Архитектор Мира

Ватман рвется по центру, и из разрыва сочится тот самый свет-не-свет. Юлиан заглядывает внутрь и видит там… себя. Себя, сидящего в кресле у камина в Доме Бытия и смотрящего на трещину в стене. Это он в трещине смотрит на себя в Башне. Время свернулось в петлю. Причинность рассыпалась. Он кричит, но звука нет. Есть только скрип.

Он проснулся с одышкой, в холодном поту. Сердце колотилось, как птица в клетке. Серый, предрассветный свет пробивался сквозь пыльное окно. Он был в своей комнате в Доме Бытия. Реальность была на месте. Скрипучие половицы, запах воска, грубое одеяло. Но сон был не менее реален. Он показал ему, что трещина не снаружи. Она внутри. В самой структуре его мышления.

Спускаясь вниз, он застал Хайдеггера за странным занятием. Старик сидел на полу на кухне, перед ним был разложен кусок холста, и он… ничего не делал. Просто сидел и смотрел на грубую, небеленую ткань.

– Вы ждете вдохновения? – нерешительно спросил Юлиан.

Хайдеггер даже не повернул голову.

– Я жду ткань. Я жду, когда она проявит свой характер. У нее есть напряженность, направление нитей, память о станке. Я не могу просто нанести на нее краску. Сначала я должен понять, что она хочет стать.

– Ткань не может хотеть.

– А чертеж может? – наконец старик поднял на него взгляд. – Ты наносил линии на бумагу, думая, что бумага безразлична? Нет. Бумага впитывает чернила, она коробится от влаги, она желтеет от времени. Она – соучастник. Так и здесь. Дом – не я его построил. Я лишь помог ему случиться. Садись, завтракать.

Завтрак состоял из черного хлеба, сыра и терпкого яблочного сидра. Ели молча. Юлиан чувствовал, как его ум, лишенный привычной интеллектуальной жвачки, начинает скучать и одновременно паниковать.

– Что мне делать? – наконец вырвалось у него. – Я не могу просто сидеть и… ждать, когда ткань проявит характер.

– А что ты делал в Башне?

– Я работал! Я вычислял, чертил, доказывал!

– И к чему ты пришел? К трещине. Может, твоя работа – это и есть проблема? Перестань делать. Начни быть.

– Это абстракция! – вспылил Юлиан. – Я архитектор! Мне нужен инструмент, метод!

– Хорошо, – Хайдеггер отложил хлеб. – Давай найдем тебе инструмент. Следуй за мной.

Он повел Юлиана не в гостиную, а в ту самую дверь в подвал, которую «никто никогда не открывал». Дверь была старинной, дубовой, с коваными железными петлями, покрытыми рыжими подтеками.

– Ты говорил, она ведет в Никуда.

– Так и есть. Но иногда, чтобы понять дом, нужно спуститься в его Никуда.

Он толкнул дверь, и та с скрипом, полным нежелания, открылась. Пахнуло запахом влажной земли, грибка и чего-то металлического, окисленного. Ведя вниз, узкая, крутая лестница тонула во тьме.

– Это не метафора, – сказал Хайдеггер, зажигая масляную лампу. – Подвал – это место, куда сбрасывают то, что не нужно в обиходе. Сломанные вещи, старые, ненужные чувства, забытые воспоминания. Но они никуда не деваются. Они здесь. Они – часть фундамента. Твой Кант выбросил сюда все, что не укладывалось в его чертежи. И теперь его Башня трещит по швам от этого вытесненного груза.

Они спустились. Подвал был невысоким, Юлиану пришлось сгорбиться. Свет лампы выхватывал из мрака причудливые формы: сундук с оторванной крышкой, из которого торчали какие-то желтые бумаги (чертежи?), ржавую витрину с пыльными банками, в которых плавало нечто неопознанное, сломанный ткацкий станок, чьи рычаги были похожи на застывшие в агонии конечности.

Хайдеггер подвел его к дальней стене. Она была сложена из грубого, неотесанного камня, в отличие от оштукатуренных стен верхнего этажа.

– Вот он. Настоящий фундамент. Не абстрактная «Забота», а вот эти камни. Каждый из них притащен сюда кем-то, положен на раствор, замешанный на потом. В них – память о рудах, о земле, из которой их выдрали, о молоте, которым их обтесывали. Ты чувствуешь?

Юлиан, повинуясь движению, прикоснулся ладонью к холодному, шершавому камню. И… почувствовал. Не эмпатию, не образ. Ощущение невероятной древности, тяжести, немого сопротивления. Этот камень был. Просто был. Задолго до всех чертежей, до всех философий.

– Это… Ding an sich? – прошептал он пораженно.

Хайдеггер фыркнул.

– Почти. Но Кант сказал бы, что ты ощущаешь не сам камень, а феномен камня. А я скажу: хватит этой игры в слова! Ты ощущаешь камень. Точка. Это твое бытие-в-мире, встречающее бытие-камня. Весь твой чертеж, вся твоя Башня – это надстройка над этой простой, грубой встречей. Ты искал инструмент? Вот он. – Он похлопал ладонью по камню. – Осязание. Восприятие. Присутствие в моменте. Не вычисляй фундамент. Чувствуй его.

Вдруг сверху донесся настойчивый стук в дверь. Не тот, сердитый, что был накануне, а резкий, официальный.

– Кажется, пришли по-настоящему, – мрачно заметил Хайдеггер. – Иоганн доложил наверх. Пойдем, встретим гостей.

На крыльце стояли двое. Не серые кантовцы, а люди в темно-синих мундирах с серебряными нашивками в виде циркуля и угольника – стража Архитектурного Совета, высшего органа власти в Городе. Их лица были непроницаемы.

– Юлиан, ученик Мастера Канта? – обратился к нему старший, его голос был лишен всяких эмоций, как голос диктора, зачитывающего сводку погоды.

– Я больше не ученик, – сказал Юлиан, и его собственный голос прозвучал ему удивительно твердо.

– Это предстоит установить Совету. Ты обвиняешься в нарушении Кодекса Целостности, в самовольной аберрации и в контакте с деструктивными элементами. Ты должен проследовать с нами для дачи показаний.

Хайдеггер стоял в дверях, опираясь на костыль.

– Деструктивные элементы – это я, полагаю? – усмехнулся он. – Что ж, передайте Совету, что их идеальный Город построен на вытесненном подвале. И однажды этот подвал потребует своего.

Стража проигнорировала его. Их взгляды были прикованы к Юлиану.

– Ты идешь добровольно, или нам придется применить параграф 7?

Юлиан посмотрел на них, на их безупречную, мертвую выправку. Он посмотрел на старый, скрипучий дом. Он вспомнил холод камня в подвале, тепло кружки в руках, трещину, в которую он заглянул. Он сделал шаг вперед.

– Я пойду с вами. Но не как обвиняемый. Я пойду, чтобы рассказать им о трещине.

– Трещина в Регламенте? – старший страж нахмурился.

– Нет, – Юлиан улыбнулся горькой, новой для себя улыбкой. – Трещина во всем.

Он спустился с крыльца и встал между стражниками. Он не оглянулся на Хайдеггера. Он знал, что старик смотрит ему вслед. И он знал, что теперь его настоящая работа начиналась. Ему предстояло вернуться в сердце Белой Башни и попытаться сделать то, что было невозможным: рассказать слепым о свете, который они называют тьмой. Он шел не на суд. Он шел с лекцией. И его аудиторией были те, кто больше всего на свете боялся услышать то, что он должен был сказать.

Дорога назад в Башню Безмолвия казалась путешествием в прошлое, в собственное детство. Чем ближе они подходили к идеальным, геометрически безупречным стенам, тем беднее и тише становился мир вокруг. Исчезали случайные звуки, запахи, краски. Все стремилось к нулю, к чистой форме.

Массивные дверии Башни бесшумно растворились перед ними. Внутри царил тот же, не меняющийся веками, кристальный порядок. Тот же диффузный свет. Тот же воздух, пахнущий статикой и абстракцией.

Стража проводила его до лифта из полированного черного дерева и латуни. Лифт, беззвучно движущийся по невидимым рельсам, поднял их на самый верх – в святая святых, в личные покои Мастера Канта.

Двери открылись. Юлиан вышел в круглую комнату. Здесь тоже не было окон. Но в центре, на простом деревянном столе, лежал один-единственный лист бумаги, на котором был изображен не чертеж, а нечто иное: три пересекающиеся сферы, подписанные «Пространство», «Время», «Причинность». Это была схема очков, через которые, по словам Канта, человек видит мир.

За столом, спиной к нему, сидел старик в простом белом балахоне. Его фигура казалась хрупкой, но при этом излучала невероятную концентрацию силы, силы чистого, ничем не замутненного разума.

– Оставьте нас, – тихо сказал он. Голос был сухим, без вибраций, как шелест страниц.

Стража удалилась. Лифт бесшумно закрылся. Юлиан остался наедине с человеком, который был для него отцом, богом и тюремщиком.

Кант медленно повернулся. Его лицо было бледным, почти прозрачным, как у существа, никогда не видевшего солнца. Но глаза… Глаза были молодыми, пронзительно-ясными, всевидящими. В них не было ни гнева, ни разочарования. Только спокойное, безразличное любопытство, с каким смотрят на интересную, но в корне ошибочную теорему.

– Юлиан, – произнес он. – Ты нашел трещину в Стене Времени. Покажи мне свои расчеты.

Это был типичный для Канта подход. Обращение не к эмоциям, не к предательству, а к логике. Он не спрашивал «почему ты ушел?». Он спрашивал «что ты нашел?». И в этой фразе был заключен весь его метод: если трещина есть, ее можно описать, измерить, формализовать. А что нельзя формализовать – того не существует.

Юлиан глубоко вздохнул. Он стоял перед судом чистого разума.

– У меня нет расчетов, Мастер.

– Нет? – в голосе Канта послышлось легкое удивление. – Но ты утверждаешь, что обнаружил структурный изъян.

– Это не математический изъян. Это… качество. Ощущение.

– Ощущение, – повторил Кант без тени насмешки, как биолог, констатирующий наличие у организма рудиментарного органа. – Ощущение есть продукт твоего психического аппарата, который сам подчиняется законам Причинности. Ты наблюдал аномалию в работе сознания, а не в структуре реальности. Ding an sich…

– Непознаваемо, – закончил за него Юлиан. – Да, я знаю. Но что, если сама эта непознаваемость и есть самая важная характеристика реальности? Что, если наши «очки» не просто искажают, но и создают ту реальность, которую мы видим? А без них… без них есть только Ничто.

Он произнес это слово – «Ничто» – и в идеальной акустике комнаты оно прозвучало кощунственно, как проклятие.

Кант поднялся. Он был невысокого роста, но в его присутствии Юлиан снова почувствовал себя мальчишкой-учеником.

– Ничто, – сказал Кант, – есть логическая ошибка. Отрицание без объекта отрицания. Это слово, за которым не стоит никакого созерцания. Ты позволил себя обмануть поэтической метафоре старого безумца. Он живет в хаосе и называет этот хаос «жизнью». Но жизнь без структуры – это не жизнь, это агония. Ты предпочел агонию – ясности?

– Я предпочел правду – удобной лжи! – выкрикнул Юлиан, и его голос впервые зазвучал с настоящей, неподдельной страстью. – Ваша Башня – это ловушка! Вы построили идеальную модель мира и объявили, что мир и есть модель! А все, что в нее не вписывается, вы объявляете «непознаваемым» и сбрасываете в подвал! Но этот подвал существует! Он давит на ваши стены! Трещина – это крик реальности, которую вы пытались похоронить под формулами!

Он говорил, и слова лились сами, подкрепленные живым, выстраданным опытом последних суток. Он говорил о скрипе половиц, о тепле кружки, о тяжести камня в подвале, о немом вопросе в глазах прохожих на улицах Города, о той экзистенциальной тоске, которую нельзя выразить в формулах, но которая является самым настоящим фундаментом человеческого бытия.

Кант слушал его, не перебивая. Его лицо оставалось невозмутимым. Когда Юлиан замолчал, тяжело дыша, в комнате воцарилась тишина, более глубокая, чем любая, что он слышал в Доме Бытия.

– Ты закончил? – спокойно спросил Кант.

– Да.

– Хорошо. Ты изложил свою позицию. Теперь выслушай мою. Ты прав в одном: Город, который мы строим по нашим чертежам, – это модель. Но это не ложь. Это единственно возможный для нас способ существования. Ты говоришь о «реальности». Но что есть реальность для существа, чье восприятие ограничено пространством, временем и причинностью? Это и есть реальность. Все, что за их пределами, – это хаос, безумие, небытие. Ты предлагаешь разбить очки. Но что ты увидишь без них? Слепоту. Ты называешь это Ничто, Хайдеггер называет это Бытием. Я называю это концом разума. И я не позволю тебе и ему низвергнуть человечество в эту бездну.

Он подошел к столу и положил руку на схему трех сфер.

– Наш долг как архитекторов – не рыться в подвалах собственной психики в поисках мифических «оснований». Наш долг – укреплять стены. Делать модель прочнее, совершеннее, безопаснее. Ты нашел аномалию в Стене Времени? Прекрасно. Давай исследуем ее, опишем, поймем ее природу в рамках нашей системы и устраним. Но ты вместо этого побежал в лагерь тех, кто предлагает снести стены и танцевать в руинах.

Юлиан смотрел на него и понимал, что они говорят на разных языках. Нет, хуже – они видят разные миры. И оба по-своему правы. Кант защищал разум от хаоса. Хайдеггер призывал встретиться с хаосом лицом к лицу.

– Я не хочу сносить стены, Мастер, – тихо сказал Юлиан. – Я хочу построить новые. Такие, которые будут признавать существование подвала.

– Невозможно, – отрезал Кант. – Фундамент, который ты предлагаешь – эта «Забота», это «Ничто» – не обладает несущей способностью. Любая конструкция на нем рухнет. Ты стоишь на распутье, Юлиан. Вернись к кульману. Помоги нам залатать трещину. Или… стань частью хаоса, который мы обязаны сдерживать.

Это был ультиматум. Без гнева, без угроз. Констатация выбора.

Юлиан посмотрел на схему «очков» на столе. Он посмотрел на бледное, аскетичное лицо учителя. Он вспомнил все, что ему дала Башня: ясность, порядок, уверенность. И он вспомнил трещину. Тот живой, пульсирующий ужас и одновременно притяжение.

– Я не могу вернуться, – сказал он. – Я уже видел, что за стенами.

– Тогда ты сделал свой выбор, – голос Канта оставался ровным, но в его глазах что-то промелькнуло. Что-то похожее на холодную, безличную грусть. – И с этого момента ты становишься для нас не учеником, оступившимся, а элементом структурного хаоса. Элементом, который требует нейтрализации.

Он нажал на скрытую кнопку на столе. Лифт бесшумно открылся.

– Стража проводит тебя до ворот. Ты изгнан из Белой Башни Безмолвия. Твое имя будет вычеркнуто из реестра архитекторов. Ты больше не существуешь для нашего мира.

Юлиан почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он ожидал гнева, споров, даже тюрьмы. Но не этого. Небытия. Стирания. Это было страшнее любой кары.

Двое стражников взяли его под руки. Он не сопротивлялся. Он позволил вести себя к лифту. Перед тем как двери закрылись, он в последний раз встретился взглядом с Кантом. Тот уже повернулся к своему столу, к схеме очков. Он снова погрузился в созерцание совершенной, самодостаточной модели мироздания. Юлиан для него больше не существовал.

Когда лифт тронулся вниз, Юлиан понял, что его одиночество теперь стало абсолютным. Он был между двумя мирами. В одном его предали анафеме. В другом он был лишь гостем, чужим, не понимающим до конца правил игры. Он был архитектором без чертежей, сторожем у трещины, узником собственного прозрения.

И когда двери Башни Безмолвия закрылись за ним навсегда, он понял, что его единственным домом отныне был тот самый старый, скрипучий Дом Бытия с трещиной в стене. Дом, стоящий на краю Бездны.

Часть четвертая: Фундамент из пепла

Возвращение в Дом Бытия после изгнания из Башни было похоже на возвращение с войны, на которой ты проиграл всё, кроме самого себя. Юлиан стоял у калитки, и скрип ее петель прозвучал для него иначе – не как приветствие, а как скрежет засовов тюрьмы, в которую он добровольно заключил себя. Теперь у него не было запасного выхода. Не было статуса, реестра, чертежей. Было только это скрипучее строение и старик, чья философия казалась одновременно и якорем, и пропастью.