Поймать тишину

А тут ещё раз мелькнула синей птицей надежда перед унылыми крестьянскими взглядами. Явился в деревню инвестор-благодетель – «Агро-Холдинг» крупнейший. Собрали разбредшихся колхозников на собрание. Красиво говорили, сладко. Зарплаты посулили достойные, «социалку» на свои плечи взвалить обещались. Только и всего нужно было крестьянам – отдать свои паи земельные, потом и кровью заработанные, в аренду этому самому «Агро-Холдингу» – дядьке доброму. И отдали! Сроком на десять лет отдали! Пошумели, поколготились немножко на собраниях и отдали. Самим-то невмоготу выжить, авось добрый дядя хозяйство наладит, поможет детишек растить да самим доживать.

И помчался радостный Петька сызнова поля, заросшие чернобыльником да полынью, распахивать. Дал ему «Агро-Холдинг» новый трактор, тоже «Кировец». Работай только и подсчитывай зарплату. Но оказалось, что работников-то всего ничего по сравнению с подсчитывальщиками и погонщиками.

Бывало, в день по пять-шесть раз к Петру в поле начальство наведывалось. Начальник участка прискочит на новеньком уазике и агроном с отделения, и главный инженер, и механик «Агро-Холдинга» – у всех душа болит: сколько же Петька напашет за смену? И все на новых машинах, важные, довольные.

«Ну, – думал Бляха, – такое внимание заботой о человеке продиктовано». С Лизаней шутил вечерами: «Шей, мать, мешки под зарплату – в карманах не донесу!»

Настало время рассчитываться за работу. Пришёл Петро вечером до хаты весь издёрганный, непомерно злой. Самогоном от него так и накидывало. Сунул посерьёзневшей в момент жёнушке две помятые тысячи в тёплую ладошку и, буркнув: «Только и всего!», завалился немытым спать.

За два года чего он только ни перепробовал. День и ночь пахал и приписывать гектары пытался – нет, не выходит заработку! Всё кружится, как белка в колесе, в районе двух тысяч. А начальнички красиво зажили. В шесть-семь раз больше пахарей зарплаты заимели. Бился-бился Петро, доказывал, что не должно так быть; да разве плетью обуха перешибёшь?! Мало того что зарплата небольшая, да её повадились с задержкой на три-четыре месяца выдавать. Какие там законы! Кто их пишет? И кто соблюдает?

Силился-силился Петро Тимофеич в спорах с инвестором-благодетелем, а всё ж понял, нутром почуял, что не вразумить ему монстра. Больно длинные у того ручища, больно толковые адвокаты наверху сидят. Им такого крестьянина, как Петька Бляха, что муху ненавистную раз прихлопнуть и растереть.

И словно кошка чёрная пробежала между ними. А уж если она пробежит, то всем известно, что ладу не будет.

Одним погожим утречком, после очередного скандала с начальством, вынул Петро из кабины «Кировца» термосок, женой даренный, да и пошагал прочь с машинного двора. Кончилась долгая, славная эпопея знаменитого тракториста. Двадцать с лишним лет пахал он землю, двадцать с лишним лет кормил хлебом Родину. А ему эта Родина – кукиш под нос, а землица – остеохондроз в поясницу да ломоту в суставы. Поднимется ветер на дворе – ни сидеть, ни лежать невмоготу, хоть плачь. А полечиться не на что! Только и всего заработал Петро Тимофеич адским трудом своим. И теперь: повесь ему на плечо коромысло с вёдрами да кинь в одно ведро ненависть, а в другое любовь к Родине – неизвестно, куда переважит.

Так вот покинули надежда и радость душу простецкого человека – крестьянина. Ковыряется он, ковыряется день-деньской с хозяйством, ещё и ночи прихватит, а толку никакого. Едва конец до конца приладит – глядишь, снова где-нибудь расстыковалось. И какое там завтра надёжное?! Он и сегодня-то плохо видит, а уж завтра – ему в самый сильный бинокль не разглядеть…

Нынче с утра хмур ходит Петька, словно та туча, что из-за Золотого кургана на горизонт выползла. Чует, чует его немощная спина перемену погоды: ноет.

В самый обед, прямо за столом, опять с Елизаветой поцапались. Ни с того ни с сего! Хлебали щи да котлеты с кашей ели, разговаривали:

– Отец, Касьяновы вон мебель новую купили, а мы что, хуже, что ли?

– Не к чему сейчас, Лизань. Сашок должен из армии вот-вот вернуться. Нужно одеть, обуть хоть на первое время. Из старого небось вырос.

– Да оно и то правда, но больно мягкий уголок хочется. Наш-то диван совсем не годится: пружины повылезли, в заднее место давят.

Елизавета уже пила душистый, на травах чай. Произнося последние слова, с хитринкой поглядывала в сторону насупившегося мужа. Думала: «Ну-ка закину удочку, что будет?»

Петро, с утра спиной чуявший перемену погоды, в очередной раз, – кстати, нередкий за последнее время, – не выдержал:

– Не задавят тебя те пружины! Знаешь, что зима на носу. Придётся ещё угля и дров прикупить. Оксанка позавчера из города позвонила, помнишь? Не знаю как тебе, а мне она сказала, что за квартиру теперь больше сдерут. А ты, диван! – Он молотил языком что-то ещё. По всей видимости, обидное, раз Елизавета бросила пить чай и, нагнув голову, словно заартачившаяся лошадь, демонстрируя величайшее недовольство, покинула кухню.

Петька, успокаиваясь, дожёвывал котлету. Про себя размышлял: «Часто скандалить стали в последние года. Бабская натура виновата. Теперь в магазинах всего полно: да только глянешь, как та лиса в кувшин, а не достать. Покупательские способности почти на нулях. А то я не вижу, что диван разваливается! Но есть же дела поважнее. Во женщины! Им дай всё и сразу».

Отобедав, накинул телогрейку и поплёлся на базы. Часа два метал навоз, после подремонтировал у овец ясли. Закончив, сел на колоду покурить. И тут на улице замычала корова. Сегодня скот с пастбища возвращался раньше обычного, потому что срывался снег.

Петька в сердцах затоптал кирзовым сапогом окурок, утёр потный лоб и поковылял закрывать по базам коров.

Спинища разламывалась и гудела, словно телеграфный столб. Пока закрывал коров, пришли с попасу овцы. Загнал в овчарню, напоил. Дал всем понемногу пахучего сенца. Пришли-то полуголодные – в степи брать уже нечего.

Рано вечереет в ноябре. Цепким, намётанным взглядом окинул хозяин двор. Вроде все закрыты, накормлены, напоены.

Елизавета вышла с подойником на базы. Надутая, как кот на сало.

«Ничего, отойдёт. Эх, когда-то обещал всё, что хочешь сделать, а теперь из-за паршивого дивана наорал сдуру. Ну нет во мне этой новой жилы денежной! Не приспособлен к капитализму. Вот чуть погодя, когда сдадим спекулянтам пару бычков, тогда и о диване задумаемся, лихо ему в спинку, – размышлял Петро, глядя на усаживающуюся доить жену. – Ох, спинка-спинка! Пора идти в хату, а то ляжешь тут – посреди двора – не встанешь. Не дай бог! Не приведи господь! Нужен ли буду кому больной да немощный? Вот так вот: помирать неохота, и жить невозможно». И он, ещё раз по-хозяйски осмотрев двор, пошагал в дом, тяжело подволакивая левую ногу.

Глава 4

С дурным настроением толкнул я ногой аккуратно выкрашенную калитку Петькиного подворья. И чуть было не столкнулся лбом с Елизаветой! Она несла к порогу полный подойник молока. Увидев меня, входящего в калитку, вначале опешила, но после, не выпуская из рук ведра, недоверчиво покосившись, решительно спросила:

– Вам чего?!

«Не узнала, – с сожалением подумал я. – Неужели так изменился?»

– Мне б хозяина увидеть. Дело к нему есть.

– Дело – так проходите. В хате он – отдыхает. Управил худобу и до печки, – отвечала Елизавета. Нагнув голову, обметала от снега галоши.

Я подошёл совсем вплотную. Молча понаблюдал, как ловко управляется она с веником. Не выдержав, спросил:

– Что, в самом деле не узнала, Лиз?

Замерла, медленно подняла голову. Красивое, совсем нестарое, но раньше времени ухватившее отпечаток лет лицо её сделалось внимательным, потом строгим и наконец улыбающимся.

– Никак ты, Паша?

– Я, а кому быть?

– Не узнала, ей-богу, не узнала. Да и видела тебя последний раз ещё в девках. Вишь, соседкой теперь живу. Проходи, проходи, не стесняйся.

Мы вошли в дом. Она первая, я за ней. Ещё в сенях Елизавета проворно выскочила из галош, я же смущённо замялся.

– Да ладно тебе, проходи, говорю, не разувайся. Петя рад будет. Недавно вспоминал всех одноклассников да друзей, – заметила мою нерешительность хозяйка. – Альбом с фотографиями вытащил. Уж разглядывал-разглядывал.

Дом у Суконниковых старинный, ещё отец дядьки Тимофея перед войной строил. Сени просторные были, кухня и две комнатки. Петро уже по-своему всё переделал, по-молодёжному. Сени оставил прежними, те две тесноватые комнатки тоже, а вот кухню значительно расширил, пристроил зал, детскую.

На что дядька Тимофей всё побуркивал: «На кой тебе такой базина?! Его протопить нужно: дров не напасёшься. Нас у папаньки семь душ выросло; и у меня трое вас поднялось: ничего, умещались».

В комнатах было тепло. Очевидно, днём протапливалось. Свет не горел.

– Сейчас, Паша, я его подыму, – сбрасывая телогрейку, суетилась Елизавета.

Я присел на стул, а она, шаркнув узорчатыми занавесками на дверях, исчезла.

Минуты через три показался Петро. Всё такой же, как в юности, – здоровый, весь угловатый, с виду неповоротливый. Взгляды наши встретились. Нет, не увидел я в Петькиных глазах того, что там было раньше. Да, конечно, был он неподдельно рад, сразу кинулся обниматься, расспрашивать, приглашать за стол, но чувствовалась за всем этим гостеприимством и радушием некоторая сдержанность, натянутость никому не видимых струн души человеческой. Да и как ей не быть, почитай двадцать с лишком лет порознь жизнь вынюхивали.

Елизавета накрыла на кухне стол, из вежливости удалилась к телевизору. Мы сели. Петька налил в стаканы слегка мутноватого самогону.

– Бери, сосед, за встречу.

Я протянул было руку, но неожиданно почувствовал, что не смогу ни есть, ни пить, пока не узнаю, не выясню главного вопроса. И тут же, виновато поглядывая на товарища, смело озвучил то, что так мучило:

– Петро, а это, ну… мама?

Суконникову, видно, совсем не хотелось становиться вестником нехорошего, но и не говорить он не мог. Под гнётом моего испытующего взгляда, чувствуя неловкость, слегка грубовато Петро ответил:

– А что мама? Ты к хате ходил?

– Ходил.

– Видел?

– Видел.

– Шурик, дядька твой, заколотил окна и двери. А Васильевна ещё в позапрошлом году отдала Богу душу.

– Как же так? – почему-то невпопад ляпнул я.

– Не, Паш, ты как с Луны свалился. Нам-то по сколько лет?

– По сорок с хвостиком.

– Во, видишь, даже с хвостиком! Стареем мы, а родители и подавно. Мой-то папашка ещё раньше прибрался, царствие ему небесное. В августе месяце шесть лет отметилось как не стало. Ладно, давай, раз затеялся такой разговор, выпьем по первой не чокаясь.

Мы подняли стаканы. Я молча смотрел на уставленный щедрыми угощениями стол. Петька пробубнил ещё раз: «Царство небесное», осушил стакан одним залпом. Довольно крякнув, стукнул донышком о стол, начал закусывать. Потянул самогонку и я, но не до конца, не смог.

В тот вечер больше не притрагивался к спиртному. Петро говорил, а я просто слушал, иногда отвечая на его вопросы, иногда задавая свои, казавшиеся мне самому неумными. С каждой минутой нашего разговора, с каждым Петькиным монологом ощущал я, какая глубокая пропасть пролегла за долгие годы между мной и деревней, деревенской жизнью вообще.

– Паш, да ты ешь, ешь, – говорил захмелевший Петро. Несмотря на то что я отказывался от спиртного, он ещё раза три за вечер выпил по полстакана. – Рад, что зашёл, искренне рад. В деревне ведь считали тебя умершим. Одна Васильевна верила, что живой. «Я его мёртвым не видела, – всем отвечала, – а что не шлёт весточку, так некогда ему, заработался поди, бедненький. Теперь во какая жизнь пошла!»

Тяжело мне было в тот вечер, страсть как тяжело. Раньше знал, что где-то далеко, в занесённой снегами деревеньке, в одиноком домишке бьётся горячее человеческое сердце. Бьётся оно и искренне любит, молится за меня непутёвого. Не за деньги любит, а за то, что я есть, за то, чтобы был всегда. И нет бескорыстнее, нет теплее, преданнее сердца на свете, чем сердце моей матери. Какую же боль причинил я ему, прежде чем, уставшее, остановилось оно навеки! Сколько же раз слякотными вёснами и морозными зимами, вглядываясь через окошко в пустынную улочку, мечтала одинокая моя мама хоть перед смертью, хоть один разочек взглянуть на милое своё дитя?! И только сейчас осознал я, что больше нет того любящего сердечка, нет души, которая молилась бы за меня и благословляла каждый мой шаг, каждый вздох.

Теперь, сложив воедино, подсчитав и округлив рассыпавшиеся чувства, получил вдруг я неутешительные, страшные дивиденды.

Пустота! Она прочно заполнила мою и без того болевшую душу. Иметь всё снаружи и не иметь ничего внутри – ничего! – как же это ужасно, как же горько. Пустота! Она набатом гремела в уши, смеялась и пела над поруганными надеждой и верой. Пустота…

Я пребывал на грани сумасшествия. Столько событий за последнее время, и все так или иначе против. Против меня! Быть может, было это наказанием свыше за то праздное состояние, которое прочно укоренилось во мне. А может, следствием отсутствия ясной, определённой цели в жизни? Не знаю. Но пока что ничего вразумительного не приходило в мою звенящую, продуваемую всеми ветрами сомнений и сожалений голову.

Мы просидели ещё очень долго. На самом деле Петька не болтун, но то ли выпитое спиртное, то ли (что очень мне льстило) общество «с глазу на глаз» с давнишним товарищем развязали ему язык.

Несколько раз к нам выходила Елизавета. С любопытством поглядывала то на мужа, то на меня, пытаясь уловить суть беседы. Но так как ей не удавалось этого сделать, покачав головой (типа: о, заливают!), удалялась она восвояси.

Время приближалось к полуночи.

– Хорошо посидели, дружок, мне пора, – наконец первым не выдержал я.

– Как пора? То есть куда пора? – засуетился Петро.

– Не знаю…

– Хух, ты прям как девка красная: то не знаю, это тоже не знаю. Открывал-то дом?

– Нет.

– Во-во. К дядьке далеко идти, а братьям двоюродным нужен ты в полночь, как кобелю пятая нога. Всё, сейчас скомандую Лизане, чтоб стелила постель. Да ты что, Паша! У меня дом пустой, а ты попрёшься куда-то ночью! Обидеть хочешь товарища?

– Конечно нет, но очень неудобно. Мне ещё и с машиной нужно что-то решить…

– С какой? – изумился Петро.

– Со своей. Сюда не смог проехать, так и оставил её у Маруськиного сада да и забыл совсем, заболтался.

– Ничего, – настаивал Суконников, – с машиной сейчас разберёмся, а ночевать – у нас, и точка!

Решив полностью смириться с обстоятельствами, отчасти не желая обидеть Петра, дал я согласие на его настойчивое приглашение на ночлег. Он тут же бесцеремонно разбудил мирно спавшую Елизавету, велел ей постелить постель. Тогда сделалось совсем неловко перед женой друга. «Скажет: приехал баламут, и ночью покоя нет!» – подумал я, но это мало что меняло. При принятии самостоятельного решения порой нелегко учесть все вытекающие из него последствия.

Петро прихватил фонарик, и мы отправились к машине. На дворе стояла глухая ноябрьская ночь. Тихо кругом. Угомонился дувший днём сырой ветер; перестал падать снег. Яркие, в золотистых дорогах Млечного Пути, сияли на небе звёзды. Казалось, чем ярче сияют они, тем крепче, ядрёнее прижимает первый настоящий мороз. За то время, которое мы просидели в доме, сковал он накрепко осеннюю, слегка припорошенную снегом грязь. Это позволило мне легко проехать на машине прямо к Петьке во двор. Весь серый и лохматый, неизвестной породы пёс Шарик остался охранять «семёрку», а мы с его хозяином пошли спать.

В доме, пожелав спокойной ночи, Петро удалился в свою комнату. Мне же было постелено в детской, на распрекрасной деревянной кровати.

Раздевшись, лёг я под одеяло. И только теперь понял, как хочу спать! Впервые за последние трое суток уставшее тело коснулось кровати. Больше не хотелось ни о чём думать, серым камнем навалился печальный и крепкий сон.

Глава 5

Предсмертная агония краюхинского колхоза длилась мучительно и неприлично долго. Знали бы те, кто его создавал, чем всё закончится, так не только бы перевернулись, а «волчками» в могилах завертелись.

Семь последних лет руководство не платило рабочим ни копейки. Кряхтели, недовольно пыхтели, а каждое утро упрямо шли на работу доярки, свинарки, механизаторы и другие сельские труженики. «Не может быть, – удивлённо говорили между собой, – чтоб всё не наладилось. Не нужно, что ли, стране мясо, молоко, птица? Покричат, пошумят наверху да и возьмутся за головы».

Не взялись…

Колхозные начальники, видя великую смуту, получив неограниченную свободу, сначала растерялись. Ненадолго. Быстро сообразили, что среди равных появились у них серьёзные возможности стать выше. Вначале аккуратно, а потом настойчивее, наглее начали пользоваться представившимся удобным случаем. За короткое время нажили новые машины, дома, квартиры в городе, прочие блага себе и детишкам.

На колхозных собраниях, выступая с отчётами, в один голос уныло твердили о невыносимой жизни; о том, что вверенная отрасль загибается только благодаря неумелым политикам и резко изменившимся погодным условиям. Люди слушали и верили. А как же не верить своим? Столько лет вместе прожили. Здесь родились, крестились, учились. Родители их на соседней улице жили! Разве такие обманут?

Председателя избрали своего, доморощенного. Именно он вчистую и доконал колхоз. А после сдал еле тёплое краюхинское хозяйство нужным инвесторам, которые за короткий период не оставили от него камня на камне.

Был-жил колхоз, а потом вдруг резко, с треском, словно одряхлевший шов между штанинами, лопнул, бессовестно оголив перед вечными тружениками заднее место. Так плачевно закончилась славная семидесятипятилетняя эпопея коллективного хозяйствования.

Мало кто помнит, но и не все забыли последнее общее собрание.

В сельский, большой и светлый Дом культуры, когда-то построенный ныне разваливающимся колхозом, в февральский полдень пришло около сотни работяг. Мало. Но к тому времени уже было полностью уничтожено животноводство, птицеводство, коневодство; расформированы, распущены кормодобывающие звенья. Остались самые стойкие механизаторы-растениеводы, шофера, работники МТМ и АЗС. Да, пожалуй, зубами впившиеся в тёплые кресла и стулья, добрые десятка три, а то и больше управленцев всех мастей, их замов, секретарей, учётчиков и прочих, перекладывающих с места на место бесполезные бумаги, дармоедов.

Ещё перед собранием, когда мужики нервно курили на широком крылечке ДК, Витя Конопатый, будто невзначай, подтолкнул Петра Суконникова в бок, кивая на пробегавших в зал, разодетых трудяг управления:

– Какой тут колхоз выдержит! Один с сошкой – семеро с ложкой!

Петро понимающе махнул головой, но промолчал.

Обозвался уловивший суть меньший из братьев Голиковых – Александр:

– Вот и я о том. – Маленький, вертлявый от природы, он прекрасно, очень ровно нарезал в полях загонки. В густой туман и даже ночью умело выводил «стального коня» на нужную с другой стороны поля веху – большой камень, лощинку, степную низкорослую кислицу. Казалось, знал Александр в округе каждый камешек, кротовью горку и лисью нору. – Двенадцать комбайнов осталось в колхозе, – продолжил он развивать больную тему, – а управление не уменьшилось ни на одного человека. Сократили сторожей, техничек, ключниц, а эти всё в должностях, всё кем-то командуют. Разве ж их прокормишь!

– Да, ребята, придётся разбегаться! – с нескрываемой злостью в голосе поддержал разговор Юрий – водитель бензовоза-заправщика. – Нынешней осенью мне по десять литров бензина выдавали, чтобы в поля ездить. На «газон» – десять литров! Кончится, и стоишь в степи – зайчиков ловишь. Через день трактором на шворке таскали. Зато уазиков на нефтебазе каждое утро – семь штук! И заправляют по два ведра! Специалисты!

– Точно! – с явным негодованием подтвердил Михаил Голиков – старший брат Александра. – Всю осень механизаторам обеды возили на КамАЗе. Мужики, два бачка с кашей – на КамАЗе!! Какое хозяйство выдержит?!

– Угу, – докуривая, наконец-то объязычился Суконников. – Женьке-фермеру выгодно триста гектаров обрабатывать, а нам десять тысяч – невмоготу, один разор…

– Какие десять? – сузил глазки Александр. – Тысячи четыре осталось – и то хорошо…

– Можно ж и этим ума дать…

– Можно, но никому не нужно…

– Эх, Рассея, кто-то бы пришёл да нам сделал…

– Никого нельзя обижать! Свои все в доску…

Вразнобой недовольно побуркивая, мужики побросали окурки в свежий февральский сугроб и не спеша потянулись в зал.

В зале людно. Шушукаются, болтают между собой давно не видевшиеся родичи, друзья, кумовья, словно на некоторое время забыли о том, для чего сюда пришли.

Наконец предложение: начать собрание!

Проголосовали.

Единогласно.

Начали.

Выбрали президиум: председатель, два приглашённых представителя «Агро-Холдинга», глава сельского поселения. Сели лицом к залу за длинный, накрытый красным сукном стол.

– Минутку внимания! – успокаивая бесконечно галдевших людей, поднялся председатель. Одет в светлый дорогой с галстуком костюм; сверху распахнутая дублёнка. (В ДК прохладно, потому что горючее для котельной с некоторых пор покупалось, перепродавалось, раз десять разбавлялось.) Взгляд блуждающий: к людям – серьёзный, строгий; к инвесторам – улыбающийся, заискивающий, тёплый.

Успокоился народец в зале. Стало доходить, что не просто повстречаться сюда сошлись, а решать дальнейшую судьбу хозяйства.

Выступил председатель. Доложил о том, с какими убытками сработали за прошедший год; как непомерно дорого стоят запчасти и горючее; как острой рыбьей костью, застрял в колхозном горле диспаритет цен.

Сидят люди в зале, молчат, слушают. На всё уже готовы. Слушок-то прошёл о тех, которые рядом с председателем заседают. Вот они и наведут порядок. Не гляди, что моложавые с виду.

Теперь Александр Голиков Петра Суконникова – локтем в бок:

– Не будет дела с этих салажат!

– Ты почём определил? – шепчет в ответ тот.

– Говорят, у одного из них дядя сам владелец «Агро-Холдинга». Богатючий!

– Оно и видно. Сидят, развалившись, нога на ногу. Тут для многих они – дети. А им плевать! Дай в руки плётку – будут по ушам стегать…

– Ну, хотели свободы? Нате!

– Мы, что ли, виноваты?..

– Мы всегда виноваты…

В это время сидевшая ближе всех к мужикам Евдокия Мелешкина – учётчица, раздосадованно повернув голову, лихо вызверилась:

– Хватить бубнить! Люди дело предлагать собрались, а они!..

– Чего мы им – мешаем? – вполголоса, агрессивно гаркнул на неё Голиков. – Собрались, так пусть предлагают.

В тот момент председатель, закончив доклад, объявил:

– А сейчас слово предоставляется ведущему специалисту «Агро-Холдинга» Борзову Вадиму Викторовичу…

– Ещё не дорос до Викторовича…

– Поведение под стать фамилии…

– Молод для ведущего специалиста, – прошёлся по рядам мужиков недовольный ропот. Остальные, разинув рты, смотрели на гостя.

Поднявшийся с места Вадим Борзов действительно не был специалистом, ни тем более ведущим. Он заочно учился в Сельхозакадемии, официально уклоняясь от армии. Хотя дядя и так бы не позволил истратить время на какую-то службу. Дядя – владелец «Агро-Холдинга» – рассудительно решил, что пришла пора племяннику заняться настоящим делом. Он и послал в степной район, чтобы Вадим самостоятельно прибрал к рукам, «освоил» несколько выдохшихся в условиях рынка колхозов. Пусть набивает руку, знает, как нелегко зарабатываются денежки. Хотя всё было решено уже давно. С председателями и главами администраций проведена предварительная работа. Нужные люди уговорены и куплены с потрохами. Вадиму оставалось выступить перед колхозниками. Красноречиво рассказать о том, что такое «Агро-Холдинг» и как кардинально, в лучшую сторону изменится их жизнь после прихода столь уважаемого инвестора.

Теперь, почувствовав из зала волнами плескавшиеся негативные эмоции, никак не понимая их причину, говорил он по существу, но сухо, неубедительно да и не старался. В мыслях негодовал: «Ну кто мне этот быдляк? Сижу, видите ли, не так. Как хочу, так и сижу! Скоро посмотрим на то, как вы стоять передо мной будете – по стойке «смирно» или на четырёх конечностях! Кончился дедушка Ленин! Научим вас родину любить!»

После того как Борзов закончил выступление, повисла в зале некоторая шумная пауза. Колхозники между собой бурно обсуждали услышанное. Но как только поднявшийся председатель призвал к тишине и к тому, чтобы задавали гостю вопросы, так сразу наступило почти гробовое молчание.

– Не поняли: с оплатой труда как будет? – с места осмелился опытный механизатор Владимир Фокин.

– А что непонятного? – нисколько не тушуясь, отвечал Борзов. – Зарплата ежемесячно. Кто как будет работать – тот так и получит!

– Ежемесячно!..

– Да ну!..