Стальные Бури. И пусть они укажет нам Путь…

Стальные Бури

И пусть они укажет нам Путь…

Александр Скопинцев

Иллюстратор Александр Скопинцев

© Александр Скопинцев, 2025

© Александр Скопинцев, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0065-4068-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Аннотация

«Стальные Бури» – это захватывающая историческая сага о великом правителе, который вывел Русское государство на новый уровень могущества и единства. Главный герой книги, Иван, представлен как решительный и прозорливый лидер, чье правление стало ключевым этапом в формировании сильного и централизованного государства. Его стремление к справедливости и порядку закалило Русь, преодолевшую испытания, подобные стальным бурям.

Иван изображён не просто как правитель, но как человек, способный на великие свершения. Он видит перед собой цель – объединить земли, укрепить власть и защитить свой народ от внешних и внутренних врагов. Его политическая мудрость и смелость позволяют ему противостоять многочисленным вызовам, а внутренние переживания и личные жертвы только усиливают его решимость.

Эта книга – история о дальновидном лидере, который, несмотря на трудности и противодействие, сумел построить сильное государство, способное выдержать любые бури времени.

1 глава: Венчание власти

Над Москвой, облаченной в величественные стены и золотые купола, разносился глубокий, торжественный звон колоколов. Их могучий глас, казалось, проникал в каждый уголок древнего града, распахивая сердца его жителей, погружая их в атмосферу грандиозного священнодействия. Гулкий, высокий звон колоколов неумолимо оглашал небеса, отражаясь от каменных стен и возносясь над бескрайними просторами русской земли, словно призывая всех свидетелей к единому событию – священному моменту, который навсегда изменит судьбу целого народа.

В этот час, когда город замер в трепетном ожидании, по каменным плитам величественного собора медленно, но уверенно шагнул человек. Это был митрополит Макарием, чья фигура, облаченная в тяжелые, богато украшенные ризы, расшитые золотом и усыпанные драгоценными камнями, сразу приковывала взгляды. Сама ткань его облачения казалась сотканной из небесного света, отражая каждое колебание пламени свечей и солнечных лучей, прорывающихся сквозь витражи, которые мерцали в полутьме священного пространства. Позолота играла на ткани, напоминая о той силе, что скрывалась за этим блеском – власти, предопределенной свыше.

За Макарием следовали церковные служители, также облаченные в ризы, богато украшенные золотыми нитями и искусной вышивкой. Их лица оставались серьезными и сосредоточенными, выдавая ту огромную ответственность, что лежала на их плечах. По всему пространству храма растекалась величественная мелодия праздничного звона колоколов, но внутри царила особая, почти осязаемая тишина, нарушаемая лишь тихими шепотами молящихся и легким шорохом тканей.

Митрополит Макарий остановился посреди храма и, обведя собравшихся медленным, величавым взглядом, заговорил. Его голос был глубоким и полным уверенности, но звучал он мягко, почти как убаюкивающий шепот. В его интонациях чувствовалась власть, но и странная, неожиданная кротость.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – произнес он, поднимая руку для благословения.

Его слова отразились эхом в высочайших сводах храма, укрытого под гигантскими, величественными куполами. На стенах, от пола до потолка, размещались древние христианские образы – иконы святых, библейские сцены, вся история Ветхого и Нового Заветов в великолепных красках и золотых орнаментах. Каждый сантиметр пространства был украшен, каждая колонна, тянувшаяся к сводам, была покрыта искусной резьбой и расписана. Но всё это великолепие, казалось, меркло перед величием события, что происходило здесь и сейчас.

Люди, заполнившие церковь, стояли на коленях, склонив головы. Среди них были не простолюдины, а дворяне, бояре, члены великих родов, родственники, приближенные и даже недруги. Каждый их жест был полон благоговения и трепета – никто не осмеливался нарушить эту священную церемонию. Их лица оставались строгими и молчаливыми, а движения медленными и осторожными.

В углу храма стояла группа людей в заграничных нарядах – европейцы, прибывшие из дальних стран. Их одежды резко отличались от местных, будучи более сдержанными, но при этом изящными. Среди них выделялся мужчина с острыми чертами лица, напоминавший своим выражением хищную птицу. Он тихо обернулся к своим спутникам, его глаза сузились, а губы искривились в едва заметной усмешке.

– Этот князь Московский никогда не станет царем всей Руси, – тихо, но уверенно прошептал он, его голос звучал с оттенком презрения.

Его спутники переглянулись между собой, одобрительно кивая. Однако среди них находился и другой человек в чёрном – сгорбленный, хмурый мужчина, который повернул голову и прервал их.

– Европа может не признавать его, – сказал он с твердостью, – но Европа всегда уважает силу.

Церемония продолжалась. В центре храма стояла молодая невеста, Анастасия Захарьина-Юрьева, представительница древнего боярского рода Захарьиных. Она была окружена своими подружками и облачена в великолепное платье, расшитое жемчугами и золотом. Её русая коса, украшенная драгоценными камнями, спускалась до самого пояса. Лицо Анастасии оставалось спокойным, но в её глазах можно было уловить нечто большее – ожидание, может быть, страх перед неизвестностью, смешанный с решимостью и достоинством.

В сердце величественного храма, где каждый камень дышал историей, разворачивалось действо, способное изменить судьбу целого государства. Анастасия Захарьина-Юрьева, невеста царя, стояла в окружении своих подруг, словно прекрасный цветок среди роскошного сада. Их наряды, сотканные из шелка и парчи, расшитые жемчугом и самоцветами, казались отблесками небесного сияния. Молчаливые и покорные, они принимали свою участь с благоговением, осознавая, что этот брак – не просто союз двух сердец, но союз, скрепляющий судьбу всей Руси.

Церемония двигалась вперед, подобно величественной реке, неспешно несущей свои воды к морю вечности. Священники, облаченные в золотые ризы, ступали по ковру, на котором гордо расправлял крылья двуглавый орел – символ державной мощи. Их движения были исполнены такой торжественности, словно каждый шаг мог потревожить сам воздух, напоенный святостью.

На возвышении, к которому вели четыре ступени – словно четыре столпа веры – ожидал митрополит Макарий. Когда он поднялся, помощники последовали за ним, неся символы царской власти – скипетр и державу, блеск которых, казалось, затмевал сияние солнца.

Все замерли, затаив дыхание. Иван, облаченный в царские одежды, приблизился к Макарию. Митрополит, исполненный благоговения, осенил крестным знамением шапку Мономаха, поднес её к устам, запечатлев на ней священный поцелуй, и передал в руки молодого государя.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнес Макарий, и его голос, казалось, заполнил собой всё пространство храма.

Иван, с трепетом и осознанием великой ответственности, принял корону и водрузил её на свою голову. В этот момент время словно остановилось, а воздух стал густым от напряжения и ожидания.

Солнечный свет, пробиваясь сквозь витражи, рассыпался мириадами ярких лучей, танцующих на мозаиках и золотых узорах. Каждый уголок храма, казалось, ожил, наполняясь божественным сиянием, окутывающим собравшихся ореолом святости.

В центре этого величия стоял Иван – юный, но уже отмеченный печатью судьбы. Его одеяния, сотканные из золота и драгоценностей, струились до самого пола, словно река, несущая в себе богатство и силу всей Руси. Взгляды присутствующих были прикованы к нему, полные благоговения и трепета, словно они созерцали не человека, а воплощенное божество.

Где-то в стороне, среди моря лиц, застыли в напряженном объятии кузен царя и его мать. Лицо женщины исказила тревога, губы дрожали, а глаза, устремленные на происходящее, были полны скрытого ужаса. Она цеплялась за сына, как за последнюю надежду в этом мире, ставшем чужим и пугающим. Их тела едва заметно дрожали под тяжестью мрачных предчувствий, а в сердцах разгорался огонь сомнений и страха.

Воздух был наполнен напряжением, которое казалось почти осязаемым. В самой тишине храма чувствовался невыразимый вес судьбы, сжимающий сердца присутствующих. В самом центре этого драматического действа стояла фигура нового царя – юного, безбородого, с длинными волосами, спадающими до плеч. Его лицо было сосредоточенным, взгляд – глубоким и полным внутренней силы. Этот момент был предназначен для того, чтобы увековечить его как правителя всея Руси, и он чувствовал это каждой клеткой своего тела.

Где-то в толпе, чуть в стороне, кузен молодого царя стоял рядом со своей матерью. Они оба, заметно взволнованные, слились в напряжённые объятия. Лицо женщины было искажено тревогой, её губы дрожали, а глаза, устремлённые на происходящее, были полны скрытого ужаса. Она держалась за сына, словно тот был её последним оплотом в этом мире, в этом храме, который теперь стал символом новой власти. Их тела дрожали, едва заметно колебались под тяжестью тех мыслей, что терзали их души. Им явно не нравилось то, что происходило. Что-то неуловимое и пугающее читалось в их позах и взглядах. Они были здесь, но в их сердцах разгорались сомнения и страхи.

Медленные, торжественные шаги священнослужителей разнеслись по храму, их шаги звучали гулко, будто эхом отдавались в сводах высоких потолков. Они не спешили. Их движения были наполнены глубоким смыслом, словно каждое действие должно было быть отмечено небесами. Один из них, одетый в богатые облачения, медленно подошёл к алтарю и бережно взял поднос, сверкающий в солнечных лучах. Поднос был сделан из чистого золота, инкрустирован драгоценными камнями, которые переливались всеми цветами радуги, отражая свет. На этом подносе лежал скипетр – символ царской власти. В его верхней части был изображён двуглавый орёл, величественно раскинувший свои крылья, а его тело было покрыто золотыми украшениями, сверкающими алмазами и рубинами, словно они сами источали божественное сияние.

Священнослужитель медленно подошёл к царю, каждая его ступень казалась наполненной весом вечности. Он остановился перед молодым правителем и, поднимая глаза к небесам, произнёс тихим, но проникновенным голосом:

– Прими скипетр сей, дарованный тебе самим Богом, – его голос звучал с такой силой, словно сотрясал стены храма. В этой фразе заключалась вся мощь, вся священность этого момента.

Молодой царь, сохраняя внешнее спокойствие, хотя в душе его бурлили волнения, медленно протянул руку к скипетру. Его пальцы, украшенные множеством перстней, блестящих от драгоценных камней, нежно, но уверенно обхватили символ власти. Перстни на его пальцах переливались на свету, отражая огонь свечей и солнечные лучи, создавая магическое сияние. Казалось, что сама рука царя была частью какого-то древнего мифа, воплощающего силу и величие власти. Его движения были плавными, но в них чувствовалась внутренняя твёрдость и решимость. Когда его пальцы крепко обхватили скипетр, в храме наступила глубокая, торжественная тишина. Все взоры были устремлены на эту сцену, на этот священный момент.

Каждая свеча, установленная по периметру храма, казалась замершей. Их пламя, дрожащее мгновение назад, теперь замерло в ожидании, как будто само время остановилось, давая возможность всем присутствующим впитать в себя каждую деталь этого момента. Казалось, что даже ветер, гуляющий по высоким сводам, замер в своём пути.

Священнослужитель, не торопясь, поднёс второй поднос, не менее богато украшенный, на котором ярко сверкала держава с крестом. Этот символ единства и силы был покрыт тонкими узорами из золота, а драгоценные камни, которыми он был усыпан, переливались в солнечных лучах, наполняя храм новым сиянием. Священник поднял державу, словно поднося её самим небесам, и с тем же глубоким благоговением, что и прежде, обратился к царю:

– Прими державу сию, дарованную тебе Богом, – голос его звучал теперь ещё глубже, и казалось, что каждое слово пронизывало воздух, достигая самых далёких уголков храма.

Царь медленно протянул вторую руку, столь же украшенную перстнями, как и первая, и уверенно взял державу. Теперь он стоял перед всеми собравшимися, держа в одной руке скипетр, а в другой – державу. Это был момент абсолютного признания, момент, когда власть была полностью передана ему.

Храм наполнился звуками шепота. Люди, находившиеся на коленях, тихо переговаривались между собой, но их голоса были едва различимы в этом величественном пространстве. Лишь немногие, стоявшие в первых рядах, вели себя нейтрально – это были послы и родственники царя. Их взгляды были спокойны, но в них читалась скрытая напряжённость. Они обменивались короткими, но значительными взглядами, словно пытаясь прочитать мысли друг друга, пытаясь понять, что этот момент мог означать для них.

Священник поднял руки, чтобы перекрестить нового царя, и произнёс молитву, его голос был пропитан священным трепетом:

– И ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь.

Сразу после его слов храм наполнился могучими голосами церковных певцов. Их глубокие басы разнеслись по сводам, как громкие, но торжественные раскаты грома. Хор, состоящий из десятков голосов, заполнил каждый уголок храма, создавая ощущение священного могущества. Пение было величественным, и казалось, что сама церковь пела, её стены дрожали от звуков, её полы вибрировали от этих могучих голосов.

Все присутствующие начали креститься, кланяться, их тела словно подчинялись этому древнему ритуалу. Свечи, установленные по всему храму, закачались, пламя их вспыхнуло ярче от резонанса голосов певцов. Казалось, что сами огоньки пели вместе с хором, что каждый луч света стал частью этого великого момента.

Царь, стоявший в центре храма, был теперь не просто молодым человеком – он был воплощением власти и величия.

Величественная церемония, в центре которой стоял молодой Иван Васильевич, происходила в богатых стенах Московского Кремля. Взгляд его был устремлён прямо перед собой, но в нём было не просто сосредоточение, а вся мощь грядущего правления. Его фигура возвышалась на возвышении, а блестящие золотые символы власти – скипетр в правой руке и держава в левой – создавали образ незыблемого монарха, олицетворяющего силу Русского государства. Вокруг царя клубился воздух, наполненный благоговейным пением хора, чей многоголосый строй эхом отзывался в сводах величественного собора.

Священнослужители, облачённые в роскошные ризы, подходили к царю с урнами в руках, каждая из которых была наполнена звенящими золотыми монетами. Они с уважением, почти с трепетом, поднимали урны, и их содержимое мягко сыпалось, словно река, омывая ноги молодого государя. Монеты падали на пол, звонко перекатывались, формируя золотую гору под царскими ногами. Иван IV, не колеблясь, стоял как воплощение божественного права, возложенного на него. Его лицо оставалось спокойным, но его глаза, под бровями, казались глубже, проникновеннее, как будто он видел сквозь присутствующих.

Воздух вокруг царя был пронизан не только пением хора, но и тяжёлым звучанием басов и высоких фальцетов, что смешивались в единый торжественный гимн. Пение возвеличивало царя, возвышало его над всем происходящим, а зрители – приближённые, бояре, дворяне, иностранные послы – внимательно следили за каждым его движением. На лицах многих гостей начинала появляться улыбка – с каждым мгновением церемонии росло осознание, что они становятся свидетелями начала новой эпохи.

Среди собравшихся особенно выделялась одна фигура – молодая девушка, которая будущей царицей станет. Её глаза блестели, взгляд с восхищением был прикован к Ивану Васильевичу, и на лице её играла искренняя восторженность. Она с трудом сдерживала дыхание, чувствуя, как в груди бурлит неописуемое возбуждение от близости молодого царя. Каждый миг, когда золотые монеты продолжали сыпаться под его ноги, её волнение возрастало. Она не могла отвести от него взгляда, осознавая, что вот он, будущий владыка её сердца и целой страны.

В какой-то момент священнослужители с урнами закончили свою часть церемонии, отступая назад с почтительным поклоном. Под их ногами продолжала звенеть река из золота, и как только они отошли, тяжёлый гул колокола начал заполнять пространство, наполняя его умиротворяющей, но сильной вибрацией. Царь, держа державу и скипетр, начал двигаться, выходя на середину под взглядом сотен глаз. Он остановился и, подняв голос, властно провозгласил:

– Ныне впервые великий князь московский венец царя всея Руси на себя возлагает! – его голос прозвучал громко и твёрдо, резонируя в зале, где каждый мог ощутить величие этого момента. – И тем на веки многовластию злокозненному боярскому на Руси предел кладет!

Он осмотрел собравшихся, видя, как слова его проникают в умы и сердца. Бояре, одетые в дорогие наряды, начали переглядываться, осознавая, что с этого момента многое изменится. Взгляды их становились настороженными, некоторые, как мать кузена, шептали друг другу слова недовольства. Женщина с суровым выражением лица тихо, но ясно прошептала кузену:

– Животворит князь, на боярскую власть руку поднял…

В это время зал наполнялся шёпотом, слышались негромкие, но тревожные обсуждения. Бояре и их ближайшие приближённые понимали, что теперь власть и сила, которая веками принадлежала их роду, начала отдаляться. Одни переглядывались с лёгким страхом, другие с решимостью готовились к предстоящей борьбе.

Иван Васильевич, видя, что напряжение растёт, продолжил свою речь, его голос звучал ещё более уверенно, мощно:

– Отныне русской земле единой быть! – его слова эхом отразились в стенах, и это заявление встревожило всех присутствующих. – И утверждаем мы войско служивое, стрелецкое постоянное!

Эти слова заставили бояр ещё сильнее вздрогнуть. Царь с проницательным взглядом обвёл всех присутствующих, его глаза словно пронизывали их мысли, как будто он предугадывал их реакции и планы. Он знал, что его слова вызовут нешуточные волнения, но его спокойствие и решимость оставались непреклонными.

– Но кто в тех войсках сам не сражается, тому в великих походах царских деньгами учувствовать велю, – добавил он, смягчив тон, словно пытаясь успокоить взволнованную толпу.

Мать кузена, стоявшая рядом с одной из своих подруг, презрительно прошептала ей на ухо:

– Это что же выходит? На свою голову деньги нести… На свою кончину.

Её слова звучали с явным презрением и недовольством, а во взгляде прослеживалась злоба. Иван Васильевич продолжал свою речь, теперь уже менее агрессивно, но всё так же уверенно:

– И святым монастырям великими своими доходами отныне в воинском деле учувствовать! – он почти кричал, обводя взглядом всех присутствующих, – Ибо казна их множится, а русской земле пользы с того нет!

Его последние слова прозвучали как гром среди ясного неба, и напряжение среди бояр стало нарастать. Они начинали шептаться друг с другом, переглядываясь из-под лба. Их лица стали суровыми, некоторые сжимали губы в негодовании, другие бросали испод лобные взгляды. Иностранные послы с каменными лицами молча наблюдали, их надменные выражения говорили о том, что они не принимали слова царя всерьёз.

Иван Васильевич, почувствовав, что его слова произвели нужный эффект, продолжил более мягким тоном, словно призывая к единству:

– Но что же наша отчизна как не тело, по локти и колени отрубленное. Верховье рек наших – Волги, Двины, Волхва – под нашей державой. А выход к морю в чужих руках!

Его речь прерывалась тяжёлым дыханием собравшихся, которые осознавали, что царь ведёт к неизбежным переменам. С каждым его словом лица становились всё более напряжёнными, особенно у иностранных послов. Их улыбки сменились грозными выражениями лиц, и даже самые уверенные из них начали осознавать серьёзность ситуации.

Великолепный зал Московского Кремля был полон знатных гостей, среди которых выделялись послы заморских держав, бояре, князья и представители духовенства. Атмосфера в помещении напоминала тяжёлую, невыносимую жару перед грозой – каждый присутствующий ощущал напряжение, но никто не смел его выразить открыто. Стены собора, украшенные иконами, золотыми иконостасами и тяжёлыми драпировками, словно давили на головы собравшихся, как будто сама церковная мощь стояла на страже происходящего.

В центре зала, возвышаясь, стоял Иван Васильевич. Его осанка была непоколебимой, а лицо – спокойным и сосредоточенным. Однако в его глазах читалась глубокая решимость и неподвластная ничьему влиянию власть. Он был моложе многих из тех, кто пришёл выразить своё почтение или явился с дипломатическими целями, но вся его фигура внушала страх и уважение. Этот день должен был стать поворотным моментом в судьбе не только Руси, но и всех земель, на которые Иван Васильевич возлагал свои амбиции.

Иван Васильевич медленно оглядел собравшихся. Его взгляд был проницательным и острым, как клинок, разящий безжалостно и точно. Он видел каждого – и тех, кто ему верно служил, и тех, кто ещё сомневался, и, конечно, тех, кто приехал издалека с улыбками на лицах, но с коварными намерениями в сердце. Царь продолжил говорить – его голос, глубокий и властный, эхом разнёсся по всему залу, проникая в самые отдалённые уголки:

– Ибо догма единым сильным слитным царством внутри твердым нужно быть и вовне.

Эти слова прозвучали с такой тяжестью и значительностью, что даже самые отдалённые уголки зала, казалось, содрогнулись. Каждый присутствующий будто бы ощутил на себе взгляд царя, который весил больше, чем самые тяжёлые кандалы. В этот момент зал погрузился в напряжённую тишину, прерываемую лишь редким дыханием гостей. Послы заморских держав, которые ещё минуту назад были оживлены и весело переговаривались, начали переглядываться. Их лица, ещё недавно украшенные надменными и чуть насмешливыми улыбками, стали серьёзными, а в глазах появилась тревога. Они понимали, что Иван Васильевич говорит не просто как монарх своей страны, а как человек, заявляющий о своих намерениях на весь мир.

Иван Васильевич, словно дождавшись эффекта от своих слов, ненадолго замолчал. Его лицо оставалось суровым, но теперь в его глазах появилось что-то новое – горечь и одновременно страсть. Он продолжил, его голос стал мягче, но от этого не менее решительным:

– Но что же наша отчизна как не тело, по локти и колени отрубленное? – начал он, и в его тоне чувствовалась глубокая скорбь. – Верховье рек наших – Волги, Двины, Волхова – под нашей державой, а выход к морю в чужих руках.

С каждым словом его голос становился всё более проникновенным, как будто он говорил не только к аудитории, но и к самому себе, осмысливая каждое произнесённое слово. Царь медленно поднял голову, и его взгляд снова прошёл по рядам гостей. Солнечный свет, проникающий через витражи, играл на его лице, отбрасывая тень двухглавого орла – символа власти Московского царства. Эта тень легла на лицо Ивана Васильевича, придавая его чертам почти демоническую величавость, подчеркивая его неоспоримую власть.

– Приморские земли отцов и дедов наших от земли нашей отторгнуты, – продолжил Иван Васильевич, и его голос теперь звучал с неумолимой твёрдостью. – А посему в день сей венчаемся мы на владение тех земель русских, что ныне до времени под другими государями лежат.

Его последние слова словно повисли в воздухе, заставив присутствующих затаить дыхание. Послы начали переглядываться ещё более настороженно. Раньше они пытались скрыть своё недовольство, но теперь их лица стали словно каменные, на них отразилось явное напряжение. Никто из них не ожидал, что Иван Васильевич так открыто заявит о своих намерениях. Особенно это не понравилось тем, кто представлял интересы западных держав, уже давно претендующих на влияние в этих землях.

– Два Рима пали, – сказал Иван Васильевич, и его голос стал ещё громче, ещё увереннее. – А третий – Москва – стоит, и четвёртому не бывать!

Его слова звучали как вызов всему миру, как грозный удар по гордости и амбициям западных государей. Лица послов, ещё недавно самоуверенные и исполненные презрения, изменились. Их губы сжались в тонкие линии, а глаза сверкнули гневом. Один из них, высокий и широкоплечий мужчина с массивными чертами лица, вскочил со своего места, словно не выдержав тяжести произнесённого:

– Папа этого не допустит! – закричал он, произнося эти слова на ломаном русском. Его голос звучал с явным вызовом и угрозой. – Император не согласится!

Его лицо было багровым от ярости, глаза широко раскрыты, а в голосе звенело негодование. Он махнул рукой в воздухе, как будто хотел отбросить произнесённые Иваном Васильевичем слова, словно они могли повредить его гордость и положение.