Архитектор Мира

Александр Антонов

Архитектор Мира

Архитектор Мира

Пролог

Они были двумя самыми известными архитекторами в Городе, хотя никто не помнил, чтобы они когда-либо что-то построили. Вернее, они построили всё.

Кант провел всю жизнь в Белой Башне Безмолвия. Его комната не имела окон, ибо, как он утверждал, внешний вид окна уже исказил бы чистоту формы. Он составлял Чертежи. Безупречные, геометрически точные схемы того, как должен быть устроен любой дом. Он доказал, что фундамент любого здания – это три несущие стены: Пространство, Время и Причинность. «Вы не можете представить себе дом без них, – говорил он своим ученикам, склонившимся над кульманами. – Они – очки, через которые вы видите. Снимите очки, и вы не увидите ничего. Каков мир без очков? Сие есть Ding an sich, Вещь в себе, и она непознаваема. Мы работаем только с феноменом, явлением».

Хайдеггер жил в самом старом, вечно шумящем и скрипящем Доме Бытия. У его дома не было чертежей. Он говорил, что они сгорели при заселении, а может, их и не было никогда. Его не интересовали стены и балки. Его интересовал скрип половиц под ногами, тепло очага в гостиной, холодный сквозняк из-под двери в подвал, которую никто никогда не открывал, но все знали, что она ведет в Никуда. «Вы всегда уже в доме! – кричал он с крыльца, обращаясь к прохожим. – Важно то, тепло вам или холодно, чувствуете ли вы заботу, брошены ли вы здесь! Важно то, что однажды вы этот дом покинете. Осознание этого и есть ключ к подлинной жизни».

Город разделился на два лагеря: «кантовцы», скучные, но надежные проектировщики, и «хайдеггеровцы», поэтичные, но непрактичные мечтатели. Пока не появился Юлиан

Часть первая: Трещина

Юлиан был блестящим учеником Канта. Он мог с закрытыми глазами нарисовать проекцию абсолютного дома. Но его мучил один вопрос: почему, следуя одним и тем же безупречным чертежам, люди строили такие разные дома? Одни – уютные и полные жизни, другие – холодные, как склепы.

Однажды, проверяя расчеты несущей стены Времени, он нашел микроскопическую трещину. Нет, не в расчетах. В самом Времени. Это была не математическая ошибка, а нечто иное – тревога. Ощущение, что время не просто линейно и однородно, как учил Кант. Оно сжималось, когда ты боялся, и растягивалось, когда был счастлив. Оно упиралось в какую-то глухую стену впереди.

Эта трещина привела его к порогу старого Дома Бытия.

Воздух в Белой Башне Безмолвия был иным. Он не был просто отсутствием звука; это была особая, кристаллизованная субстанция, в которой мысль обретала форму, не встречая сопротивления. Здесь не пахло пылью, потом или временем. Здесь пахло чернилами, бумагой и холодной ясностью. Юлиан провел в этой башне двенадцать лет, семь месяцев и три дня. Он знал каждый завиток на лепнине потолка в коридоре, ведущем к его келье, каждый едва уловимый щелчок деревянного пола под определенным давлением каблука. Это знание было не личным, не выстраданным, а выведенным – следствием понимания законов упругости материала и резонансных частот конструкции.

Его комната, как и все остальные, не имела окон. Свет исходил от самих стен – ровный, диффузный, не отбрасывающий теней. Идеальный свет для черчения. На огромном дубовом кульмане, унаследованном от предыдущего, безымянного теперь архитектора, лежал лист ватмана. На нем тончайшими линиями свинца был изображен Дом. Не дом, а Дом – квинтэссенция, идеальная форма жилища, выведенная из триединого фундамента: Пространства, Времени и Причинности.

Юлиан отошел от кульмана. Его пальцы, обычно такие твердые и уверенные, слегка дрожали. Перед ним на столе лежала папка с архивными расчетами по Стене Времени. Все было безупречно. Каждая формула, каждый логический переход, каждое доказательство от противного. Кант учил, что Время – это универсальная, однородная, необратимая ось координат, на которую нанизываются события. Оно – прямая линия, стрела, летящая из Прошлого в Будущее через бесконечно малую точку Настоящего. Без этого допущения любая конструкция была бы невозможна. Если время течет с разной скоростью для разных наблюдателей, то и дом для каждого будет разным, а это абсурд. Дом либо стоит, либо падает. Это бинарно.

Но именно это «абсурдное» наблюдение и не давало Юлиану покоя. Почему час, проведенный в ожидании приговора, ощущается как вечность, а десятилетие счастливого брака пролетает как один день? Это, конечно, можно было списать на субъективное восприятие, на иллюзию, создаваемую несовершенным сознанием. Но Юлиан был архитектором. Он верил не в ощущения, а в структуры. А если это не иллюзия? Если сама структура Времени обладает эластичностью? Если оно не линия, а некая пульсирующая, дышащая ткань?

Он снова взял в руки логарифмическую линейку – изящный инструмент из слоновой кости, еще один реликт прошлого хозяина кабинета. Его движения были отточены до автоматизма. Он стал проверять расчеты на прочность не в статике, а в динамике, вводя переменные, имитирующие стресс, страх, радость, скуку. Сначала все держалось. Формулы выдерживали нагрузку. Но затем он усложнил модель. Он представил, что сама ткань Времени испытывает колоссальное внешнее давление. Не изнутри, от жильцов, а извне. Как будто все мироздание – это дом, стоящий в среде, обладающей гигантским гравитационным или экзистенциальным потенциалом.

И тут он ее увидел. Не на бумаге. Не в цифрах. Это было ощущение, возникшее в самый момент скрещения двух сложных вычислений. Миг, когда его ум, достигнув пика концентрации, на долю секунды отключился от внешнего мира и уловил не фонематический шум, а структурный изъян. Не ошибку, а повреждение.

Трещина.

Она была тоньше волоса, почти нематериальна. Она проходила не через чертеж, а сквозь само его восприятие реальности. Это была не геометрическая линия, а разлом в последовательности. Мгновение, в котором будущее, которого еще нет, вдруг отбрасывало тень назад, в настоящее. И эта тень была полна немой тревоги. Ощущением конца, предела, глухой стены, в которую упиралась временная ось. Не гибели, а именно остановки. Завершенности. Как последняя страница книги.

Юлиан отшатнулся, и линейка выскользнула из его потных пальцев, с глухим стуком упав на каменный пол. В Башне Безмолвия этот звук прозвучал как выстрел. Он зажмурился, пытаясь вернуть себе контроль. «Ding an sich, – прошептал он, заклинание Канта. – Вещь в себе. Это непознаваемо. Я наблюдаю артефакт собственного восприятия».

Но заклинание не сработало. Трещина оставалась там, на краю сознания, холодная и неумолимая, как истина. Если Время, одна из несущих стен мироздания, имеет изъян, то что тогда стоит на его месте? Или вообще ничего?

Эта мысль была настолько чудовищной, что ее одной хватило бы, чтобы свести с ума любого из кантовцев. Но Юлиан был не просто кантовцем. Он был блестящим кантовцем. А блестящий ум, столкнувшись с противоречием, не отступает. Он ищет новый инструмент. Новую систему координат.

И единственным человеком в Городе, который с презрением отвергал саму идею несущих стен, был старик, живущий в том самом скрипучем, анахроничном Доме Бытия.

Решение пришло не как озарение, а как приговор. Он должен был пойти туда. Это было нарушением всех правил, ересью, предательством. Кант учил, что Дом Бытия – это не архитектура, а хаос, облеченный в удобную для обывателей метафору. Но трещина была реальной. А значит, реальным было и то, что старик, возможно, знал о ней что-то, чего не знали они.

Покинуть Башню Безмолвия было ритуалом. Надевание плаща ощущалось как предательство. Каждый шаг по мраморной лестнице, ведущей вниз, отдавался в нем чувством вины. Двери Башни не запирались. Они просто были. Выйти мог anyone, но никто не выходил. Зачем? Весь мир был уже описан в Чертежах внутри.

Воздух Города ударил в лицо – влажный, густой, пропахший углем, пивным суслом, горячим воском и людьми. Юлиан замер на пороге, ослепленный. Он забыл, что такое солнечный свет, бьющий прямо в глаза, а не преломленный через светящиеся стены. Он забыл о ветре, который не имеет предсказаемой скорости и направления, а дует, куда хочет. Он забыл о шуме – какофонии голосов, скрипе колес, лае собак, музыке из распахнутых окон.

Город был построен по Чертежам. Теоретически. Но на безупречный каркас зданий налипло столько жизни, столько случайностей и наслоений, что первоначальный замысел был почти неразличим. Фасады покрывала патина времени, на подоконниках стояли цветы в глиняных горшках, между идеально рассчитанными колоннами были натянуты веревки с бельем. Дети, игравшие в классики на мостовой, вышли за пределы разметки, нарисованной когда-то по всем правилам перспективы.

Юлиан шел, и Город наступал на него со всех сторон, атакуя его чувства, которые он годами учился подавлять. Он чувствовал себя голым. Без своих чертежей, без своих формул, он был просто человеком в толпе.

Дом Бытия стоял на окраине, на холме, с которого когда-то начинался Город. Он не был красивым. Он не был величественным. Он был старым. Его фундамент покосился, стены обросли плющом, черепица на крыше местами просела. Он не вписывался ни в один канон. Казалось, его строили не по плану, а по наитию, пристраивая комнаты то там, то здесь, по мере необходимости. Из трубы поднимался живой, настоящий дым. И он скрипел. Не просто так, а как живой организм – от ветра, от перепадов температуры, от шагов внутри.

Юлиан остановился у калитки, чувствуя, как сердце колотится у него в горле. Он ожидал увидеть что-то зловещее или, наоборот, волшебное. Но дом был просто… домом. Очень старым, очень жилым.

На крыльце, в плетеном кресле-качалке, сидел Хайдеггер. Он не был похож на пророка или философа. Он был похож на деда, дремлющего после обеда. Лицо его было изборождено морщинами, не геометрическими, а какими-то хаотичными, как русла высохших рек. На коленях у него лежала раскрытая книга, но он не читал. Он смотрел куда-то вдаль, поверх крыш Города, и в его взгляде была не мечтательность, а intense, почти болезненная внимательность.

– Заблудился, мальчик? – его голос был низким, хриплым, как скрип половиц в его же доме.

Юлиан сделал шаг вперед. Он приготовил сложную, выверенную речь о трещине в Стене Времени, о метафизических напряжениях и теоретических парадоксах.

– У меня есть вопрос, – выдавил он вместо этого, чувствуя, как все его заготовленные слова рассыпаются в прах перед этим простым, грубым присутствием.

Хайдеггер медленно перевел на него взгляд. Его глаза были не старыми и мутными. Они были светлыми, пронзительными, как два осколка льда.

– Вопросы задают те, кто ищет ответы, – сказал старик. – А ответы – это гвозди, на которые вешают трупы мыслей. Ты пришел за гвоздем?

– Я пришел… потому что мой дом дал трещину, – сказал Юлиан, и это была первая за много лет правда, которую он произнес без черновика.

Хайдеггер внимательно посмотрел на него. Потом кивнул в сторону двери.

– Заходи. Не снимай обувь. Грязь – это тоже часть бытия. Просто почувствуй, куда ведут эти половицы. Они сами тебя приведут, куда надо.

Юлиан переступил порог. И мир перевернулся.

В Белой Башне пространство было подчинено логике. Здесь оно подчинялось чему-то другому. Оно было не визуальным, а тактильным, обонятельным, звуковым. Он почувствовал под ногами неровности старых досок, тепло, исходящее откуда-то из глубины, запах старого дерева, тушеной баранины и сушеных трав. Он услышал тиканье часов, но не метронома, а каких-то старых, с хрипотцой, будто они отмеряли не секунды, а нечто более весомое – моменты.

Он не видел чертежей, но его ноги, казалось, помнили маршрут, которого он никогда не знал. Они привели его в небольшую комнату с низким потолком. В камине потрескивали дрова. На полках лежали не книги, а какие-то странные предметы: замысловатый корень, похожий на птицу, морская раковина, испещренная узорами, старый, потрескавшийся колокольчик.

И тут он увидел ее. Не трещину в восприятии. Реальную трещину. В стене, возле камина. Она была не идеально прямой, а извилистой, как молния. И она не была пустой. Из нее, тонкой струйкой, сочился свет. Но не солнечный и не электрический. Это был свет, который, казалось, не освещал, а поглощал все вокруг. Он был цветом без цвета, звуком без звука. Он был тем самым Ничто, о котором так много говорил Хайдеггер и которое так упорно отрицал Кант.

Юлиан подошел ближе и заглянул внутрь. И ему показалось, что там, в глубине, он видит не кирпичи или балки, а нечто иное. Бесконечную, беззвездную пустоту, в которой плыли, как призраки, очертания непостроенных домов, несложившихся судеб, несказанных слов. Он увидел конец всех линий, всех проекций. Увидел ту самую глухую стену.

И в этот момент из глубины дома донесся голос Хайдеггера, тихий, но четкий, долетевший сквозь все комнаты и коридоры:

– Чувствуешь? Это Забота. Она зовет. Потому что дом – это не там, где ты стоишь. Это там, откуда ты уходишь, и куда тебе не суждено вернуться. Ты проснулся, архитектор. Добро пожаловать в мой скрипучий, старый, единственно настоящий мир.

Часть вторая: Груз бытия

Тиканье часов в Доме Бытия не отсчитывало секунды. Оно их проглатывало. Каждый хриплый, с надсадой щелчок был похож на звон ключа в скважине, запирающей очередной миг в прошлом, из которого нет возврата. Юлиан стоял перед трещиной, и этот звук отдавался в его висках, совпадая с ритмом собственного сердца. Он был архитектором, инженером реальности. Он знал, что такое несущая нагрузка, напряжение материалов, предел прочности на сжатие и изгиб. Но эта трещина была иным. Она не «выдерживала» или «не выдерживала» нагрузку. Она была самим фактом нагрузки. Воплощенным напряжением Бытия.

Свет, сочившийся из разлома, не был светом в физическом понимании. Это было отсутствие тьмы. Еще более пугающее, чем сама тьма. Оно не освещало стену вокруг себя, а, наоборот, делало ее призрачной, необязательной. Юлиану казалось, что если он сунет палец в эту щель, он не ощутит ни холода, ни тепла, а почувствует… ничто. Ощущение потери, как когда просыпаешься и понимаешь, что забыл сон, полный смысла.

– Она нравится тебе? – раздался рядом голос Хайдеггера. Старик стоял в дверях, опираясь на костыль из причудливо изогнутого корня. В его руках дымились две глиняные кружки. – Я ее называю «Зевок в сущем». Неправда ли, точное название?

Юлиан не мог оторвать взгляда.

– Что там? – его голос прозвучал сипло, словно он долго не говорил.

– А что ты видишь?

– Пустоту. Конец.

– Конец чего? Фундамента? Стены? Чертежа?

– Всего, – прошептал Юлиан. – Линии. Линия Времени… она упирается в это. В Ничто.

Хайдеггер хрипло рассмеялся, протягивая ему одну из кружек.

– Пей. Это не чай и не вино. Это настой из кореньев, который ставит мозги на место. Не на чертежную доску, заметь, а на место. Ты говоришь «Ничто», как будто это дыра в полу, куда можно провалиться. Но ты же не проваливаешься. Ты стоишь здесь. И трещина – здесь. Она – часть стены. Часть дома. Самый честный его кусок.

Юлиан машинально принял кружку. Пар, исходивший от напитка, пах дымом, полынью и чем-то древним, землистым.

– Но Кант учил… – начал он.

– Кант учил строить идеальные клетки, – перебил Хайдеггер. – И восхищаться прочностью прутьев. Он был гениальным тюремщиком. Он так увлекся перфекцией решетки, что забыл: вся суть не в решетке, а в том, что за ней. И твоя трещина – это не разрушение. Это напоминание. Окно.

– Окно в Ничто? Какая польза от такого окна?

– Самая главная! – старик ударил костылем по полу, и скрип, ответивший ему, был полон одобрения. – Оно напоминает тебе, что ты в клетке! Что твои несущие стены – это условность, договоренность, всеобщая ложь, чтобы не сойти с ума от ужаса свободы. Ты боишься этой трещины, мальчик? Правильно. Бойся. Это единственное, чего стоит бояться. И единственное, что делает тебя живым.

Он сделал глоток из своей кружки и скривился, будто пил уксус.

– Твой учитель, Кант, построил свою Башню на трех китах: Пространство, Время, Причинность. Прекрасно. А на чем стоят эти киты? На черепахе? А черепаха? Вопросы, которые он запрещал задавать. «Непознаваемо!» – удобный ярлык, чтобы заклеить рот любопытству. А я тебе скажу: эти киты стоят на Ничто. И твоя трещина – это место, где кирпичи логики не выдерживают давления этой Бездны. Она всегда была здесь. Ты просто оказался достаточно умен, чтобы ее увидеть.

Юлиан почувствовал, как почва уходит из-под ног. В прямом смысле. Пол под ним, казалось, потерял твердость. Он сглотнул и отпил глоток. Напиток обжег горло, а затем разлился по телу волной странного, тревожного спокойствия. Это было не умиротворение, а ясность отчаяния. Как у человека, который, наконец, узнал диагноз своей смертельной болезни.

– Зачем вы мне это говорите? – спросил Юлиан. – Чтобы сломать меня?

– Чтобы построить! – кашлянул Хайдеггер. – Ты же архитектор? Ты можешь построить дом, игнорируя грунт, на котором он стоит? Нет. Ты должен знать его несущую способность. Так вот, грунт нашего бытия – это Ничто. Фундамент – Забота. А стены… стены – это наше решительное нежелание смотреть в ту самую трещину.

Он подошел ближе и ткнул костылем в извилистый разлом.

– Ты чувствовал это, да? Тревогу. Ожидание конца. Это не страх смерти. Это тоска по дому, которого у тебя никогда не было. Это зов Заброшенности. Мы заброшены в этот мир, в этот дом, который уже построен без наших чертежей. И наша задача – обжить его, зная, что однажды мы его покинем. Твои кантовцы обживают чертеж, а не дом. Они поклоняются плану, забыв о жизни, которая в нем течет. Вернее, не течет, а застывает, как смола.

Внезапно снаружи донесся нарастающий шум. Голоса. Множество голосов. Сердитые, тревожные. Хайдеггер вздохнул.

– Кажется, за тобой пришли. Питомцы твоего учителя чуют, когда одна из овец покидает стойло.

Юлиан подошел к запыленному окну, отличному от тех, что он знал – маленькому, с переплетами, в которых застряли сухие листья. Внизу, у калитки, стояла группа людей в серых, безупречно скроенных плащах. Кантовцы. Их лица были бледны и строги, как страницы учебника по логике. Во главе стоял Мастер Иоганн, старший ученик Канта, его правая рука и главный блюститель чистоты Доктрины.

– Юлиан! – раздался его голос, холодный и отточенный, как стальной резец. – Выходи. Твое самовольное отсутствие нарушает ритм работы Башни. Это место заблуждений и хаоса. Оно осквернит твой разум.

Юлиан обернулся к Хайдеггеру. Старик смотрел на него с насмешливой, почти отеческой грустью.

– Ну что, архитектор? Выбор за тобой. Вернуться к своим безупречным чертежам и заклеить трещину в сознании формулой. Или остаться здесь, в моем скрипучем, несовершенном мире, и попытаться понять, что такое дом на самом деле.

Юлиан посмотрел на трещину. На свет-не-свет, сочившийся из нее. Он вспомнил холодную ясность Башни, где все было предсказано и предопределено. Вспомнил лица товарищей, погруженных в свои кульманы, не видящих ничего за линиями на ватмане. А потом он посмотрел на свои руки. Руки, которые могли с закрытыми глазами начертить идеальную проекцию, но которые сейчас дрожали, сжимая теплую глиняную кружку.

Шум снаружи нарастал.

– Юлиан! Это приказ Мастера Канта! – крикнул Иоганн.

Юлиан сделал шаг. Не к двери. А обратно, в гостиную, к креслу у камина. Он опустился в него, и древнее дерево скрипнуло, приняв его вес. Он поставил кружку на стол, заваленный бумагами, перьями, странными камнями.

– Я остаюсь, – сказал он тихо, но так, что слова прозвучали громче любого крика.

Хайдеггер медленно кивнул. Ни тени торжества в его глазах не было. Только тяжелое понимание.

– Тогда приготовься. С сегодняшнего дня для тебя нет покоя. Ты выбрал не уют, а правду. А правда, как правило, неудобна и очень, очень одинока.

Он подошел к двери, распахнул ее.

– Он никуда не идет, господа! – крикнул он в сумеречный воздух. – Он занят. Он учится жить. А это, на минуточку, поважнее ваших чертежей. Можете передать это Канту. И добавьте, что его Башня давно просит ремонта. В подвале завелась сырость Отчаяния, а на чердаке сквозит ветер из Вечности.

Послышались возмущенные крики. Но никто не посмел переступить калитку. Дом Бытия стоял перед ними не как строение, а как вызов. Как живой упрек их безупречной, мертвой геометрии.

Иоганн, побледнев еще больше, метнул в окно, за которым сидел Юлиан, взгляд, полный ненависти и чего-то еще… страха.

– Ты сделал свой выбор, отступник. Не сомневаюсь, мы скоро увидим плоды твоего падения.

Они развернулись и ушли, их серые плащи растворились в сумерках, как призраки.

В Доме воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском поленьев и тиканьем часов. Юлиан сидел, уставившись на огонь в камине. Он чувствовал, как внутри него рушится что-то огромное, монументальное. Белая Башня Безмолвия, которую он возвел в своем сознании, дала крен, и с ее стен осыпалась штукатурка аксиом и постулатов. Было больно и страшно. Но впервые за много лет он не чувствовал себя обманщиком. Он смотрел в лицо чудовищу, имя которому – Реальность.

Хайдеггер вернулся, тяжело опустился в кресло напротив.

– Первый урок, – сказал он. – Дом – это не убежище от мира. Это место встречи с миром. Со всем его ужасом и всей его красотой. А теперь иди спать. Твоя комната в конце коридора, налево. Там нет светящихся стен. Там есть свеча. И одно одеяло. Этого достаточно.

Юлиан молча поднялся и пошел. Он шел по скрипящим половицам, и они, казалось, вели его не просто в другую комнату, а в новое измерение бытия. В измерение, где трещина в стене была не ошибкой, а главной истиной. Где Забота была фундаментом, а Присутствие – крышей.

Он вошел в комнату. Было темно, пахло воском и старой древесиной. Он зажег свечу. Пламя заплясало, отбрасывая на стены гигантские, живые тени. Он был больше не архитектором идеальных форм. Он стал сторожем у трещины в мироздании. И его работа только начиналась.

Часть третья: Сны Башни

Тишина в комнате Юлиана была иной, чем в Башне Безмолвия. Там тишина была положительной, насыщенной, продуктивной – вакуумом, в котором рождались идеи. Здесь тишина была негативной. Она состояла из массы мелких, приглушенных звуков: скрип старых балок, словно вздыхающих во сне, шелест мыши за плинтусом, отдаленный гул Города, доносившийся сквозь стены, словно шум моря из раковины. И этот шум не мешал, а, наоборот, подчеркивал глубину молчания.

Юлиан лежал на узкой кровати под единственным грубым шерстяным одеялом. Свеча давно догорела, и комната погрузилась во мрак, настолько плотный, что его, казалось, можно было потрогать. Он не спал. Перед его внутренним взором стояла трещина. Не та, что в стене у камина, а та, что прошла через все его существо. Он чувствовал ее физически – как холодок вдоль позвоночника, как едва уловимое головокружение, как будто он стоял на краю пропасти, которую только что осознал.

Он был архитектором. Его разум, воспитанный Кантом, требовал систематизации, категоризации. Он попытался применить этот метод к новому миру.

Фундамент: Забота (как утверждал Хайдеггер). Но что это за материал? Он не имел плотности, упругости, модуля Юнга. Его нельзя было измерить. Как можно строить на этом?

Стены: Не Пространство, Время и Причинность, а некое «Присутствие». Ощущение себя-в-мире. Но это было столь же зыбко.

Крыша: Осознание собственной смертности, «бытия-к-смерти». Та самая «глухая стена», в которую упиралось Время.

Эта конструкция была чудовищно нестабильной. Она дышала, двигалась, менялась в зависимости от наблюдателя. Это был кошмар для инженера. И все же… в этом кошмаре была пугающая, первобытная достоверность. Он вспомнил лица кантовцев у калитки. Они были похожи на идеально выточенные мраморные бюсты. Прекрасные, но лишенные жизни. А морщинистое, живое лицо Хайдеггера с глазами-осколками – оно было настоящим.

Он закрыл глаза, и его сознание, отвыкшее от сновидений, погрузилось в хаос.

Ему снилось, что он снова в Белой Башне. Он стоит перед своим кульманом. На ватмане – его безупречный чертеж Абсолютного Дома. Но линии начали шевелиться. Прямые углы искривляются, параллельные линии сходятся. Он хватает ластик, стирает кривую, но на ее месте проступает другая, еще более причудливая. Он пытается воспользоваться линейкой, но та изгибается у него в руках, как змея. Светящиеся стены Башни тускнеют, и сквозь них проступают очертания старой, скрипучей мебели, запах полыни, треск поленьев в камине. Он слышит скрип. Нет, это не скрип. Это смех. Низкий, хриплый смех Хайдеггера, который доносится отовсюду – из-под пола, из-за стен, из самого ватмана. «Смотри, архитектор! – гремит голос. – Смотри на изнанку своего чертежа!»