Записки пилота «Свинтопруля». Книга 1

Не успел! Желудок подкатывает к горлу. Уже летим вниз.

Теперь мы действуем по старому фронтовому правилу – снаряд дважды в одну воронку не падает. Впереди слева вспышка молнии – мы туда. Крик штурмана: «Командир, вправо десять, там сверкнуло!». Даём вправо десять. Очень трудно удержаться на курсе. Вертолёт, как живое существо стонет. Ему тоже тяжко, хоть он и железный.

Нет, ребята, мы так не договаривались. Это уже не внутримассовая гроза, а какой-то беспредел. Наверное, со стороны мы напоминаем мечущегося по полю зайца, в которого кто-то большой и очень сердитый, а может и очень голодный, норовит попасть сверкающей вилкой-молнией.

Н-н-а! Не попал! Н-н-а! Не попал! И так много раз. Кажется, это никогда не кончится. Наша кабина уже течёт. Тонкие струйки воды сочатся из-под гидрокрана стеклоочистителя и прямо на ноги. Носки уже мокрые. Хорошо, что это хоть носки, а не в штанах. Или в штанах!? Не-е-е-е-а! Там пока сухо. Но если этот дурдом не кончится, то скоро и в штанах будет мокро. Такое ощущение, будто время остановилось, и мы уже целую вечность в этой грозе. Даже сидя дома и глядя из окна квартиры на грозу, и то неприятно. А оказаться в ней между небом и землёй, – удовольствие ещё то! Бб-а-а-бах!!!

Грохнуло где-то сзади, и вертолёт чуть не встал на попа (носом в землю, хвостом вверх). Сколько под нами? Двести метров и продолжаем падать вниз. Движкам взлётный режим, вывози родимая «ласточка».

Ой, мама! Роди меня обратно. Да когда же это кончится?!!!

И-и-и, ап! Кончилось. Неужели кончилось?!!! Охренеть! Кончилось, действительно, кончилось.

В кабину врываются солнечные лучи. На лобовых стёклах и блистерах скатываются капельки дождя. Земля, умытая дождём, прекрасна. Вертолёт идёт ровно, чуть покачиваясь. Оглядываюсь назад. Там иссиня чёрная стена. В ней крутятся потоки воды и сверкают молнии. Это она сейчас выплюнула нас на свет божий. Как говорится «последним вышел петух, изрядно общипанный, но не побеждённый!».

Да-а-а! Видимо у боженьки было сегодня хорошее настроение, и он нас пожалел. Спасибо тебе, Господи!

Осмотрелись. Все системы и агрегаты работают нормально. Унесло нас с линии пути в сторону на 60 км. Это мы барахтались в грозе около получаса. Штурман по характерному ориентиру определился, поправил курс, и поехали дальше. Надо нагнать отставание. Нагнали. Сели, загрузили вездеход, намертво привязали его специальными растяжками, взлетели и полетели обратно. На обратном пути сел на подбазу, дозаправился. Мало ли ещё чего обходить придётся! Прогнозы нормальные, лётные и над горизонтом светит ласковое солнышко. Май всё-таки. Скоро лето. Пролетали над теми же грозовыми местами обратно часа через четыре. Небо чистое, ясное, болтанки почти нет. И только далеко-далеко на горизонте синеет полоска облаков, издалека кажущаяся безобидным украшением небосвода. Летим, верчу головой по сторонам. Тишь и благодать. Как будто, ничего не было. Может, приснилось?

«Без названия»

Я часто сам себе задаю вопрос: «С чего всё это началось?». Как получилось, что из множества профессий на земле я выбрал именно эту – профессию лётчика. Видимо тому было несколько причин. Говорят, что человек сохраняет устойчивые воспоминания примерно лет с трёх – четырёх. Некоторые гении заявляют, что помнят даже, как их мама рожала. Мне до гениев далеко, но когда я вижу в старом семейном фотоальбоме снимок, где я голышом лежу в детской «зыбке», – мне почему-то ощущается ласковое тепло и свет летнего солнца, пробивающегося через листву шелковицы, приветливо шелестящей надо мной. И до моего слуха доносится мягкий рокот, идущий с небес. Это над нашей старенькой хатой пролетает самолёт АН-2, взлетевший со старого криворожского аэродрома под названием «Смычка». Я ещё не понимаю, что это за звук, откуда он, но он мне определённо нравится. И я улыбаюсь ему своим, пока ещё беззубым ртом.

Более позднее воспоминание. Я только перешёл во второй класс. И бабушка Надя (мама отца) принесла путёвку в пионерлагерь «Аврора». И меня отправили на целую смену в этот лагерь на берегу Чёрного моря, возле маленького симпатичного городка Скадовск. Отвозили нас туда на самолёте АН-24Т, со всё того же аэродрома «Смычка». Тогда в Стране Советов, трест, в котором работала бабушка посыльной, мог себе позволить отправлять детей в пионерлагерь на самолёте (40 минут и там), а не трясти их шесть часов по пыльным дорогам южной Украины – от Кривого Рога до Скадовска. За несколько рейсов перевезли на аэродром Скадовска целую смену пионерлагеря. Вот подошла наша очередь и нас, как патроны в обойме, разместили в креслах самолёта по двое на одно место. Когда дверь самолёта была уже закрыта, оказалось, что все кресла уже заняты и даже стюардесса стоит в проходе. И я стою один в проходе. Мне не хватило места (видимо просчитались при посадке – мы же все мелкие). И лётчик, теперь я понимаю, что это был бортмеханик, смеясь, сказал: «Не грусти, пацан. Сейчас найдём тебе место!». И увёл меня в кабину лётчиков. Там меня разместили позади пилотов на каком-то приставном креслице, привязали крепко, настрого наказав ничего руками не трогать. Я до этого летал на самолёте только один раз. На АН-2 – из Херсона в тот же Скадовск. Полёт 40 минут, но ощущение восторга осталось навсегда. А теперь, на большом двухмоторном АН-24, да ещё в кабине пилотов. Меня распирало от восторга и любопытства, как нашего министра транспорта Левитина при докладе президенту или премьеру (что-то меня понесло, как Остапа Бендера).

Самолёт взлетел, и уже в горизонтальном полёте правый лётчик посадил меня к себе на кресло перед собой, и своими большими руками положил мои маленькие ладошки на чуть подрагивающий штурвал. А перед глазами россыпь приборов со стрелочками, циферками, зелёные и жёлтые лампочки табло. А за лобовыми стёклами кабины бескрайнее, синее-синее безоблачное небо. На голову мне одели гарнитуру (наушники с микрофоном) правого пилота и я услышал громкий голос: «Ну что, хлопчик, не видно края неба?». И я, вытянув шею, старательно всматривался вперёд, сквозь стёкла. А края у неба не было, сколько я не пытался его увидеть. Лётчики добродушно улыбались, поглядывая на меня и переговариваясь.

А я в эти краткие минуты вдруг понял – это моё! Детский мозг ещё не до конца сформулировал это желание, но всем сердцем, всем своим нутром маленького человека я уже знал – это моё!

Эта радость летания, она сильнее любого наркотика. И один раз, поднявшись в небо, ты будешь хотеть повторить это снова и снова. Снова ощутить, как волшебная сила поднимает тебя в небо.

Всё моё детство, по крайней мере, все летние месяцы, прошло в селе Узин, под Киевом. Там, на огромном аэродроме, базировались ракетоносцы ТУ-95 и транспортная эскадрилья АН-12. Вот так, рядом с этими могучими машинами, я рос и переходил из класса в класс. Я видел эти самолёты и на рассвете, и на закате, и в воздухе, и на земле. Я засыпал и просыпался под гул их двигателей. До сих пор басовитый органный гул двигателей ТУ-95 мне слаще любой музыки. И когда сейчас я, уже взрослый человек, слышу в Печоре доносящийся с неба, из-за облаков, знакомый звук, я замираю среди улицы, стараясь разглядеть в небе знакомый силуэт. Значит, у Российской дальней авиации идут учения. Видимо нашёлся и керосин и запчасти, да и «супостат» не дремлет.

В углу старого криворожского аэродрома «Смычка» была учебная площадка Криворожского авиатехнического училища. На ней стояли все (или почти все) самолёты и вертолёты гражданской авиации СССР. Ну, то, что летало в семидесятые годы прошлого века. Эту площадку от территории лётного поля аэродрома отделяли столбы с колючей проволокой. А метров через пятьдесят вдоль этого забора с внутренней стороны будки с собаками. И один часовой (или охранник) на центральной дорожке. Я там всех собак прикормил. И пролезая из бурьянов под проволоку (ну, очень колючую), добирался до крайних самолётов и вертолётов. Вскрывал их и попадал в волшебный мир кабин. Как же интересно было сидеть в прогретых солнцем кабинах, вдыхая запахи бензина, лака, металла, рассматривать приборы, трогать штурвалы, рычаги и тумблеры.

Уже к шестому классу было решено окончательно и бесповоротно – только в лётное училище. Как говорила моя покойная бабуля Фрося (мамина мама): «Така планыда в дытыны!». Кто куда, а мы в лётчики.

Я хорошо помню день – 13 августа 1976 года. Я уже съездил в Кременчугское лётное училище, подал документы, прошёл медкомиссию, сдал экзамены (хорошо сдал – на пятёрки), прошёл психотбор, собеседование и меня отправили домой в Кривой Рог со словами: «Если пройдёте по конкурсу и будете зачислены, мы вас вызовем, а если нет – вернём документы обратно». А конкурс в том году был сумасшедший – 45 человек на место (это в самом Кременчуге). Не знаю, как на местах, а в Кременчуге именно сорок пять. Тогда все хотели быть лётчиками. Это сейчас все хотят быть юристами, чиновниками или менеджерами.

Так вот, спускаюсь я по лестнице со своего четвёртого этажа и вижу – что-то белеет в почтовом ящике. Открыл, а там конверт со штемпелем Кременчугского лётного училища гражданской авиации (КЛУГА). Если прислали вызов, то в нём должна быть одна бумажка. А если не приняли и вернули документы, то конверт толстый. А он лежит ко мне лицевой стороной, и в полумраке подъезда я не могу понять, тонкий он или толстый. Протянул дрожащие пальчики и пощупал – то-о-о-ненький! Вскрыл, а там один стандартный бланк: «Вы зачислены курсантом первого курса и т. д. и т. п. на факультет лётной эксплуатации вертолётов. Просим прибыть с вещами и сухарями 28 августа 1976 года лично!».

Когда я вылетел из подъезда к друзьям, ожидавшим меня на лавочке, то по их словам напоминал гибрид из орангутанга и фугасной авиабомбы. Это подпрыгивало, орало, перелетало через скамейки и норовило прыгнуть выше деревьев.

Вечером был трудный разговор с мамой. Она до последнего надеялась, что не пройду медкомиссию, не сдам экзамены, не примут. Но когда всё свершилось, мама не стала мне мешать и отпустила меня в самостоятельную жизнь. Спасибо тебе, мама! Когда я уезжал в училище и уходил со двора, я оглянулся на свой дом, в котором прошли мои детство и юность. И всем сердцем вдруг понял – это навсегда. Я буду приезжать сюда в отпуск на неделю, на две, на месяц, – но только в отпуск. А впереди лежит дальняя дорога, которую надо пройти, и что там за горизонтом, одному богу известно.

Я помню холодное сентябрьское утро того же 1976 года. Мы, курсанты, стоим на плацу училища в ожидании развода на занятия и слушаем распоследние руководящие указания комбата майора Свириденко. На нас новенькая хлопчатобумажная форма. Ещё не обмявшиеся брюки, курточки и береты. А в холодном, синем небе, высоко вверху с уютным рокотом крутится вертолёт МИ-4. Он в первой пилотажной зоне, на высоте 1200 метров и его хорошо видно с плаца училища. И глаза невольно тянутся к этому маленькому вертолёту, и завидуешь в душе: «Живут же люди, уже летают!». А в сознание врывается голос комбата: «Смотреть на меня! До боли, до отвращения! И не отвлекаться в строю! Запомните, – не все из вас доберутся, дотянут до того вертолёта!». К сожалению, он оказался прав.

Я помню раннее летнее утро, конец августа 1977 года. Солнце ещё только всходит над нашим училищным аэродромом Большая Кохновка. Идёшь по росистой траве на стоянку, к вертолёту. Мягкий комбинезон, который сам же накануне выстирал и выгладил, не стесняет движений. В наколенном кармане лётная книжка. В ушах звучит голос инструктора Владимира Павловича Дубовика: «Саня, ты сегодня вылетаешь первый. Задание простое – полёты по кругу и полёт в зону (пилотажная зона – это воздушное пространство над каким-нибудь характерным ориентиром). Вопросы есть? Вперёд!». А за спиной уже первый самостоятельный вылет и тебе уже кажется, что после Икара не было лётчиков на земле, а следующий – ты!

Ты уже в кабине. Руки привычно выполняют заученные операции. Грохнул первый такт двигателя, и белый дым выхлопа окутал на запуске наш учебный МИ-4 с бортовым номером СССР-35221. Машина прогрета. Запрос разрешения на взлёт. Взлёт разрешили. Лёгкие движения рук и ног. И вот дрогнула земля и плавно пошла вниз. Вертолёт послушно опустил нос и, весело грохоча движком, пошёл вперёд и вверх, резво набирая высоту. Капельки росы бегут по стёклам, лопасти стрекочут над самой кабиной и земля расступается всё шире и шире. Уже видны ближние и дальние сёла, поля, лесопосадки, окраина Кременчуга, и на горизонте красавец Днепр. Всё, как говорил Николай Васильевич Гоголь: «Чуден Днепр при тихой погоде. И редкая птица долетит до середины его…..».

Д-а-а-а! Давно это было. С тех пор я многие тысячи часов провёл в небе, десятки тысяч раз поднимал в небо свой вертолёт, а по-прежнему сладко сжимается сердце в предвкушении полёта.

Сколько же хороших людей я встретил на этой дальней дороге, ведущей в Авиацию. Я помню их всех. И тех, кто учил меня летать в училище, и тех, кто учил летать здесь, – на Севере.

Я помню наших техников, тех, кто готовил мой вертолёт к полётам. В любую погоду, в жару, в стужу, в осеннюю слякоть. Инженеры, техники-бригадиры, простые техники. Сколько же труда положили они, чтобы тяжёлая машина всегда вовремя ушла в небо и не подвела в полёте. Борис Иванов, Виктор Цуканов, Валерий Петрович Хозяинов, Иван Вагренюк, Модест Паршуков, Геннадий Люкин, Валерий Мельчаков, Иван Васильевич Чика и многие другие. За эти долгие годы мне приходилось работать со всеми из них в командировках, в перегонках и с базы. Бывало, в командировке налетаешься сам до одури, и машина устаёт. И выползают в ней дефекты. А к утру уже всё устранено, и можно снова подниматься в небо. Низкий поклон вам, мужики, за ваш земной труд.

Сколько бы не летал, а всегда было интересно. Не бывает двух одинаковых полётов. Как интересно смотреть на землю с высоты. Чем и полюбился мне вертолёт. В большой авиации, там несколько иная специфика полёта. Большие высоты, большие скорости, большие расстояния. Всё другое. А мы, так называемая – малая авиация. Но она хоть и малая, а работы мы перелопатили, любой удивится. Нефть Самотлора, Нового Уренгоя, газ Надыма, Ямала – это всё вертолётчики. Как же интересно жить на свете! Куда только нас не носило. И порой, последнее, на что надеется человек, попавший в беду, это услышать хлопанье вертолётных лопастей. Именно вертолёт доставит ему еду, тепло, помощь, а может и его самого, к еде, к теплу, к людям.

Летишь, бывало, над красавицей Печорой. Либо сам пилотируешь, либо второй пилот и смотришь на землю. А там, будто цветное кино показывают.

Глядь, в деревне Захарвань, возле самолёта АН-2, на заснеженном поле аэродрома, толпа. Пацанов в армию провожают. Даже с высоты 200 метров видно, как пытаются порвать гармошку, и будущего защитника запихивают в самолёт. А через две зимы и через две весны опять толпа в Захарвани возле самолёта. Отслужил хлопец, и вот уже снова дома. А потом, глядишь с высоты – в Захарвани свадьба. Не наш ли служивый женится? Потом видно, как сруб бревенчатый ладят, и молодая жена с животом по двору ходит. Потом коляска детская появилась возле дома и детские вещи на верёвке сушатся. Жизнь идёт.

А мы всё над рекой летаем. Таскаем подвески, возим продукты на буровые. Зима, весна, лето, осень и опять зима. И опять весна, ледоход – красавица Печора просыпается после зимнего сна.

Так и пролетели долгие годы. Но я не жалею ни о чём. Всё-таки мне повезло, и я прикоснулся к тому великому и прекрасному, что называется Авиацией. И даже не прикоснулся, а жил в ней и продолжаю жить.

«Чёрный ящик»

(на самом деле он оранжевый)

Мотор заглох,Качнулись крылья слепоИ с гулким звуком мировой тоскиАвиалайнер пал на землю с небаИ с грохотом разбился на куски.Уткнулся в грунт, срубив верхушки елейДымящийся, и смятый фюзеляж,И ангелы печальные отпелиВсех пассажиров, груз и экипаж.Нам не постичь бы дух его парящийИ всех деталей вспыхнувшей бедыКогда бы ни остался «чёрный ящик»Храня судьбы магнитные следы.Там запись всех подробностей полётаВплоть до его минуты роковойЖивые звуки голоса пилотаПоследний диалог его с землёй.Я грубых аналогий не приемлю,Но завершив свой жизненный полётКогда-нибудь уйду в родную землюКак этот аварийный самолёт.И в тишине – оглохшей и скорбящейГде головы склонили камышиОстанется мой стих – мой «чёрный ящик»Озвученная хроника души.(Зиновий Вальшонок)

Прекрасные стихи, они мне очень нравятся. Жаль, не дал мне бог таланта, чтобы написать нечто подобное. Но я привёл их не для того, чтобы закончить мою писанину на печальной ноте. Просто хочу, чтобы всё, что я написал, осталось, как озвученная хроника МОЕЙ ДУШИ. Хотя бы на бумаге.

Часть вторая

«Экипаж»

Когда я слышу слово «экипаж», в голову сразу лезут строчки из очень пафосной песни советских времён: «И тогда, вода нам, как земля, и тогда, нам экипаж – семья….». А ведь, если разобраться, получается действительно – семья.

Мне повезло, вся моя лётная жизнь связана с вертолётом Ми-6. А поскольку это довольно тяжёлый летательный аппарат, то и экипаж на нём (вернее его экипаж) можно сказать классический. В самом носу вертолёта, поблёскивающем остеклением (мы его называем «стакан»), сидит штурман. Это наши «глаза экипажа». На втором этаже, слева по полёту, находится командир вертолёта, так называемая «голова экипажа». За командиром, отделённый от него своей приборной доской, расположился бортмеханик – «сердце экипажа». Через проход от него, по правому борту находится бортрадист – «уши экипажа». А перед бортрадистом, за радиостанцией, справа от командира вертолёта, в своём пилотском кресле расположился второй пилот или, как мы его называем – «член экипажа». Простите, конечно, это хоть и грубоватая, но всё же шутка. А, если серьёзно, то именно в таком, или почти таком составе формировались экипажи тяжёлых самолётов в предвоенные годы, годы войны, экипажи полярной авиации, экипажи тяжёлых транспортных самолётов в наше время. Правда, в последние годы технический прогресс внёс свою лепту в жизнь авиаторов. Сначала исчезли бортрадисты. На тяжёлых вертолётах остались лишь бортоператоры для работы с подвесками. Потом мощное развитие GPS-навигаторов убило одну из самых главных, красивых и романтичных профессий – профессию штурмана. Далее совершенная техника добралась и до бортмехаников.

Сейчас апофеозом конструкторской мысли преподносят новый вертолёт МИ-26Т2. Т.е. экипаж состоит всего из двух человек. Так называемая «стеклянная кабина» (на приборной доске шесть дисплеев), левый и правый лётчики в кабине. И всё!

Может с точки зрения минимизации расходов оно и хорошо. Но как этот экипаж будет кувыркаться над заснеженной, безориентирной местностью, в горах или при тушении лесных пожаров, когда лишняя пара глаз и умелых рук не помешает. И как поведёт себя хвалёная электроника, если оставить вертолёт на ночь (долгую северную ночь) под открытым небом, при минус 35 градусов. А такого громилу, как МИ-26 ни в какой ангар на ночь не спрячешь. Да и не нагреть ничем такой ангар. А утром, при попытке прогреть кабину вертолёта, влага конденсата угробит всю электронику. Может я отстал от жизни, но те люди, которые так бездумно уменьшают состав экипажа, хотя бы примерно представляют технологию работы экипажа тяжёлого вертолёта?!

В интернете сплошь и рядом информация от пилотов рейсовых «Эрбасов» и «Боингов» – они устают в длительных полётах, несмотря на всю автоматику и компьютеризацию современных бортов. Но это в горизонтальном полёте, на эшелоне, из аэропорта в аэропорт! А когда в день приходится выполнять бывает до сорока посадок, да ещё часть из них с подбором, когда вертолёт нужно втиснуть на малое, свободное от деревьев, кустов, более или менее ровное место, вот когда понадобятся внимательные глаза, хороший глазомер, соображающая голова и крепкие нервы. Вот тогда и обретают своё истинное значение простые слова: «Мой экипаж!».

К своему экипажу я шёл очень долго. Пока летал вторым пилотом, приходилось работать в разных экипажах, с разными командирами. Я присматривался к людям, они ко мне. Постепенно нарабатывался опыт работы в составе экипажа.

Есть такая небольшая книжечка – брошюра. У неё замысловатое название: «Технология работы экипажа вертолёта МИ-6». В ней очень подробно расписана вся работа экипажа. Начиная с предполётной подготовки, запуска, прогрева двигателей, руления, взлёта, полёта, захода на посадку, посадки, заруливания, послеполётного разбора и осмотра вертолёта. Всё-всё расписано. Кто, что говорит, куда смотрит, что делает, как делает, что и в каком порядке докладывает. Казалось бы, всё просто. Выполняй, что написано, делай, как написано, говори, как написано – и всё будет «ладушки»! Ан, нет! Вы когда-нибудь наблюдали по телевизору, или в живую, как работает оркестр? Я имею в виду хороший оркестр. Каждый инструмент ведёт свою партию, вступая в мелодию в нужный момент, дирижёр лишь краем глаза глянул на музыканта, лёгкое мановение дирижёрской палочки, – и мелодия покоряет слушателей.

Вот так же, по моему мнению, должен работать и хороший экипаж. Но, чтобы, как говорится, песня сложилась, нужны долгие полёты вместе. И то, каким будет экипаж, полностью зависит от командира. Будучи вторым пилотом, я внимательно присматривался к командирам. То, что они лётчики прекрасные, это само собой. На таком корабле, как МИ-6, плохо летать – чревато. Машину угробите, и сами убьётесь. Я говорю об организации работы экипажа и психологическом климате в кабине. Чего греха таить, некоторые отцы-командиры вертолёта, являясь хорошими пилотами, иногда вели себя откровенно хамовато по отношению к своему экипажу, типа я тут командир, а вы должны знать своё место, или если делали какие-то замечания, то таким тоном и такими словами, что после с ними и летать не хотелось.

Поэтому, думая о будущем, я прикидывал, как вести себя в той или иной ситуации, как выходить из неё и чего не говорить ни в коем случае, а если и говорить – то, как и когда!

Вот и пролетело времечко! Я командир вертолёта МИ-6. У меня свой экипаж. Меня спросили: «Будешь с ними летать? Они тебе подходят?».

– «Буду, они мне подходят».

Точно также спросили и их: «Будете с ним летать? Он вам подходит?».

– «Будем, подходит».

Прошли вывозные полёты, проверка на слётанность. Позади все тренировочные полёты, зачёты, полёты с проверяющими всех уровней, от пилота-инструктора, командира звена, комэска, командира отряда и до пилотов-инспекторов, из нашего славного Коми управления гражданской авиации. Позади собеседования, мандатная комиссия, первый самостоятельный вылет в качестве командира вертолёта.

И вот начинаются будни. Полёты без всяких проверяющих. Умом я понимаю, что никакие «дубы» на фуражке (золотые дубовые листья по краю козырька), ни приказы начальников меня не сделали командиром в глазах экипажа. Их доверие и уважение ко мне, как к человеку и лётчику, ещё нужно долго зарабатывать, а вернее заслужить.

Какой там, нафиг, командир! Худой, длинный, одни уши торчат. Да ещё весь экипаж старше командира. Кто на четыре года, кто на шесть, на десять, а второй пилот старше на добрых двадцать лет. Он смотрят за мной очень внимательно, не упуская ничего. Как я принимаю решение на вылет, как летаю, взлетаю, захожу на посадку, как действую в усложнившейся обстановке.

Особенно, если трудный взлёт, с тяжёлым грузом, или площадка не приведи господь! Экипаж всё видит, всё замечает. Подскажут ненавязчиво молодому командиру: «Лучше сделать так и так, а вот этого лучше не делать!». Постепенно притираемся друг к другу. У всех же разные характеры, темперамент, житейский опыт. Дольше всех я пролетал со своими «родными» бортмехаником и бортрадистом. Бортмеханик – Виктор Григорьевич Поздеев. Я уже говорил о нём. За таким бортмехаником командир, как за каменной стеной. Спокойный, хозяйственный, надёжный. Лучше бортмеханика вертолёт не знает ни кто. Он сидит за моей спиной, у него своя приборная доска, по которой он контролирует работу двигателей, редукторов и всех систем. Я знаю, Виктор Григорьевич не упустит ничего. Не суетливый, доклады спокойные, взвешенные (нечего зря пугать командира всякой ерундой). В командировках мы с Витей всегда жили в одной комнате, если комнаты двухместные. Он и в комнате, так же, как на вертолёте. Всё разложит по полочкам, всё расставит. Руки у человека золотые. А главное достоинство – не храпит! Спит тихо, как младенец. Вы не смейтесь! Хорошо выспаться перед полётом – святое дело. Витя среднего роста, плотный, лысоватый, лицо круглое, глаза с хитринкой. Если отпустит бородку, становится похож на тихого сельского священника. Я посмеиваюсь: «Витя, тебе бы рясу и крест, – вылитый поп!».

Бортрадист – Виктор Васильевич Таранченко. Худощавый, среднего роста. Скуластое лицо, внимательный взгляд. И тоже золотые руки. Нет такой схемы телевизора, радиоприёмника, в которой бы Витя не разобрался. Для меня все эти схемы – китайская грамота, а Виктор Васильевич в них разбирается на раз! Когда он сидит позади второго пилота за радиостанцией – он бортрадист. Вся дальняя связь на нём. Сквозь помехи в эфире в моих наушниках слышится его глуховатый голос: «Печора – радио, Печора – радио, я 21896, прошу прогноз по площадям…». Или: «Заходим на точки, вылет во столько-то…». Я знаю, Витя постарается, сделает всё, что возможно, докричится хоть до того света, но я буду знать прогнозы погоды на аэродромах, а на земле будут знать, где болтается за три девять земель этот «свинтопруль».