный диспут, стоя у мусорного бака. Разгоревшаяся свара у контейнера набирала обороты, и я, оторвавшись от наблюдения за ремонтом коляски, переключился на более захватывающее шоу. Страсти там накалялись нешуточные. Прислушавшись, я понял, что вон тот мелкий, одетый в суконную сварочную робу, был местным старожилом. А двое бородатых забулдыг появились здесь только сегодня и нагло пытались поживиться за счёт «сварщика». Ещё и собаку с собою приволокли. А она жрёт столько, что…

Сколько жрёт большой лохматый пёс, задремавший у рекламного щита неподалёку, мелкому договорить не дали, а принялись бесцеремонно отталкивать его от вожделенного контейнера, посоветовав закрыть пасть, чтобы не застудить кишки.

«Так вот оно что, бомжатская мафия! – озарило вдруг меня, – делят сферы влияния. Капец похоже местному – пришлые покрепче будут, поупитаннее, – веселился я. – Да и собака – неслабый аргумент», – подумалось, когда пёс решил больше не соблюдать нейтралитет, а принялся облаивать негостеприимного хозяина этих мест.

– Эй, морячок, морячок, – проскрипело за спиной. Давешний дедок с коляской уже погрузил нехитрые пожитки на починенный тарантас и жалко улыбался, глядя на меня слезящимися глазами.

– Сигареткой не угостишь ещё разок, а? – попросил старик и рукой смахнул повисшую каплю на носу. Я молча сунул ему всю пачку и поспешил укрыться за массивными дверьми вокзала. Было очень горько и обидно за этого деда, за тех бедолаг с собакой у рекламного щита, зовущего в райскую жизнь в далёких краях. Стало стыдно за страну, в которую я вернулся.

«Ведь деду должно быть хорошо за пятьдесят, – думал я, шагая вдоль лавок в зале ожидания. – И что же, он всю жизнь бичевал, питаясь из мусорных баков на вокзале?»

Образ несчастного горемыки, выброшенного злым ветром перемен на обочину жизни, крепко засел в моей голове. Его глаза, полные тоски и безнадёги, бередили душу. Чувство вины за сломанные судьбы обитателей дна прочно поселилось под тельняшкой и не давало успокоиться, требовательно стуча маленькими молоточками в виски и сжимая сердце.

«Да при чём тут я? – уже кричал я сам себе, не в силах больше терпеть эту боль. – Не по моей вине эти люди оказались за бортом. Так почему у меня душа должна болеть из-за них. Пусть суки, сотворившие с ними такое, и отвечают за это. Вроде бы всё так, всё правильно, только почему мне так пакостно?» – путались мысли в голове. В погибшем Союзе бездомные бродяги были редкостью, и мы взирали на них, как на какую-то экзотику. Разве можно было предположить ещё два года назад, что это явление приобретёт такие масштабы!

«Символом эпохи» нарёк этих доходяг какой-то шустрый журналюга в недавно прочитанной мною статье. И слово-то какое подлец подобрал – «символ»! Позабыл, наверное, что у советских людей символами, ориентирами в жизни были Юрий Гагарин, олимпийский огонь, «Родина-мать» на Мамаевом кургане…

«Жуткая должна быть та эпоха, чьим символом становятся бездомные, влачащие своё существование без права на надежду», – невесело думал я, пристраиваясь в конец куцей очереди за билетом.

«Эх, хорошо-то как, Стеша!» – «Да не Стеша я, барин». – «А всё равно, хорошо», – процитировал я сам себе старый анекдот, стоя на ступенях вокзала и глядя в спины удаляющемуся патрулю. Старший патруля, немолодой капитан с пушками в петлицах, лениво полистал мои документы, попросил показать билет на поезд и, убедившись, что всё в порядке, потерял ко мне интерес. Стоявшие рядом с капитаном молоденькие патрульные – курсанты военного училища – сурово сверлили меня глазами, всем своим видом изображая бдительность и готовность пресечь. Эх, салабоны, да будь я в самоходе, хрен бы вы меня вообще встретили.

При виде пацанов в погонах, которые им ещё минимум лет двадцать носить, я представил, что их ожидает впереди, и мне вдруг стало весело. Так захотелось рассмеяться им в лицо и закричать: «Стоять смирно перед дембелем Советского… тьфу, Российского флота!» Сдержался, конечно.

И теперь, провожая взглядом военных, в преддверии жизни гражданского человека, я не мог отделаться от чувства превосходства над ними. Сейчас эти ребята вернутся в казарму к опостылевшим уставам, занятиям строевой, к набившим оскомину перловке и яйцам по субботам. Будут тянуться изо всех сил перед командирами-дуболомами, в душе мечтая послать их всех как можно дальше. И так на протяжении многих, многих лет будут вечерами жрать дряное пойло в общаге и смотреть по телевидению на красивую жизнь.

– Эх, сердешные, – хмыкнул я, – барбарисок вам, что ли, купить, пока далеко не ушли.

То ли дело – дембель! Человек, пока ещё не гражданский, но уже и не военный. Молодой красивый я! Прошедший и огонь, и воду. А медные трубы, то есть инструменты полкового духового оркестра, мы с Чуйком ещё на прошлой неделе барыгам сдали. Моя доля вырученных от продажи денег приятной стопочкой лежала у меня в бумажнике и грела душу надеждой на нескучную жизнь на гражданке. Хотя бы на первых порах, пока не осмотрюсь.

Да передо мною все дороги открыты. Неделю с пацанами гулять будем, – сладостно замирало сердце в предвкушении, – а там посмотрим. В ожидании беззаботной жизни на родине настроение стало просто фестивальным. Разом забылись тяжёлые думки. А чувство вины за обездоленные судьбы бродяг как-то притупилось и, стыдливо забившись на край сознания, больше не мешало наслаждаться свободой.

Тем более что и у виновников моих недавних переживаний тоже вроде бы всё наладилось. Повздорившие бомжи пришли к консенсусу и теперь неторопливо ковырялись в контейнере, дружески о чём-то переговариваясь.

Идиллию на помойке нарушила группа персонажей, обязательных для каждого уважающего себя вокзала. Во главе появившейся из-за ларьков троицы шествовала, то и дело подтягивая видавшие виды чулки, девица откровенно шалавистого вида. Под левым глазом у привокзальной жрицы любви красовался здоровенный фингал, разноцветное сияние которого не смог скрыть даже толстый слой тонального крема. Узкий кусок материи на талии дамы, видимо выполняющий функцию юбки, из-за своей незначительности не в силах был спрятать ссадину на ноге, видневшуюся в прорехе чулка. Впрочем, девушка не обращала внимания на столь незначительные изъяны в своём туалете, а азартно переругивалась с двумя ментами, сопровождавшими её немного позади.

Бомжи, при виде этой колоритной компании, не стали искушать судьбу, прекратили свои изыскания в мусорке и затихарились за рекламным щитом. Только верный пёс не стал скрывать своего отношения к представителям власти, а вспомнив прежние обиды, принялся храбро облаивать ментов. И даже попытался тяпнуть одного из них за форменный ботинок. Бомжи из укрытия зашикали на Верного, пытаясь его успокоить. Наконец, друг человека, как видно посчитав, что он всё сказал ненавистным «мусорам», присел на задние лапы у контейнера и занялся вычёсыванием блох из густой шерсти.

Блюстители вокзального порядка, преисполненные собственной значимости, проследовали мимо, брезгливо держась от блохастого подальше. Милиционеры были словно ожившие персонажи с плакатов про буржуев из советского агитпрома. Их сальные физиономии лучились превосходством и довольством собой. Тот, что шёл слева от путаны, копался в её сумочке и с хохотом комментировал содержимое. Девица не оставалась в долгу и огрызалась едкими фразами, выражая сомнения в половой и умственной полноценности обидчика. Тот, нисколько не смущаясь, не прекращал своего увлекательного занятия и демонстрировал сослуживцу то упаковку презервативов, то пачку сигарет. Небольшую стопочку купюр, неосторожно извлечённую им на свет, ментяра, воровато оглянувшись, неуловимым движением сунул себе в карман. При виде такого беспредела шалава оскорбилась уже по-настоящему и принялась с утроенной энергией призывать на головы нечистых на руку ментов самые страшные кары. Напарник воришки в погонах что-то негромко бормотал ей в ухо и, успокаивающе гладя по спине, как бы невзначай щупал ягодицы.

«Отчаянные сейчас менты пошли, – думал я, проводив взглядом яркое трио до входа в помещение с вывеской «МИЛИЦИЯ». – И не боятся они со шлюхами связываться. По этим временам не угадаешь, чего от них ждать. Сегодня ты с дружками в дежурке её на хора пускаешь, а завтра она становится депутатом или каким-нибудь пророком и тогда хороводят уже тебя. Мутные времена настали. Жизнь, как в курятнике: щемят ближнего, гадят на нижнего», – сплюнул я и задумался.

До поезда ещё часов пять, как бы время убить? А то на это гадство вокзальное уже глаза не глядят. И тут меня осенило: Красная площадь! Как же я забыл. В детстве ведь у меня мечта была посмотреть на звёзды Кремля своими глазами. Родители мои жизнь прожили, а в столице ни разу не были. А тут судьба сама шанс в руки даёт. Решено, еду Кремль смотреть. Мавзолей Ленина опять же. У нас каждый пионер мечтал туда попасть. По стоять в очереди к телу вождя. Из-за этой очереди в перестроечные времена наши остряки вино-водочный магазин мавзолеем прозвали. Очередь туда была дикая. По размерам и впрямь московской не уступала. Ну, погнали. И где у нас тут метро?


Покатавшись от нечего делать в московском метрополитене, я добрался до станции «Охотный ряд» и, немного погуляв по древней улице, вышел к сердцу столицы – Красной площади. Сразу бросилось в глаза запустение, царящее здесь. У памятника Минину и Пожарскому облюбовала себе место небольшая стая бродячих собак. Псы, до которых, казалось, не было дела никому, спокойно разгуливали среди достопримечательностей, выклянчивая у прохожих подачки. Крупный рыжий кобель, гревшийся на солнышке, неожиданно поднялся и, задрав заднюю лапу, принялся справлять нужду прямо у монумента героям освободительного ополчения. Похоже, это немыслимое для советских времён происшествие стало уже привычным, и туристические группы, разгуливающие по давно немытой брусчатке, спокойно фотографировались на фоне собора Василия Блаженного, не обращая на собак никакого внимания.

Настроение опять испортилось.

«Слава богу, хоть звёзды ещё с башен не посшибали, – крутились в голове невесёлые мысли, – и Мавзолей пока на месте. Хотя очереди из желающих взглянуть на труп творца революции уже нет».

В памяти всплыли кадры хроники Парада Победы, где подтянутые солдаты-победители в перчатках бросают знамёна поверженного рейха к подножию величественного сооружения, на трибуне которого приветствует свой народ руководство страны. Но всё это в далёком прошлом. От минувшей помпезности остались лишь часовые у дверей усыпальницы. Да и то, похоже, ненадолго.

Подойдя к Мавзолею, я заметил, как стоявшая неподалёку компания туристов, видимо – японцев, вдруг оживилась. Всё время поглядывая то на куранты, то на свои наручные хронометры, они достали навороченные фотоаппараты и залопотали на свой манер, явно чего-то ожидая. Я взглянул на огромный циферблат главных часов страны, чья минутная стрелка почти достигла верхней точки, вплотную приблизившись к цифре 12.

«Точно! – молнией блеснула в голове догадка. – Смена караула производится каждый час. Как я, балбес, мог про такое забыть! Ведь сколько раз по телевизору видел».

От Спасской башни, мерно чеканя шаг, показалась пара караульных, ведомая сержантом-разводящим. Идеально держа осанку с СКС[16] на плечах, ребята промаршировали по площади и чёткими выверенными движениями под бой курантов сменили своих товарищей на посту номер один. Японцы, восторженно щебеча, вовсю клацали своими «никонами» и «кодаками», не жалея плёнки.

«Вот так вот, самураи, знай наших. Вам – полушпалкам, так в жизни не пройти», – с гордостью за своих думал я, свысока поглядывая на низкорослых азиатов. Парни, стоящие в карауле, олицетворяли собою мощь и незыблемость страны. Страны, которой уже не существовало.

«Ну и что, что нет такого государства на карте мира. Зато остались его солдаты. Никто их не побеждал. И пока они есть, ещё не всё потеряно», – думал я, откровенно любуясь выправкой и статью кремлёвских бойцов.

«Да ты никак им завидуешь? – вкрадчиво зашептал неугомонный бесёнок внутри. – Нашёл кому. Подумай сам: они ведь по жизни – чижи. Человеки. Исполняющие. Желания. До самого дембеля. Уставщина – это, брат, такая штука, что и врагу не пожелаешь. Легче одному с десятью дагами в одном кубрике два года прожить, чем вот так всю службу строевым ходить и форму гладить. Хрен бы ты тут, на Красной площади в своих рваных тряпках повыделывался».

Я на миг представил себе, как мы с Чуйком в дембельской «статусной» рванине, за ремни таща за собой карабины по брусчатке, идём менять стоящих на посту в таком же виде Бутыма и Якупа, и, едва сдерживаясь, чтобы не захохотать, поплёлся к выходу с площади. Нужно ещё и на Арбат заскочить. Тоже, говорят, культовое место для богемы в виде поэтов и художников.

– Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя религия, – бормотал я вполголоса известную песню Окуджавы, задумчиво взирая на торговцев сувенирами, выставивших свои товары на раскладных столиках прямо на тротуаре.

«Да, Булат, наверное, исплевался весь, глядя на то, что здесь творится», – думал я, наблюдая, как пышнотелая торговка с мягким украинским говорком пытается втюхать чугунный бюст Пушкина высокому негру в шапке-ушанке.

– Вот, великий русский поэт Ас Пушкин, тоже эфиоп, как и ты, – тараторила хохлушка, играючи размахивая тяжеленным Пушкиным под носом у покупателя. – Бери, эфиоп, не пожалеешь. Ценная вещь. У вас в Африке сто процентов такой ни у кого нет.

– Ноу, эфьёп. Айм – американьец, – чернокожий едва уворачивался от массивной штуковины.

– Да какая разница, – не сдавалась толстуха, – ты – американец, он – русский. Но всё равно вы – эфиопы. Он даже похож на тебя. Вот смотри – такой же губастенький, – чугунный бюст на мгновение завис перед глазами американца.

– Бери, недорого. Пятьдесят баксов всего. И кокарду советского солдата в придачу за так отдам.

Негр, намеревавшийся было сделать ноги от навязчивой тётки, при виде блеснувшей эмалью яркой кокарды встал как вкопанный и полез в карман за бумажником.

Нет, ну до чего же всё-таки сильна у выходцев с чёрного континента страсть ко всему блестящему. Триста лет назад их предков, недавно слезших с пальмы, дурили предприимчивые европейцы, выманивая золотые самородки в обмен на стеклянные бусики.

И сейчас хорошо одетый гражданин цивилизованной страны вёл себя совершенно так, как его дикий предок на далёкой родине. Видно, и впрямь гены пальцем не придавишь, и первородные инстинкты берут своё.

Я осмотрелся. Арбат, символ старой Москвы, воспетый поэтами, русский Монмартр, превратился в гигантский «блошиный рынок», где торговали всем, что можно было продать. Повсюду на столах и раскладушках были выставлены предметы, символизирующие канувшую в небытие советскую эпоху. Красные знамёна перемежались с матрёшками и военной формой. Значки с волком из «Ну, погоди!» лежали в одной кучке с боевыми орденами. Рядом стояли банки с икрой и лежали пуховые платки.

bannerbanner