Бессовестное время

Аристарх вдруг вспомнил экипажи из детства. Они запрягались цугом по пять-семь, а то и более лошадей. На передней торжественно восседал форейтор в мундире. Грохот по булыжной мостовой кованых колёс смешивался с перестуком копыт цуга, потому был слышен издалека. Все шептались:

«Царь едет, царь…». Мальчишки выбегали навстречу, ожидая неожиданной царской милости. Рано или поздно она должна была пролиться на них. Царя Аристарх видел один раз, зато совсем близко. Было это на пасху, возле Казанского собора. Он наивно полагал, что увидит какого-то необычного человека в диковинных одеждах, а это был совершенно обычный мужчина в военном мундире, с бородкой. Вокруг него суетилось великое множество людей. Все пытались находиться как можно ближе к царю и старались ему во всём показаться. Нет, царём быть хорошо… Тогда Аристарх очень хотел стать царём, пусть хотя бы на время.

Как же беззаботно и легко было тогда… Всё казалось красивым, правильным и на своих местах. Они с папенькой, маменькой, Соней гуляли в Адмиралтейском саду, лизали сладкие завитушки, играл камерный оркестр… После, на Невском сидели в кофейне у Абрикосова. Взрослые пили кофе, они с Соней – тёплый шоколад. Отец неожиданно умер, и вся эта сказка закончилась…. Половина поместья возле Опочки, что принадлежала отцу, незаметно перешла в управление его брата, Павла Фомича, который, вступая во владение, обещал присылать денег, но после только больше жаловался, что дела идут неважно, а денег слал всё меньше и меньше. Скуп дядюшка оказался. Одно слово помещик и эксплуататор. С другой стороны, они с маменькой и Сонечкой тоже пользуются, пусть меньшей частью, но деньгами от эксплуатации трудового человека. Андрей Карлович говорил, что всё после революции станет общим. Может быть, после этого Павел Фомич начнёт делиться по-честному. Неожиданно Аристарх понял, что деньги и наследство его мало интересуют. С большим увлечением он задумался о более высоком – устройстве современного общества. Однако вскоре пришёл к неутешительному выводу: современный мир упрощается, становясь всё более примитивным. Всё это происходит по причине того, что простой люд необразован, не просвещён и ничуть не желает этим заниматься. Если бы все вокруг стали грамотными, культурными, перестали бы сморкаться на виду, горланить в пьяном виде матерные частушки, а вместо этого стали бы ходить в театры, читать книги, интересоваться живописью, то непременно наступила бы эра всеобщего благоденствия.

Андрей Карлович неоднократно говорил на заседании тайного общества, что стоит только свергнуть царя, как освобождённый народ непременно захочет обучаться, и сразу за этим наступит эпоха гармонии и рассвета цивилизации.

Сегодня они обсуждали создание подпольной типографии, чтобы печатать просветительские манифесты для народа. Спрятать её от жандармов можно было где-нибудь в деревне. Ни за что не найдут. Это и стало бы первым шагом к просвещению народных масс. Только поговорили, поговорили, да на том и закончили, поскольку денег на типографию не было. Разве что детские копилки, в которые родители клали по пятачку к празднику. Нет, как видно, пятачками в глиняных поросятах и котиках народ из-под ига самодержавия высвободить не получится. Однако странно как-то получается. Для того, чтобы сделать освободительную революцию для народа, опять необходимы эти ненавистные деньги. Мир действительно несовершенен, надо его менять, но как?..

* * *

Дождь со временем улёгся. Аристарх нащупал в кармане последние медяки и, вздохнув, направился к полуподвальному входу под вывеской «Питейный и закусочный дом Родоканаки. Милости просим». Заведение ему было хорошо знакомо. Он и до этого заходил сюда, чтобы перекусить. Здесь всегда было шумно и не очень хорошо пахло, однако стоило всё дёшево. Когда он уже спускался по ступенькам, дверь неожиданно распахнулась. Широкоплечий распорядитель в косоворотке, с чёрными, прилизанными волосами, тащил за ворот пьяного, взлохмаченного мужичишку. Тот мычал, изворачивался, цеплялся за стену и, не переставая, норовил плюнуть в обидчика. Увидев Аристарха, распорядитель, прислонив мужичка к стене, освободил проход, приветливо улыбнулся и проговорил:

– Заходите, барин, заходите. Заведение у нас приличное, а кои не умеют вести себя подобающе, пущай погуляют на воле.

После этих слов он незаметно поддал неуёмному мужичонке кулаком под дых, отчего тот взъерепенился ещё больше. Аристарх отшатнулся и даже на мгновение замер. Вскоре всё успокоилось, и крепкая фигура в красной рубахе с трепыхающейся в руке жертвой скрылась за верхними ступенями.

Синий табачный дым лениво плавал струями в спёртом воздухе полуподвального помещения. Пахло табаком, вином, квашеной капустой… Аристарх не стал ждать полового, подошёл к стойке, спросил кусок хлеба, соли, вяленого снетка и кружку квасу. Довольный тем, что осталось ещё две копейки, он устроился за второй от входа стол и начал есть. Попробовал сначала снетка, потом круто посолил ломоть хлеба, жадно откусил и, неторопливо отпивая квас, стал пристально разглядывать народ. Народ ему, если откровенно, нравился не очень. Аристарх не любил, когда люди были не в себе от выпитого. Самая шумная компания сидела в углу напротив небольшого оконца под сводом. Пьяный матрос во главе стола время от времени выкрикивал тяжёлым басом.

– Это вам не Марсель с борделями и не Кейптаун с ихними чёрными мамами! Это Рассея! Здесь мне первая Манька милее и слаще всех ихних мадам.

Закончив кричать, он поднимал мутные глаза к своду потолка и бил здоровенным кулачищем по столу… Трясся и подскакивал стол вместе с посудой. Собутыльники, чтобы успокоить товарища, опять предлагали выпить. Одна и та же сцена повторялась раз за разом… Половой косился на буйного матроса, но молчал. Уж он-то знал… От таких всего можно ожидать. В заведении ещё не забыли случай, когда сменщик его, Трифон попросил одного такого вести себя потише. А тот росту был под потолок, к тому же неспокойный какой-то. Осерчал он тогда не на шутку, схватил Тришку в охапку, вынес да и бросил в Фонтанку. Так что увольте, господа… А уж если чего, то вскорости должен зайти господин полицейский. Как полагается, получит свой рубль, и, если потребуется, мигом наведёт порядок. С револьвером не больно пошалишь.

Трое самых спокойных, даже незаметных, сидели в углу и, тихо переговариваясь, курили. На середине стола стоял глиняный кувшин, не понять, с чем, вином или квасом? Судя по всему, были они трезвые, только вид у них был какой-то уж больно каторжный. Излишне внимательные глаза шилом буравили каждого присутствующего из темноты полуопущенных глазниц. Сцепленные руки лежали неподвижно на столе. Говорили они мало и отрывисто.

«Это марвихеры (грабители по пьному делу), точно, – подумал Аристарх.

– Выискивают своего пьяного карася (жертва), чтобы обчистить кайстру (наличность), а там, может, и на соболя (часы-луковица) подфартит. Изя-блакатарь всё возьмёт»… Изя был скупщик краденого. Жил он у них на улице, в полуподвале соседнего дома. Был он бедный или богатый, про то никто толком ничего не знал, но всевозможные небеспочвенные легенды роем кружились вокруг него. Он никого не трогал, мало с кем из соседей разговаривал и вообще был весьма приветливый человек. Он просто тихо делал своё привычное дело – скупал сомнительный товар по дешёвке. Воровской мир, что окружал его, относился к нему с определённым почтением. Обо всех его тёмных делишках было известно всем, кроме околоточного. Изю он будто не замечал. От столь тесного соседства с воровским миром, а также незначительных поручений, за выполнение которых лихие люди давали мальчишкам, не скупясь, медяки, Аристарх и все его приятели, знали не только лексикон и воровские привычки, но и всех серьёзных воров в округе.

Очень скоро присутствующие Аристарху прилично надоели, он отвернулся и, хрустя снетком, стал смотреть в другую сторону залы. И в другой стороне народ ему тоже не нравился… Там, в закутке напротив входа, сидела компания, которую, похоже, за копейку пустили погреться. Они расположились вокруг голого стола, верхней одежды на них не было, хотя на дворе всё уже дышало глубокой осенью. В какой-то момент вошёл человечек, похожий на них, такой же ободранный и страшный. Молча сел. Все затихли и уставились на него, не дыша. А он вдруг как гаркнет:

– Половой!

В один момент подскочил юркий половой с полотенцем через руку, послушно склонил голову. Мужичок бросил на стол крупную ассигнацию, пришлёпнул сверху заскорузлой ладонью и крикнул во весь голос.

– Гуляем! На все!

Одобрительный гул, похожий на гуденье улья, разнёсся над пустым столом.

– Молодец, Червонный! Вот ведь фартовый чертяка, поискать таких!

– Давай, наливай до краёв, не жмись!..

Аристарх ссыпал в ладонь крошки с блюдца, кинул в рот и вышел. Он на мгновение остановился под вывеской, натянул картуз и задумался…

«Надо бы спросить Петра Даниловича. Тот ли это народ, который ждёт освобождения и просвещения? Не заблуждаемся ль мы случаем в наших обсуждениях на заседаниях тайного общества? Вот решим всё, как следует сделать, а народу будет не до того. Революция случится, а он возьмёт да запьёт. Тогда для кого всё это затевается? Да и нужна ли этим людям революция и освобождение? Они и без того свободны».

Денег на извозчика не было, а если б даже и были, Аристарх всё равно пошёл бы пешком, поскольку давно привык экономить. Когда-то они жили в хорошей квартире, на Большой Морской. Отец служил в военном ведомстве, ходил в форме. Маменька этим очень гордилась. Теперь они живут втроём, в квартирке на 17-й линии Васильевского острова. Хорошо хоть Сонечка скоро выйдет замуж. Жених у неё хороший, кроме того, ещё из богатой семьи. Служит поручиком в Семёновском полку. Маменька нынче вся пребывает в добрых надеждах и ожидании…

На Дворцовом мосту ветер с залива безжалостно, будто иглами, пронизал старенькую шинель, несколько раз попытался сорвать картуз с головы. Стараясь согреться, Аристарх то прикрывал ладонью левую щеку, то прятал озябшие пальцы в рукава. Невольно бросив взгляд на чернь Невы, он попытался разглядеть хоть что-нибудь в непроглядной и вязкой, будто смоль, ночи. От ощущения близости воды ему стало не по себе. Он физически чувствовал, как у него под ногами властвует тьма и беснуется в пролётах ветер, как фонари испуганными светлячками дрожат на ветру…

Маменьки дома не было. Должно быть, задержалась на уроках. Днём она преподавала музыку в гимназии, а по вечерам давала частные уроки. Софья, по всей вероятности, отправилась куда-нибудь с женихом. Аристарх нетерпеливо приложил руки к тёплой поверхности голландской печи, приник к ней грудью, замёрзшей щекой. Постояв, он перевернулся спиной к теплу, откинул назад руки, прижался затылком, закрыл глаза и затих. Сра зу стало тепло и тихо… Мягкая нега осторожно проникала внутрь. Вот уже разогрелись мелкими иголками кончики пальцев, запылали щёки… Дрова каждое утро приносил Герасим. Аристарх, как единственный в доме мужчина, укладывал их в печь, обдирал бересту или колол лучину. После разжигал огонь. Когда пламя разгоралось, он мог подолгу смотреть на его пляшущие языки, перебирать в голове случайные мысли, вспоминая о том, что, казалось, давно уже позабыто.

Он прибавил свету в лампе, пододвинул стул ближе к печи, достал книжечку Маркса и начал читать. Очень скоро от нетерпения он заёрзал, перечитывая одно и то же место, поскольку не понимал: чего хочет этот бюргер, разговаривая таким мудрёным языком? Почему Андрей Карлович убеждал их, что это и есть руководство к действию? Чем тут руководствоваться, непонятно? К тому же, как простому народу это понять? И надо ль ему всё это? Не поймёт, – решил наконец Аристарх. Просвещение, вот что ему надобно в нынешний момент. Просвещение…

Щёлкнул замок входной двери. Пришла матушка. Согласно инструкции Аристарх спрятал тайную книжицу под матрац, а на стол положил пьесу и уселся обратно так, будто ничего и не было. За ужином ему было совестно оттого, что приходится обманывать маменьку. «Надо бы поскорее закончить чтение. Утром зайдёт Савва и пусть заберёт эту книжицу».

Савва был из купцов. Его по этой причине не хотели принимать в тайное общество, но он настоял. После этого нередко он приносил немалые денежные пожертвования. Бывало и по сто рублей.

Аристарх не раз пытался понять: зачем это надо Савве? Батюшка у него прекрасный человек. Весёлый и не жадный, который всегда баловал гимназистов деньгами, устраивал для них праздники. А Савве пообещал привезти из Лондона велосипед на резиновом ходу. Мода, наверное, виновата. Теперь ведь как… Не состоять в марксистском кружке или обществе стало совершенно не модно. Лучше всего, если общество было бы тайное. «Дурак ты, Савва, – размышлял Аристарх. – Привезут тебе велосипед на резиновом ходу, со звоном. А после наступит экспроприация, отнимут у тебя резиновый ход и отдадут какому-нибудь голодранцу. Эх, Савва, Савва…»

Аристарх зажёг маленькую керосиновую лампу у себя в комнате и просидел над томиком Маркса, ничего не поняв, до полуночи. Так подолгу случалось и раньше, когда он засиживался, разучивая пьесы для постановки. Поэтому маменька ничуть не обеспокоилась. Однако некоторое разочарование постигло самого Аристарха. Потому как большей нудятины читать ему не приходилось. «Значит, сам ещё не созрел» – решил он.

Поутру с видом заговорщика пришёл Савва.

– Ну как, прочёл?

Аристарх мотнул головой, потёр красные глаза.

– Конечно, прочёл.

– Ну и как? Программа действий? Как говорил Андрей Карлович?

– Почитай, узнаешь.

Савва не стал засиживаться и вскоре с видом заговорщика прикрыл осторожно дверь.

Самое неприятное случилось под вечер. Аристарх с маменькой были дома и после ужина музицировали на рояле. В дверь раздался грубый стук. Аристарх открыл… Молчком, подталкивая один другого, в прихожую ввалились человек пять жандармов и один тип в гражданском костюме. Аристарх надолго запомнил его водянистые глаза, шляпу с круглым верхом и пенсне.

Усатый жандарм тут же объявил:

– Обыск. Всем сидеть в прихожей и не ходить по квартире.

Маменька попыталась что-то возразить, но усатый беспардонно рявкнул:

– Молчать, если не угодно в карету с решётками, да в участок.

Вакханалия продолжалась весь вечер. Были перерыты все личные, даже интимные вещи, библиотека кучей валялась на полу. По недовольным лицам полицейских можно было понять – им ничего не удалось найти. Да и не могло такого случиться. Какой молодец Савва, что забрал книгу утром.

Аристарх с маменькой, возбуждённо переговариваясь, раскладывали всё на свои места. Позже пришла Сонечка с женихом. Жених побелел от гнева. Он неоднократно хватался за то место на поясе, где, как видимо, во время службы висит кобура. Даже хорошо, что они с Соней пришли позже, иначе быть беде. Больно уж горяч оказался молодой офицер. Они кое-как навели относительный порядок, уже посреди ночи пили чай и гадали: что же это могло быть? Аристарх молчал, и оттого ему было тяжелее всех. Ложь для него была самым гнусным пороком.

Тайное стало явным не позднее вечера следующего дня. За маменькой прибыл экипаж, и она отправилась для занятий музыкой с детьми шефа жандармерии Урясова. Аристарх, никуда не выходя, ждал возвращения маменьки. Как только она переступила порог, он понял: ей всё известно…

– Рассказывай всё по порядку.

Выслушав, она тихо, будто их могут услышать, проговорила:

– Туда больше не ходи. Оба ваших зачинщика арестованы. Тебе рекомендовано, не дожидаясь неприятностей, уехать куда-нибудь, желательно как можно дальше. Слава богу, есть на земле добрые люди.

– Так куда поехать? К дядюшке в поместье, в Опочку?

– Не годится, это близко.

– Для Пушкина не было близко, – возразил было Аристарх (Михайловское располагалось в десяти верстах от их поместья).

Матушка грустно улыбнулась.

– Эко ты куда хватил.

– Тогда куда же?

– В Тобольск…

– Тобольск? Это же на краю света!

– Вот это и будет то, что требуется. В Тобольске в предстоящий сезон открывается театр. Я слышала, что папенькин гимназический приятель Дмитрий Павлович собирает труппу для театра. Он бывал у нас в доме, даже держал тебя маленького на руках. Ты ещё тогда обмочил ему брюки. Такой конфуз получился. Однако он был весел, смеялся и говорил, что обязательно, согласно примете, должен стать сватом на твоей свадьбе. Надобно отписать ему письмо. Хотя нет, не надо письма, пусть всё будет в тайне. – Маменька взмахивала руками, куталась в шаль, нервно ходила по комнате. Она была похожа на большую птицу, которая взволнованно машет крылами, чувствуя надвигающуюся опасность над её желторотым птенцом. – Я напишу прошение Дмитрию Павловичу. Это благороднейший человек, я уверена, он не откажет.

Аристарху перешили папенькину енотовую шубу и меховую шапку. Он с удовлетворением рассматривал себя в зеркале, находя, что стал похож на молодого барина или даже статского советника. Правда, юн несколько, но солиден. Вечером пришёл Савва, принёс двести рублей. Они обнялись.

Савва как-то грустно посмотрел на него и тихо, повзрослому сказал:

– Дай Бог, Аристарх, нам с тобой хоть когда-нибудь ещё свидеться.

Глава 3. Дорога в Сибирь.

Николаевский вокзал остыл настолько, что, казалось, в природе не найдётся такого тепла, которое смогло бы его отогреть. Паровоз шипел, нетерпеливо выпуская пар. Ветер носил сладковатый дым над вагонами, взволнованными провожающими, тюками, чемоданами, саквояжами. Дали первый колокол, людская масса всколыхнулась. В вагоне было прохладно, но вполне терпимо. Железная печка дышала натопленным теплом. Рядом лежали короткие дрова, корзина с углём. Так просто, будто дома.

Худой, с длинным носом служащий в форме железнодорожника, помогая пассажирам расставить багаж в проходах, под лавками, приговаривал:

– Господа, внимательнее смотрите, чтобы согласно купленных билетов, согласно билетов…

Полицейский с пристёгнутым башлыком и свистком на груди, заложив руки за спину, хозяином шагал вдоль перрона. Аристарх не стал испытывать судьбу и отвернулся.

Дали третий колокол, паровоз пронзительно свистнул, пар вырвался на волю, зашипел, вагоны ударились железом раз, другой… Что-то пронзительно заскрежетало, кровь подступила к горлу. Маменька стояла напротив окна бледная, крестом сложив на груди руки. Сонечка, уткнувшись ей в плечо, плакала. Вагон неслышно качнулся, сдвинулся с места. Маменька с Соней какое-то время шли следом, махали платочками, вытирали слёзы, потом стали всё больше и больше удаляться. Вскоре, смешавшись со всеми, они потерялись из виду.

Аристарх долго смотрел на удаляющиеся фигуры людей без надежды увидеть своих. Просто ещё мгновение назад в этом самом окне он видел тех, ближе кого нет у него на всём белом свете. Ему казалось, что подёрнутое тонкой сеткой мороза стекло, будто фотографическая пластинка, сохранило на себе их образ и дыхание. Он приложил к холодному стеклу ладонь и закрыл глаза…

«Зачем мне всё это? Может, надо было остаться в Петербурге, перестать посещать тайное общество, и всё бы улеглось постепенно? Всё одно Андрея Карловича и Петра Даниловича арестовали. Тогда как же освобождение и просвещение народа? Правильно ли будет так легко отказаться от великой идеи? Правильно или нет, пока неизвестно, потому как в Тобольск при плохом стечении обстоятельств можно ехать не в тёплом вагоне второго класса, а в арестантском…. Надо всё-таки выбирать».

Какой он, Тобольск? Как встретит его? Все, кому довелось бывать там, в своих впечатлениях делились ровно пополам. Одних восхищала необычность и красота сибирской столицы, другие, напротив, представляли его огромной тюрьмой с жестокими порядками.

Едва уловимый сладковатый запах паровозного дыма постепенно заполнял пространство. Вагон незаметно, даже робко начав движение, вскоре разбежался. Тени заметно быстрее стали пробегать от окна к окну, скользя по рядам с пассажирами. Аристарх прошёл вдоль прохода, устало опустился на место и стал безразлично смотреть в окно. Огромное количество новых, непривычных звуков и запахов вдруг окружили его со всех сторон. Чувствовалась близость паровоза. Хорошо было слышно, как бьётся его железное сердце, как он временами усердно пыхтит на подъёмах, как после легко бежит, весело посвистывая.

Колпино осталось позади вместе со шпилем вокзала и парой водокачек, слева и справа от основного хода, предназначенных для заправки паровозов водой. В народе эту пару водокачек называли «заячьи зубы». Вскоре белые поля сменились берёзовым лесом, позолоченным неярким солнцем.

Милое русскому человеку тихое однообразие. Аристарху особенно нравились мгновения, когда поезд по насыпи влетал на открытый мост… В эти минуты ему казалось, что подобно птице он взлетает над землёй. Сердце начинало учащённо и радостно биться. Барышня, что сидела через проход, ойкала и демонстративно прикрывала ладонями глаза.

Публика в вагоне постепенно освоилась, начала знакомиться, делиться впечатлениями. Напротив Аристарха сидел господин в инженерной железнодорожной форме, с седеющими висками и строгим выражением лица. Как только Аристарх отвлёкся от окна, их взгляды встретились.

– Аристарх, – представился он, – драматический актёр.

– Павел Петрович Алымов, инженер-путеец, – ответил мужчина.

Через проход от них сидела солидная разговорчивая дама с той самой пугливой дочкой, которую, похоже, звали Лизонька. Лиза была похожа на институтку. Она прятала руки в муфту, смотрела поверх голов и демонстративно не желала замечать Аристарха.

В следующем ряду сидел купец непонятно какой гильдии, но, по рассказам, непременно первой. Потому как разбирался он во всех видах торговли и ведения дел. Знакомо ему было всё: как правильно вязать пеньку, в какую пору снимать щетину, какие вина и коньяки самые лучшие, и в какое время их следует подавать к столу. По рассказам, его торговые ряды располагались во всех крупных городах от Астрахани до Петербурга и Москвы. Аристарх по этому поводу задумался только об одном: отчего же господин едет тогда в вагоне второго класса? Должен быть непременно первый, и поезд соответственно курьерский, а не пассажирский. Большинство людей устроены именно таким образом. Всем хочется казаться на класс выше, чем на самом деле. Те, у кого это не получается, как минимум выглядят смешно.

Солнце, перейдя в соседнее окно, стало метаться неуёмными бликами внутри вагона. Павел Петрович, слегка наклонившись, произнёс:

– Скоро станция Любань. Если желаете, можем прогуляться. Заодно здесь недурно можно отобедать в буфете. Поезд стоит долго. Паровоз будет заправляться и обслуживаться в депо.

Ход стал заметно снижаться, паровоз неистово свистел. Показались первые деревянные домики, островерхая церковь с золочёным куполом. Постукивали железом буфера, опять что-то протяжно скрипело.

На переезде, отгороженный от поезда полосатым шлагбаумом, стоял деревенский люд. Мужики в затёртых армяках, тулупах и одинаковых треухах из бараньих шкур мехом кверху. Неуёмная детвора из любопытства постоянно норовила подлезть под шлагбаум. Сдерживал их суровый на вид дежурный по переезду в форменной шинели. Позади мужиков стояла мохноногая лошадёнка, запряжённая в розвальни, застланные сеном. От её кудлатой спины валил пар. В углу розвальней боком к поезду сидела баба. Обеими руками она прижимала к груди свёрток в цветастом одеяле, прикрытый сверху тулупом. Явно это был ребёнок. Её огромные голубые глаза светились от любопытства и восторга ярче цветастых лоскутков на одеяле, а в удивлённых глазах метался вопрос: «Кто они, эти господа, если могут так запросто ехать в тёплом вагоне со стёклами из Петербурга в Москву? Доведётся ль ей когда-нибудь, хоть один разок так вот посмотреть на мир из окна поезда?»

Аристарх внимательно смотрел на них и размышлял: «Вот бы спросить: о чём думают в этот момент женщины, ребятишки, мужики? Что они понимают в происходящих событиях, вещах?»

Любань… За окнами вагона плавно проплыл двухэтажный, вытянувшийся вдоль железной дороги вокзал, застывшие от любопытства фигуры и лица людей. Железнодорожник в станционной форме, похоже, замер возле блестящего колокола, на середине платформы.

Стало тихо… Не стучало железо, не раскачивался вагон, затих перестук колёс. Аристарх с Павлом Петровичем, покинув вагон, несколько раз прошлись вдоль поезда, после остановились на краю платформы. Аристарх от нечего делать считал широкими шагами длину платформы.

– Сто шагов? – спросил Павел Петрович.

– Да, действительно, сто. Откуда вам это известно?

– Любань, станция второго класса.

– Какие тогда первого?

– Петербург, Москва, Бологое, Малая Вишера, Тверь.

– А те, что с «заячьими зубами»-водокачками?

– Эти третьего или даже четвёртого. Кстати, знаете, какой конфуз приключился при строительстве?

– Возможно, где-нибудь забыли построить станцию?

– Нет, как раз наоборот. В Клину по ошибке был построен вокзал, соответствующий первому классу, хотя положен был второй. Обнаружили поздно, но решили уже не перестраивать.