Стальные Бури. И пусть они укажет нам Путь…

Другой посол, старый, но всё ещё грозный на вид, поддержал своего коллегу, крикнув:

– Европа не признает царя московского! – Его голос дрожал от ярости, а худое лицо исказилось в гримасе презрения.

Теперь все внимание было приковано к царю. Все ждали его реакции, но Иван Васильевич не спешил отвечать. Он стоял, словно скала посреди бушующего моря, непоколебимый и уверенный в своей правоте. Его взгляд оставался спокойным, но в глазах появилось нечто, что заставило замереть даже самых ярых противников.

Позади царя, в тени, стоял человек, менее заметный, но от него исходила некая загадочная уверенность. Он выступил вперёд, и его голос разнёсся по залу с неожиданной силой:

– Когда царь русский будет силён, все признают, – сказал он. – Никуда не денутся. Надо не допустить его силу.

Эти слова были как удар по лицу послам. В зале снова пронеслись шёпоты, а лица иностранных гостей стали ещё более напряжёнными. Они понимали, что перед ними разворачивается нечто большее, чем просто дипломатический спор. Иван Васильевич ясно дал понять, что Русь уже никогда не будет прежней.

Тогда из толпы, словно по знаку, выкрикнула женщина в роскошных, богатых одеждах. Её лицо было строгим, а глаза сверкали уверенностью. Это была мать кузена царя, и её присутствие добавляло происходящему ещё больше значимости. Она резко подняла руку, заставив всех замолчать, и громко прикрикнула:

– Сим празднованием свадьба назначена! Учиним же свадьбу этому хозяину!

Её голос прозвучал как команда, как последний аккорд, завершающий эту мощную и напряжённую церемонию.

В сердце древнего Кремля, за толщей белокаменных стен, таилась палата, чьи бархатные покровы впитывали тусклый свет свечей. Огоньки, заточённые в тяжёлые канделябры, рассыпали по стенам причудливый танец теней, рисуя картину, полную мрака и тайны. В этом укромном уголке царских чертогов, где каждый вздох звучал подобно грому, сошлись двое, чья беседа грозила перекроить судьбу целого государства.

Один из них, юноша, облачённый в роскошь, словно сотканную из лучей заходящего солнца, излучал тревогу, несмотря на блеск своего наряда. Его русые кудри, уложенные с изяществом придворного щёголя, обрамляли лицо, на котором печать достоинства боролась с тенью внутреннего смятения. Пальцы, унизанные самоцветами, нервно сжимались в кулаки, высекая искры из драгоценных камней.

Напротив него, словно воплощение самой тьмы, застыл второй собеседник. Его чёрные одежды, казалось, поглощали свет, превращая мужчину в живую тень. Глаза его, холодные, как лёд на Москве-реке, излучали пронзительный ум и скрытую угрозу. Когда он заговорил, его слова, подобно ядовитому туману, заполнили пространство между ними:

– Отчего Иоанну дарована такая милость? – произнёс он, и голос его был подобен далёкому раскату грома. – Почему Курбский, чей род не менее почётен, склоняет колено перед Иоаном? Не в Ярославле ли должен воссиять трон Руси, а не в Москве?

Каждое слово падало, как удар кузнечного молота, высекая искры ярости в глазах молодого князя. Его пальцы, украшенные перстнями, побелели от напряжения, а лицо исказилось маской едва сдерживаемого гнева. Резко развернувшись, он устремился к выходу, и богатые одежды взметнулись за ним, словно знамя восстания.

Его шаги, гулко отдававшиеся в пустоте палаты, были полны решимости и ярости. Каждый удар каблука о каменный пол звучал как вызов самим небесам. Человек в чёрном провожал его взглядом, в котором читалось тайное удовлетворение и настороженное ожидание.

Когда эхо шагов растаяло в глубинах дворца, тёмная фигура медленно двинулась к противоположному выходу. Его движения были плавными и осторожными, но в них чувствовалась неумолимая целеустремлённость хищника, идущего по следу жертвы.

Тишина вновь окутала покои, но это было затишье перед бурей. В воздухе висело предчувствие грядущих потрясений, готовых захлестнуть Русь волной гнева и перемен, подобно могучему валу, что сметает всё на своём пути.

2 глава: На Казань!

Высокие своды палат, расписанные искусными мастерами, уходили ввысь, теряясь в полумраке. Огромные подсвечники, украшенные затейливой резьбой, бросали причудливые тени на стены, создавая атмосферу таинственности и величия. Широкие каменные ступени вели к полу, выложенному искусной плитой, где уже собрались гости.

Столы ломились от яств, достойных царского пира. Золотые блюда с жареными лебедями соседствовали с серебряными подносами, полными осетровой икры. Медовые пряники и пышные пироги источали ароматы, от которых кружилась голова.

В центре зала, словно два солнца, сияли молодые – Иван Васильевич и его невеста, теперь уже жена. Они сменили венчальные одежды на белоснежные наряды, расшитые золотыми узорами. Ветви и цветы, вышитые искусными мастерицами, словно оживали под светом свечей.

Девичий хор, расположившийся на галерее, заливался соловьями, их голоса, чистые и звонкие, наполняли пространство неземной красотой. Иван, не в силах оторвать взгляд от своей суженой, нежно коснулся ее губ. Поцелуй, долгий и страстный, казалось, остановил время.

Когда влюбленные наконец оторвались друг от друга, они, следуя древнему обычаю, поклонились гостям. Митрополит, облаченный в черные ризы, расшитые золотом, вместе со своими служителями поднял серебряный кубок:

– Во славу царя всея Руси! – провозгласил он, и его голос, глубокий и звучный, эхом разнесся по палатам.

Бояре и служивые люди, бородатые мужи в соболиных шубах, разом повернулись от столов. Их руки, унизанные перстнями с драгоценными камнями, подняли тяжелые кубки.

– Слава! Слава царю Ивану Васильевичу! – раздался многоголосый хор, от которого, казалось, задрожали стены.

Иван Васильевич, улыбаясь, взял огромный кубок, инкрустированный рубинами и изумрудами. Его глаза, лучистые от счастья, окинули взглядом собравшихся.

– Что-то сильно Москва белокаменная колоколами разразилась, – пошутил он, и его голос, молодой и звонкий, разнесся по залу.

Ефросинья Старицкая, стоявшая неподалеку, не смогла сдержать язвительной усмешки. Ее глаза, холодные и колючие, встретились со взглядом митрополита.

– Радость народная по Руси несется, – проговорила она, многозначительно кивая в сторону царя. В ее голосе слышалась плохо скрываемая ирония.

Иван, словно не заметив этого выпада, поднес кубок к губам своей жены. Анастасия, зардевшись, сделала глоток. Ее глаза, полные любви и обожания, не отрывались от лица мужа.

Ефросинья Старицкая, не выдержав этой идиллии, схватила огромный кубок с вином. Ее лицо исказилось, словно от боли, и она, почти рыча, выкрикнула:

– Горько!

Бояре, уже изрядно подвыпившие, с набитыми ртами подхватили ее призыв. «Горько! Горько!» – неслось со всех сторон, сливаясь в единый гул.

И снова кубки взметнулись вверх, и снова вино полилось рекой. Иван, не заставляя себя долго упрашивать, притянул к себе Анастасию. Их поцелуй был страстным и долгим, вызывая одобрительный гул среди гостей.

Атмосфера в палатах была пропитана радостью и весельем, но внимательный наблюдатель мог заметить напряженные, почти враждебные взгляды, которыми обменивались некоторые из присутствующих. Колокола продолжали звенеть, их мелодичный звон проникал даже сквозь толстые стены палат.

По знаку митрополита священнослужители также подняли свои кубки. Ефросинья, не прекращая сверлить взглядом целующуюся пару, медленно поднялась со своего места. Ее рука, державшая кубок, слегка дрожала.

– Горько! – снова воскликнула она, и ее голос, звонкий и резкий, прорезал общий гул.

Ефросинья помахала кружевным платочком и, покачиваясь, направилась вдоль зала. За ней, словно тени, следовали слуги с подносами, уставленными кубками и чашами с вином. Она шла, кланяясь и улыбаясь всем встречным, но ее улыбка была наигранной и театральной.

Сын Ефросиньи, кузен Ивана Васильевича, подскочил к матери, накинул на плечи матери роскошную шубу, расшитую золотом и серебром. Ефросинья, благодарно кивнув сыну, нырнула в низкий проход в стене, украшенный изображениями двух ангелов с распростертыми крыльями.

Она медленно спускалась по ступеням в полумраке, где каждый шаг звучал как лёгкий шёпот в абсолютной тишине. Вокруг неё была полу тьма, только изредка прорезаемая тусклым светом факелов, оставляющих длинные, танцующие тени на стенах. Платье, обвивавшее её фигуру, мягко шуршало, когда она перемещалась, как будто само ощущение тяжести времени проникало в каждый её шаг.

В великолепно украшенном зале, где расцвеченные золотыми узорами стены и высокие резные потолки отражали свет множества свечей, виночерпии, одетые в дорогие и великолепные одежды, приблизились к царскому трону. Они были облачены в богатые одеяния, с тканями, переливающимися золотыми нитями и драгоценными камнями, которые игриво мерцали в свете факелов. Их лица были озабочены, выражая тревогу и печаль, которые явно не соответствовали торжественному событию.

Царь Иван Васильевич, сидящий на своём троне, заметил, что даже на таком празднике, как его коронация, виночерпии не могут скрыть своё внутреннее напряжение. Он, с лёгкой улыбкой на губах, которая лишь слегка проскользнула через его обычно суровое лицо.

– Отчего же, друзья мои, ваши лица такие хмурые? – спросил он, в голосе его звучала весёлая нотка, которая явно контрастировала с мрачным настроением виночерпиев. – Или праздник вам не по душе?

Виночерпии переглянулись, и их лица не претерпели никаких изменений, как бы ни старались они скрыть своё истинное состояние. Один из них, который стоял в центре внимания, в богатых одеждах с золотыми шнурами и драгоценными камнями, пожал плечами и с трудом сдержал печальную улыбку.

– Да, царь, бывает так, – сказал он, и в его голосе звучала нотка тоски, словно он уже был давно знаком с горькой истиной, которую пытался скрыть. – В народе говорят, что с новой женитьбой старой дружбе конец.

Эти слова, произнесённые с тяжёлым, выжидательным тоном, вызвали моментальную реакцию среди присутствующих. Жена Ивана Васильевича, облачённая в изысканное платье, с ореолом строгости и властности, обернулась и устремила на виночерпия взгляд, полный непреклонной строгости. Её глаза сверкающими, как стальные клинки, пронзали окружающих.

Царь, заметив эту перемену в атмосфере, обернулся к виночерпиям и, всматриваясь в их лица, продолжил расспрашивать, словно пытался вырвать из них скрытые эмоции.

– А что же Фёдор Колычёв скажет по этому поводу? – спросил он, его взгляд был сосредоточен на другом виночерпии, стоявшем с кувшином в руке, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Фёдор Колычёв, более старший из виночерпиев, с глубоким вздохом и опущенной головой, ответил, как будто каждое слово давалось ему с большим трудом:

– Порвать с древними обычаями, царь, нехорошо. Через это великая смута может возникнуть. Но я не смею идти против царя, и рядом с тобой идти тоже не могу. – Его голос был полон смирения и растерянности, отражая внутреннее раздвоение между долгом и личными чувствами.

Царь, внимательно выслушав Фёдора, откинулся на своём троне, и на его лице появилась грозная и суровая выражение. Взгляд Ивана Васильевича, полный могучего гнева, был сосредоточен на виночерпии, и его голос пронзил воздух, как молния.

– Здесь царя земного на царя небесного меняешь? – прогремел его голос, насыщенный гневом и властностью, словно он судил виночерпия за его выбор.

Фёдор отвёл взгляд, и его лицо покраснело от стыда. Однако царь, почувствовав, что его гнев мог разрушить не только праздник, но и людей, которые его окружают, смягчил свою интонацию. Тон его стал тише, но сохранил оттенок властности.

– Не стану я между тобой и царём небесным становиться, – произнёс Иван Васильевич, его голос был полон некоторой мягкости. – Ступай в монастырь, молись. За всех грешных молись.

Но, прежде чем Фёдор успел осознать облегчение от слов царя, Иван Васильевич резко подскочил с трона и схватил Фёдора за плечо, как будто решив исправить ситуацию в последний момент. Его глаза сверкали решимостью, и он произнёс слова, полные настойчивости.

– И помни, Фёдор, когда нужда будет позову. Приди на зов.

Царь и Фёдор обнялись крепко, словно братья. Объятие было настолько страстным и тёплым, что казалось, оно преодолело все преграды и расстояния, разделяющие их.

Ефросинья сидела, всматриваясь в полу мрак. В полумраке, снизу, из другого прохода, вдруг выскочило несколько человек. Они торопливо поклонились ей. Один из них, суетливо подбежав, наклонился к ней и начал шептать что-то на ухо. Это был Малюта Скуратов. Он, не теряя времени, сообщил ей о том, что толпа направилась к царским хоромам, собираясь жечь Глинских. Толпа уже двигалась к царю, требуя его.

Ефросинья, услышав это, выпрямилась и, словно прощаясь, кивнула Скуратову, вернувшись в тот же проход, откуда пришла, рядом с идущими слугами, несущими яства. Она осмотрелась вокруг – по палатам несли еду, среди которой были лебеди, запечённые до золотистого блеска, столь реалистично оформленные, что казалось, будто они вот-вот взлетят. Слуги шли с глиняными чашами, большими, выполненными в форме животных – лебедей, кабанов. В каждой такой посуде лежали различные яства: мясо, фрукты, густые соусы, аромат которых наполнял воздух, возбуждая аппетит у всех присутствующих.

Девичий хор продолжал петь, радуя своим пением всех собравшихся. Голоса дев наполняли зал мелодией, создавая атмосферу торжества и праздника, которая словно закручивалась в вихре еды и песен, образуя вокруг царя и его трона нечто волшебное. Слуги с посудой в форме животных шли по кругу, словно образуя хоровод, и это зрелище было столь впечатляющим, что жена Ивана Васильевича захлопала в ладоши от радости и веселья, её лицо озарилось улыбкой. Ей явно нравилось происходящее, и она искренне восхищалась всем увиденным.

Андрей Курбский, тот самый молодой человек, который был в сговоре в подвале, сидел за столом. Он поднял кубок, полный вина, и в один миг выпил его до дна. Затем, как будто охваченный внезапным порывом, вскрикнул на весь зал. Его глаза встретились со взглядом жены Ивана Васильевича, и этот взгляд был чересчур долгим, почти непозволительным. Они смотрели друг на друга так, как не стоило бы смотреть в подобной обстановке. Этот момент тянулся, пока Курбский, словно решившись на что-то, не взял кубок и со всей силой бросил его на пол. Кубок с грохотом разбился, и этот звук разлетелся эхом по всему залу, заставив всех на мгновение замереть.

Люди, простолюдины в обычной, поношенной одежде, с факелами в руках и грубыми палками, выскользнули из того же прохода, откуда минутой ранее вышел Малюта Скуратов. Их лица были полны гнева и злобного напряжения, будто каждая жилка в их телах натянулась до предела, готовая лопнуть в порыве ярости. Они двигались спешно, их шаги отдавались глухим эхом в сводах хором, словно предвестники грядущей бури.

Иван Васильевич, заметив движение, вскочил с трона. Его лицо напряглось, глаза метнулись по залу в поисках угрозы, и тревога быстро окрасила его мысли. Эти оборванцы, грязные, с изможденными лицами, отчаянно схватились за алебарды охранников, пытаясь прорваться к царю. Их порывы были грубыми, но решительными, и они отчаянно кричали:

– К царю! К царю!

Охранники, натренированные и преданные своему делу, преградили дорогу толпе, выставив вперед огромные алебарды. Они отталкивали разъяренных людей мощными тычками, сдерживая натиск, и острия оружия впивались в воздух перед лицами наступающих. Кричащая толпа не прекращала рваться вперед, их руки тянулись к оружию, а их лица полнились гневом.

– Назад! – раздавались крики охранников, но это лишь подогревало ярость в толпе.

Вскоре белокаменные палаты были заполнены людьми – гневными, кричащими, с факелами в руках, вооружёнными простыми палками и самодельными орудиями. Слуги и бояре в страхе отступали к стенам, наблюдая за происходящим, но не осмеливаясь вмешаться.

Один из бояр, с бородой, подбежал к окну. Он, словно в ужасе, распахнул его и, вытянув шею, всмотрелся в улицы города.

– Замоскворечье горит! Пожар! – закричал он, и его голос эхом пронесся по залу, добавляя паники в общую атмосферу.

Бородатые бояре бросились к окнам, расталкивая друг друга локтями, каждый стараясь первым увидеть происходящее. Они переглядывались в тревоге, шепотом передавая друг другу новости о пожарах и разрушениях.

Иван Васильевич, видя нарастающую угрозу, выбежал вперед, за спины своих телохранителей, и громко закричал, поднимая руку:

– Пустите народ!

С этими словами он собственными руками развел алебарды охранников, приказав им дать дорогу. Толпа мгновенно прильнула к нему ближе, простолюдины двигались вперед, теснясь к своему царю. В их глазах горела смесь отчаяния и гнева, вызванного всем, что происходило вокруг.

Один из мужиков, крепко сжав рукоять массивного подсвечника, бросился на царя, намереваясь нанести удар по голове. Но в тот момент Андрей Курбский, стоявший неподалеку, решительно рванулся вперед. Он перехватил руку нападавшего и, заслонив своим телом Ивана Васильевича, сдержал агрессию. Фёдор, находившийся рядом, тоже подскочил и заломил руку мужика за спину. Они вдвоем скрутили его, грозно и молча глядя ему в глаза, как хищники, готовые растерзать свою жертву.

Мужик, словно очнувшись, замер на мгновение. Его взгляд, полон удивления, медленно повернулся к Ивану Васильевичу. Он смотрел на царя, как на призрак, не веря своим глазам.

– Царь… – выдавил он из себя, с трудом осознавая, что перед ним действительно стоит тот самый Иван Васильевич, живой, здоровый и полон сил.

Иван Васильевич окинул взглядом всех собравшихся. Его глаза, холодные и властные, словно молотом ударили по вбежавшим в палаты мужикам. В тот момент, один лишь взгляд царя заставил толпу замереть на месте. Простолюдины опустили головы, их лица вытянулись от страха, а шапки были тут же заломлены в покорном жесте. Они медленно опустились на колени, не осмеливаясь больше даже смотреть в сторону царя.

Из толпы раздался громкий голос:

– Околдован царь!

Это был юродивый, в изорванной одежде, с длинной палкой, на которой висели засохшие ветви. Он, с грязной и рваной одеждой, шагал вперед, тыкая в царя грязным пальцем, его голос гремел по залу:

– Околдован царь Глинскими-Захаренными! – кричал он, размахивая своей палкой, как пророк, указывающий на своего врага.

Другие мужики в толпе подхватили этот крик:

– На родню царицыну челом бьем! На Глинских-Захаренных управы просим!

Юродивый продолжал свой безумный монолог, качаясь из стороны в сторону, словно в каком-то трансе:

– Из людей сердца вынимают! Кровью людской дома кропят! Из той крови огонь зарождается, и дома горят!

Толпа содрогалась от этих слов, их лица искажались в гневе и страхе. Мужик, которого Курбский и Фёдор держали, вырвался и громко закричал:

– Над Москвой знамёна страшные!

Ефросинья, которая до этого наблюдала за происходящим из-за угла, продолжала скрытно выглядывать, не ввязываясь в события. Она стояла в тени, её глаза внимательно следили за каждым движением в зале.

Мужик снова закричал, указывая в окно:

– Колокола сами падают!

Иван Васильевич стоял, выпрямившись, расправив плечи, словно тянул на себе всю тяжесть царской власти. Лицо его оставалось строгим, но в глубине глаз мерцало что-то острое и опасное.

– Чары, говоришь? – произнёс он, словно смакуя это слово. Его голос, глубокий и низкий, звучал слабо, как предвестие грозы, и начинал усиливаться с каждым словом. – Колокола, мол, попадали?

Он шагнул вперед, и взгляд его становился всё более острым, проникающим в самую душу каждого, кто осмеливался встретиться с ним глазами. Один из мужиков, тот самый, что только что выкрикивал про колокола и чары, замер, чувствуя, как ноги его предательски ослабели.

– А голова-то, которая в эти чары верит, – продолжил Иван Васильевич, поднимая брови с выражением едва сдерживаемого презрения, – не пуста ли сама?

Фёдор, стоящий чуть в стороне, усмехнулся и, шагнув к мужику, громко постучал кулаком по его затылку. Удар прозвучал звонко, как по дереву, а мужик вздрогнул, и лицо его исказилось смесью страха и боли.

– Эх ты, болван, – бросил Фёдор с насмешкой, глядя на оцепеневшего мужика.

Толпа вокруг начала перешёптываться, первые неловкие смешки раздались где-то с края зала, но вскоре вся палата разразилась громким хохотом. Смех, сперва осторожный, постепенно разрастался, превращаясь в шумный водоворот голосов. Мужики смеялись, словно забыв, зачем они здесь, и что их привело.

Иван Васильевич, холодно глядя на эту сцену, подождал, пока смех утихнет, прежде чем продолжить. Его голос снова наполнил пространство палаты:

– Ну, а голова твоя, может, сама и слетит? – спросил Фёдор, всё ещё ухмыляясь, глядя на мужика с некоторой жестокостью в глазах.

Царь, медленно и почти ласково кивнув в сторону мужика, заговорил с холодным, леденящим голосом:

– Чтоб слетела, надо рубить! – добавил Иван Васильевич, и его голос звучал как приговор.

Мужики, стоявшие вокруг, переглянулись, и на их лицах пробежала тень сомнения и страха. Один из них, почувствовав это напряжение, машинально потянулся к шее, словно уже ощущая холод лезвия на своей коже.

Царь шагнул вперёд, и его фигура, мощная и властная, словно зловещая тень, приблизилась к толпе. Он медленно развёл руками, как бы разгоняя алебарды охраны, и простолюдины отступили, давая ему дорогу.

– Колокола, – продолжил Иван Васильевич с насмешкой, – сами не могут упасть. А кто без царского веления их срезал? Того недолго и головы подрезать.

Мужики зашептались ещё громче. Некоторые переговаривались между собой, покосившись на царя, другие испуганно опускали головы, понимая, что царь говорил правду. Глухие, тяжёлые шепоты распространялись по залу, и до слуха царя доносилось:

– Не заколдован, царь-то… Всё понимает, царь справедлив.

Царь поднял руку, жестом призывая тишину, и его голос снова загремел, заполняя пространство:

– Срезать голову буду беспощадно! – прогремел он, обведя грозным взглядом всех присутствующих. Лицо его, будто высеченное из камня, выражало решимость. – Указ царя даёт право изводить крамолу, и измену боярскую с корнем рвать!

Тут взгляд Ивана Васильевича задержался на уголке зала, где из тени едва виднелась фигура Ефросиньи. Он знал, что она слышит, и понимал, что её присутствие значило больше, чем просто наблюдение.

– Царству без силы не бывать! – почти крикнул он, чувствуя, как его слова разливаются по залу, заполняя души простых людей уверенностью. – Как конь без узды не может нести царя, так и царство без силы не устоит!

В это время, за спинами царя и его мужиков, тихо и незаметно Андрей Курбский подошёл к жене Ивана Васильевича. Она стояла, сохраняя неподвижность и испуг, но, когда его рука легла на её плечо, она резко схватила её, не оборачиваясь. Лишь на мгновение её лицо исказилось от внезапного ощущения, но потом она твёрдо и тихо сказала:

– О таком, князь, и думать не смей. Не бывать тому, что у тебя на уме. Я верная раба царя московского, и стою на пути великого служения.

Курбский, чувствуя холод её слов, отдёрнул руку, а её фигура оставалась неподвижной, словно гранитная статуя. Царь же, не обращая внимания на происходящее, продолжал свою речь, глядя на мужчин перед собой:

– Земли наши, воды русские обильны, да порядок в них мал. Но не варягов будем призывать, а сами порядок наведём!

С этими словами толпа взорвалась криками одобрения. Мужики, ободрённые его решительными словами, выкрикивали в поддержку, их лица, казалось, светились от внутреннего подъёма.

– Крамолу изведём! – продолжил царь, его голос перекрывал шум толпы, будто гром с небес. – А людей работящих, посадских, в обиду давать не будем!

В палатах Кремля царило небывалое оживление. Воздух, казалось, звенел от напряжения и предвкушения грядущих событий. Иван Васильевич, грозный царь всея Руси, стоял посреди зала, окруженный толпой взбудораженных мужиков. Его глаза горели решимостью, а каждое слово, слетавшее с уст, падало в толпу, как искра в сухую солому.

– Не бывать больше унижениям на земле русской! – гремел голос царя, эхом отражаясь от стен белокаменных палат.

Толпа мужиков, словно единый организм, вторила каждому его слову. Лица их раскраснелись, глаза блестели, а руки то и дело взлетали вверх в едином порыве.

– Правда твоя, государь! – кричали они, их голоса сливались в единый гул. – Не дадим басурманам землю нашу топтать!

В этот момент к Ефросинье, стоявшей чуть поодаль и с тревогой, наблюдавшей за происходящим, подбежал запыхавшийся слуга. Его лицо было бледным, а глаза широко раскрыты от волнения.

– Там, – прошептал он, склонившись к её уху, – там… там трое к царю ломятся. Послы, говорят.

Ефросиния нахмурилась, её тонкие брови сошлись на переносице. Она резко повернулась к слуге, её голос прозвучал грозно и властно: