Тень ивы

Игорь вспомнил, что всегда ждал сентябрь, потому что надо было идти в школу, потому что там была Рита. Дугина он увидел уже когда тот оказался в двух шагах: он шел в распахнутом длинном пальто от белой машины, въехавшей прямо на тротуар навстречу Игорю. «Ждал», – понял Игорь. Пожав Игорю руку, Сергей Сергеевич кивнул в сторону машины, и они двинулись по центральной аллее. Машина двинулась за ними.

– Как Рита?

– Вполне.

Дугин помолчал.

– Срочность встречи вот в чем, Игорь. Твой последственный, Жнец, он должен остаться в заключении максимально долго.

– Сергей Сергеевич, я по нему заключение написал. Он невиновен. Причем доказательно все! И по закону я не могу его задерживать ни минуты…

– Ты не понял, что я сказал?! – Дугин остановился. Игорь тоже.

– Понял, конечно. Только он ведь человек образованный, прокурору напишет.

– Это не твоя забота. Ты делаешь запрос совершенно штатно на продление срока содержания, остальное все сделаю я.

– Сергей Сергеевич, подождите. Я знаю свою работу, я исполнил ее в соответствии с законом. Вы, именно Вы, всегда учили меня работать именно так.

– Вот и сделай так, как я тебе говорю, – он опять зашагал, теперь уже слегка впереди от Игоря, оставляя за своми большими ботинками раскрошеную в пыль листву .

– Есть интересы государства, которые регулируются другим законом, нежели уголовное право. Ты это знаешь… И все же не можешь всего знать и не должен всего знать. Твой Жнец интересует нас, – здесь он сделал паузу, – как фигура, входящая в план серьезной атаки на интересы государства.

Сергей Сергеевич подобрал с земли красную ветку ивы. И листья на ней еще держались, и цвет на них был почти летний, но сами ветки держались на дереве непрочно, ветер оборвал их целыми прядями.

– Да ладно Вам, Сергей Сергеевич, я ж эту фигуру со всех сторон рассмотрел, вполне себе обычный гражданин, ни связей, ни влияния, ни богатства, какая там атака!

– Повторю: ты всего не знаешь, – он обрывал с прутика лист за листом.

– Объясните, что возможно, вы же мне доверяете, раз этот разговор завели.

– Вся его роль в этом деле была сочинена нашей службой, он был аккуратно введен в круг людей, проходящих у тебя по делу. Во враждебную нам среду, которая добывала здесь информацию, очень важную для переправки на Запад. Здесь отрабатывались технологии управления людьми, другие новейшие методики. Под это дело под видом получения наследства легализовались деньги, большие деньги, очень большие! Достаточные, например, для создания настоящей армии, сопоставимой, с такой армией как…

– С армией Чеченской республики?

– Неудачный пример. Вообще, я тебе и так лишнего сказал. Чего-то ты непонятливый сегодня. Твой Петров и тот на тебя за тугодумство жаловался.

– Петров? Так вы приятели? Вот уж никогда бы не подумал!

– К делу, Игорь. Все про Жнеца понял? Действуй.

Сергей Сергеевич, глядя Игорю в глаза, переламывал в руках прут, а тот все никак не ломался, пружинил. Он сунул прут Игорю в руку, развернулся и двинулся к машине, не оборачиваясь, сказал:

– Постановление оформишь, позвони на мобильный, без подробностей.

Игорь остановился и бросил ветку под ноги.

– Поздно, Сергей Сергеевич, Жнец на свободе.

Дугин остановился и какое-то время не оборачивался, будто застыл. Потом сгорбился и сунул руки в карманы.

– Как? И что, начальник твой освобождение подписал?

– На свободе он, вы понимаете, самым законным образом. Наизаконнейшим. Как вы учили, Сергей Сергеевич!

Сергей Сергеевич с необычной для себя резвостью подскочил к Гарпунову. Он улыбался ровными фарфоровыми зубами, дававшими белый отсвет на губы.

– Ты хоть понимаешь,что ты наделал? Жнец за решеткой позволял нам спокойно бороться за…

– За деньги? За власть? За что, скажите. Вы обещали объяснить!

– За интересы государства!

– То есть и за деньги, и за власть. Неужели и вам понадобилось наследство брунейского амира? Ну ведь не Вам же лично, не поверю. Или вам премия в процентах?

Сергей Сергеевич опять повернулся к Гарпунову и теперь уже медленно, печатая каждый шаг, подошел к нему.

– А ты, оказывается, неблагодарный сукин сын.

– Да, сукин сын. Но ваш, Сергей Сергеевич. Так, кажется, сильные мира сего говорили.

– Смешно. А удостоверение служебное положить на стол не смешно? Я это быстро организую.

Черный от скакания по лужам мяч подкатился к ногам Игоря. За мечом уже бежал мальчишка в красной куртке с желтыми пятнами грязи. Игорь остановил мальчика, махнув ему рукой и ударил по мячу подъемом стопы.

– А я, Сергей Сергеевич, тоже специально сочиненный субъект или объект? А вот это, – он показал рукой на мальчишек, играющих в футбол, потом на беседующих собачников, – тоже враждебная среда, отрабатывающая технологии и чего там – собирающая деньги под видом зарплат?!

Дугин стоял, опустив голову, потом, глядя куда-то в сторону, сказал:

– Дурак ты, Игорек, тащил я тебя из дерьма, а ты, видно, без дерьма не можешь. Знал бы ты на что меня толкаешь! Пропадешь ведь и сам, и жена твоя пропадет. Надеюсь, когда-то оценишь мою дружбу.

Дугин двинулся к машине, но Игорь остановил его.

– Уже, уже оценил. Спасибо за науку. Я теперь сам, – Гарпунов протянул Сергею Сергеевичу служебное удостоверение. – Я так понял, вы взялись быстро устроить. Так что прошу содействия в увольнении.

Дугин отодвинул его руку с бордовой книжицей, шагнул к машине, нырнул за открытую перед ним заднюю дверь, водитель резво рванул с места, заставив нескольких псов кинуться врассыпную и залаять. Игорь покрутил книжечку следовательского удостоверение в руке, и заспешил к шашлычнику.

У мангала Гарпунов протянул удостоверение шалычнику, кивнув на угли. Тот после недолгого сомнения бросил книжечку в огонь, сокрушенно качнул головой. Наверное, разумнее было бы дать событиям развиться своей чередой, то есть чтобы Дугин распорядился, Петров-Петров бросился выполнять, пошла бы писанина: рапорты, объяснительные… Игорю хотелось самому сделать так, чтобы разом все кончилось, чтобы обратный путь был бы закрыт. И оставался только один путь – вперед. Во всяком случае, его увольнение из полиции после утраты служебного удостоверения следовало почти автоматически. Что и требовалось.

Гарпунов оглянулся вокруг и подумал, что в этом месте легко можно представить себя в другом времени года: ветви больших деревьев снизу подрезались до большой высоты. Их своды укрывали и от солнца, и от снега, и от ветра. И еще – они выросли, не соблюдая никакого плана посадки – не было тут стройных линий и подбора видов и сортов. Липы, осины, клены, березы, ясени, ивы. Они выросли сами, у кого как получилось.

«Так что теперь начало лета», – сказал себе Гарпунов. «Самое-самое начало. Первый день каникул, солнце, футбол, речка, интересная книжка, открытая на первой странице».

Он попросил шашлычника «зарядить» кусочек мяса посочнее, а сам набрал на телефоне номер Риты.

– Рита, собирайся! Жду тебя на Собачьей площадке. Будем есть бараний шашлык и осматривать знакомые места. Хотя здесь все-все изменилось до неузнаваемости.

– А время есть? И сколько есть времени?

– Полно. Целая жизнь.

Она сказала, что будет через десять минут.

Константин Жнец.

Свобода приходит.

«Интересно, считаюсь я теперь фраером или уже нет», – усмехнулся про себя Жнец, спускаясь с крыльца большого здания с колоннами. Управление внутренних дел, особые полицейские отделы, изоляторы, тюрьма – все размещалось за прикрытием из этих ампирных фасадов, выходящих на четыре улицы. Да и здание управления полиции, стоящее отдельно, было соединено с милицейским кварталом неприметным внешне переходом.

Никакого особого воздуха он не ощутил, разве что почувствовал, что сам он грязный, что от него пахнет хлоркой и чинариками, что в сплаве дает острый дух беды. Первой навстречу шла девушка, все еще по-летнему одетая, и он против обыкновения отступил назад, дав ей путь. И она отшатнулась в сторону, обойдя даже и то место, где он стоял.

Надо было побыстрей ехать домой, но Жнец никак не мог остановить машину, а когда один все же остановился, то даже дверь открывать не стал. Не посадил в машину и еще один, что остановился, потому что Жнец жарко бросился объяснять, что он расплатится по приезде по адресу. Водитель так хлопнул дверью, что едва полу плаща Жнецу не прищемил. Пришлось идти пешком.

Через пять минут он вдруг заметил у себя одышку, решил присесть на скамейке в том самом парке, у входа в который они со Снарядом подсадили Роксану. Вроде бы как судьба, проведя по одной ей ведомой кривой, пристроила Жнеца, оговоренного и ободранного, на скамейке с обратной стороны парадных ворот.

Чувствовал ли он обиду, которая так обжигала после того, как он прочитал Роксанино заявление? Нет. Это было естественной платой за острые моменты удовольствия. Или счастья?

Но вот ужас: ощущение краха почувствовал он. С чем-то расставался, о чем-то скорбел.

Ведь ничего не терялось – работа, дом, в конце концов, были и деньги, если уж представить, что что-то в жизни или переменится само, или нужно менять.

Он пошел дальше к дому, успел взмокнуть от пота под ярким солнцем, попасть под дождь и замерзнуть – так бывает в этих местах в сентябре, будто парад алле всех сезонов. А когда подходил к воротам, уловил запах подвяленной скошенной травы на газоне у дома и вздохнул глубоко, как не получалось очень давно.

Он увидел голубой «гольф», наполовину открытое водительское окно, где сверкал внимательный карий глаз его добровольного охранника. И решил подойти ближе. Старик на всякий случай закрыл окно.

– Здравствуйте.

– Я забыл, извините, как вас зовут.

– Кузьма Егорович Семиверстов.

– Да-да, Кузьма Егорович. Меня Костя зовут.

– Я знаю.

– Я вас хотел спросить: вы траву-то чем косили?

– А там у вас на заднем дворе открытый навес. Брал электрокосилку да косил.

– Спасибо.

– Не благодарите меня, пожалуйста, вы уже меня отблагодарили.

– У меня там электроплита стоит, вы почему ею-то не пользуетесь?

– Электричества много жрет. Это уж вы сами пользуйтесь.

– Ну-ну. Холода наступают, Кузьма Егорович.

Владелец «гольфа» спустил стекло на окне, полагая, что неприятная тема закрыта и беседа переходит в светскую часть.

– Погода по мне. Только нога ноет к ненастью. Коленка.

– Вот и я о том же. Пора под крышу перебираться.

– Так некуда. Я, смею вам напомнить, гражданин архитектор, лишен вами своего родного дома.

– Живите в моем. У меня, напомню, оба этажа с отдельным выходом, кухней, туалетом. Выбирайте любой.

– Ваш – это ваш. Моего нет. Поэтому мой родной дом – это мой родной город.

– Ну, хорошо, скажите, что я мог бы сделать, чтобы вы бросили эту вашу дурацкую демонстрацию?

– Вот видите, вы считаете ее дурацкой! О чем тогда вы меня спрашиваете?

Семиверстов снова закрыл окно и включил радио на полную громкость.

Жнец побрел к своему дому, открыл дверь ключом и пошел в ванную. Он старался не фиксироваться на предметах обстановки, которые будто бы сменили хозяина, предали его лично, раскрыв все свои подробности производившим обыск. То же и с ванной, и бритвой, и пеной, и шампунем, – все, о чем мечталось неделями, теперь не приносило ожидаемого удовольствия.

Второй острый момент отторжения привычная ему жизнь продемонстрировала, когда он с большой кружкой чая открыл компьютер и стал просматривать электронную почту. Во-первых, против ожидания, писем было не очень много, во-вторых, значительную их часть составляли уведомления о прекращении договоров на заказы, претензии по неисполнению сроков разработки проектов и прочие уведомления, которые указывали, что по поводу имеющейся работы он успокоил себя рано. А во-вторых, Жнец, считавший себя если не душой общества, то, по крайней мере, его рукой, обнаружил, что писем от обеспокоенных его отсутствием друзей и подруг нет. Ладно, большинство знало о его заключении, но и в этом случае было бы уместно послать на служебный ящик вопрос о том, нужна ли помощь. Ведь, оказался бы за решеткой, к примеру, Нарядов, Жнец бы попробовал помочь.

Следователь Гарпунов уже говорил ему, что заступников и покровителей, как он мог предположить, у Жнеца не оказалось – тогда речь шла о подтверждении его алиби. Секретарша его бюро Лиза Федулова сообщала в ежедневном коротком рапорте, что по служебным поводам к нему обращались: в первый день – 39 (перечислены), во второй день – 52, в третий день – 11, далее – 8, 3, 0, 0, по неслужебным и личным поводам его не спрашивали ни разу.

Чего же он искал? Письма от Роксаны с объяснением, что она решила отомстить ему за то, что он не смог сделать того, о чем она просила? Нет, этот жанр совершенно не ее. Но, может быть, ему стало бы легче, если бы он нашел послание с одним словом – «прости»?

Он подумал, что именно так и должна была прерваться их связь: резким болевым приемом, который исключал бы продолжение в будущем, даже какие-то контакты вообще. Это по-роксаниному, и даже если только это было основанием для ее заявления в полицию, всех этих подбрасываний пистолета, клеветы на него, это многое объясняет. Хотя не оправдывает.

Впрочем, одно личное послание в своей электронной почте он обнаружил. И – подумать только – от Тусега, с сокращением в адресе отправки, указывающим на то, что Тусег по-прежнему трудится в банковской сфере.

«Костя, он мне прислал приглашение, прикинь, а я ведь ему деньги дал на аренду этого долбаного Манежа – куда деться, меня мэрия наклонила! Ничегов будто бы богомаз домашней церкви мэра. Ну, я заставил юбиляра всем 33 человекам, кого помню по твоей мастерской в ГПЗ-1, приглашения разослать. И только тебе одному он отказался лично послать. Я ему: ты же никого из них не знаешь, кого я прошу пригласить. Этого, говорит, как раз знаю. Помнит тебя столица нашей родины, приезжай! Е-мэйл твой узнал через Союз архитекторов, ты, оказывается, не последний человек в своей Пырловке!»

Приглашение на свое имя Тусег отсканировал и приложил.

Уважаемый Алексей Иванович!

Приглашаю Вас посетить открытие выставки живописных работ, посвященной моему 65-летию, которое состоится 22 апреля сего года в Государственном выставочном зале в 10 часов утра по адресу: Манежная площадь, д. 2.

Егор Ничегов.

Он закрыл компьютер и, выглянув в кухонное окно, увидел, что Семиверстов подметает от опавших листьев двор, собирая их в бетонный мангал, где уже разгорался костерок. Жнец открыл окно и, вдохнув горький аромат костра, подумал с ухмылкой: «Дым отечества. Отечества Семиверстова. Поджигатель дыма – Жнец».

– Кузьма Егорович, а у меня чай заварился, заходите, попейте свежего! – крикнул он, увидев, что Семиверстов его заметил.

– А у меня свой, гражданин архитектор, будет готов, так что благодарю покорно.

Жнец затворил окно и понял, что добавило ему настроения. В комнатах все было прибрано, вымыто, на всем лежала печать хозяйской руки, отчего он подумал с тоской, что снесенный неприметный внешне дом Семиверстова был, наверное, очень ухоженным внутри.

«Надо уехать, причем прямо завтра. Нет, сегодня, – решил Жнец, снова открывая компьютер, чтобы посмотреть дату выставки Ничегова, – все Семиверстову будет полегче жить. А я у родителей два года не был. И на выставку к Ничегову точно пойду – раз уж он так ко мне по-особому любезен, помозолю ему глаза! Помнит меня, надо же, почему?»

И главное: на этой выставке, конечно, будет много людей, учившихся с ним в институте, – вдруг кто-то что-то знает о Кате.

***

Папа и особенно мама Жнецы встретили сына так, будто каждую минуту ждали его приезда. Все было приготовлено, включая расписание их жизни, для удобства сына. Кажется, не был тронут ни один из предметов, которые окружали Костю в его комнате в юности: студенческие живописные этюды, пространственные объекты, макеты зданий, плакат, воспроизводящий дагерротип Карнеги Холла, даже фотография Ленки Щелкуновой, с которой Костя «ходил» в седьмом классе, – все это висело и стояло на прежних местах.

«А ведь Роксана, наверное, первая барышня, которая меня бросила», – подумал Жнец, глядя на милую мордашку своей первой возлюбленной. Щелкуновой он предпочел девочку классом старше, тоже Лену, с классом которой их седьмой «б» ездил на весенние каникулы в Ленинград. Испытал ли он сейчас солидарность со всеми покинутыми влюбленными? Нет, потому что Ленка Щелкунова, родители которой до сих пор живут в соседнем дворе, несмотря на добытое ею богатство – она владела пищевым концерном «Молочные реки» – так ни разу замужем и не была. Об этом ему рассказала мама, добавив, что и сама Лена у родителей часто бывает, выглядит, конечно, сногсшибательно.

– Я уж у Клавдии Яковлевны – это мама Лены – спрашиваю: все-таки можно поздравить вас, видела на днях вашу Леночку с молодым человеком, он ее подвозил. Такой представительный, одет безупречно, галантный. Да что вы, говорит, это ее водитель, – рассказывала мама, – так ведь и настоящие женихи сватались, на зависть, а она все на вечера встречи выпускников в школу ходит, как простая.

И добавила, немного помолчав:

– А ты, Костя, почему ни на одной встрече в школе не был? Тебе есть что рассказать: ты и художник знаменитый, и замечательный архитектор, и…

«Недавний заключенный», – добавил про себя Жнец, а вслух сказал:

– Ты, мама, преувеличиваешь, я самый обыкновенный, а по-здешнему так и вообще неудачник.

– Не-е-ет. А это? – мама открыла книжный шкаф и достала с верхней альбомной полки папку, где лежали аккуратно переложенные калькой его работы – акварели, пастели, наброски карандашом. И одна из работ – набросок пастельными карандашами Кати Румянцевой.

На точно схваченном выражении лица, на неуклюжей старательности рисовальщика и модели лежал блик солнца давнего лета. И это не от обыкновения считать прошедшие времена лучше нынешних. А потому что нынешние-то были никакие, бесцветные и прозрачные, словно призрак, не отбрасывающий тени. Костя остро почувствовал ревность к себе тому, жившему на подворье Новогорского монастыря.

– Это, мама, все для личного использования. Как семейные фотографии.

– Неправда. Эта девушка, например, нарисована так, как я ее знаю.

– Ты ее знаешь? Каким образом?

– Нет, я с ней не знакома, но как будто знакома по рисунку. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю.

– Не знаю. Я вот думаю – мне самому она не очень знакома. К сожалению.

– А кто она?

Самый важный вопрос: а кто она ему?

Этот вопрос оттеснил на задний план многие другие, которые по живому любопытству задавал Костя Тусегу при встрече тем же вечером, вернее ночью. На правах принимающей стороны работник финсферы обставил встречу щедро: их вопросы-ответы проходили в ресторанах и барах закрытых клубов. Причем автомобиль-стрейч, который и доставлял старинных приятелей от одного заведения до другого, тоже имел просторный бар и миниатюрную молоденькую барменшу при нем, в униформе, состоящей из белого передника, надетого на голое тело.

– Угадай, как зовут? – кивнул на барменшу Тусег.

– Гела, – откликнулся Жнец.

– С тобой неинтересно! – раскатисто засмеялся Тусег.

К приятности разговоров относилось то, что и свой «way of life», и изобильную жизнь их общих знакомых по началу 90-х Алексей Иванович, а по-давнему – Алекс Тузик – не оценивал как какие-то достижения, а по большей части просто констатировал доказательные подробности.

– Я спрашиваю у Недоциантова, помнишь его? «Купер Инвестмент» – это наполовину он. Ты, медной горы хозяин, должен быть доволен, что любая телка теперь твоя, – рассуждал, вопросительно поднимая брови, Алекс, – а ты по ашрамам ездишь, уединения ищешь.

– Ну, может, ищет чего-то более глубокого.

– Глубокое не ценится, Жнец, – опять оскалился Тусег, – ценится тесное и неглубокое.

– Точные цифры тебя портят.

– И я их. Так и живем. Портим всех, кто попадается! Ладно, понял я тебя. Но если уж про короля российской меди, то я его в тысячу раз духовнее, чтоб ты знал. Он же, сучара, боится деньги зря отдать! Он что говорит? Я, говорит, ни одной бабе не верю: не меня она хочет, а мой успех. Ведь каждая, на которую я обратил внимание, реагирует на оправу, на антураж: от охранников до личного самолета. А это ведь не я, это муть вокруг меня, и ей эту муть и надо!

– Ты б ему посоветовал в нищего переодеваться, как император Константин.

– То есть ты! Так я в Тибет как раз к простым и езжу, говорит наш друг, – махнул рукой Алекс, – там еще хуже. Все духовно просветленные бабы только тем и отличаются, что за мелкие бабки отдаются.

Эта тема саднила: с холодным беспокойством Костя понимал, что и он, и Алекс в этот момент были людьми глубоко одинокими, осознающими это свое одиночество, прячущими его за некогда спасительный цинизм. И главное – надежды, что судьба одарит чем-то похожим на страсть, на любовь, ни тот ни другой не имели.

А усугубляло это настроение то, что Алексей Тусег избрал развлекательную программу не того свойства. Он пытался раскрыть сокровища столицы средствами, явно не созвучными настроению Константина: ни любопытства, ни желания не вызывали у него, например, заказываемые патрицианские яства. «Ядства», как про себя обозвал филе косули с трюфелями и трепанга с можжевеловым суфле, поданные в ресторане «Калигула», Жнец. Так же, как и множественные стриптиз-шоу в этих же ресторанах, отличавшиеся одно от другого нарастающей численностью участниц – от взвода до батальона, в которых и движения барышни исполняли будто по строевому уставу – одинаково и синхронно. Раздражала и не подчеркиваемая, но легко демонстрируемая Тузиком доступность для них двоих любой из дюжин и дюжин юных красавиц, которые приветствовали Тузика, куда бы они ни заходили всю эту ночь.

К чести Тузика, он это заметил и порассуждал немного о том, что провинция догоняет столицы мира бешеными темпами, да и актив столичного разврата куется именно в провинции. Но столица все-таки – фабрика идей, а провинция поставляет мясо, плоть для реализации этих идей.

– Поэтому человек с мало-мальской фантазией должен жить здесь! – завершил Тузик свою мысль. – Здесь Рим, закат империи, оргии, гладиаторы, кровь по заказу. Хочешь, можем поехать на собачьи бои – псы грызут друг друга насмерть, а толпа радуется. Представляешь, кровища хлещет, можно сказать, братья наши меньшие гибнут прилюдно по злой воле. Хочешь, поедем?

Жнец, улыбнувшись в ответ на предложение друга, попросил остановить длинную машину у ближайшего тротуара и, освобождаясь от рук приятеля, попытался открыть дверь на ходу. Только тогда Алексей дал знак водителю, и стрейч подрулил к обочине.

– Да что случилось-то, Костя?

Жнец, сделав рукой под козырек, все так же улыбаясь, теперь уже от приятно холодившего ночного ветра, пошел поперек газона к платформе электрички белорусского направления, которую хорошо помнил по временам своей юности. Вот-вот должна подойти первая электричка в сторону дома – если, конечно, электрички еще ездят.

***

Попасть в Манеж безо всякого пригласительного оказалось проще ожиданий: не та фигура Ничегов, чтобы на него билетов в кассе не было. Ни тебе телевизионщиков, ни фуршета на входе, ни тебе поклонниц, ни учеников. Да и сами экспонаты, в которые вглядывался Жнец, зарулив в первый же закуток, конечно, не для «рассказов о прекрасном» по телевизору.

Иконка Спаса 18 века под бронированным стеклом, размером с ладонь, которую Ничегов где-то нашел и отмыл, как полагал Костя. «Отреставрировал», как значилось в «сопроводиловке» на витрине, излишне подробной и занудной на вкус Жнеца. Еще святые лики, простые, как фотографии на паспорт, бронзовые фигурки Петра и Павла, мелкая пластика, в слое патины, округлые и неброские фигурки. «Тут поклонниц не жди, – рассудил Жнец, – это тебе не панно 26 на 8 метров с двумя сотнями вроде бы портретов – иллюстрация к телефонной книге! Или голые как бы Гоголь с как бы Пушкиным, пристроившиеся с двух сторон к как бы Лесе Украинке, – там люди бы стояли в очереди. «Жесть» – говорили бы про первое, «прикольно» – говорили бы про второе. Хотя и первое и второе – это то же самое, что делают Гоголь и Пушкин с Лесей, только тут вместо Леси – мозги народа, а вместо Пушкина – собственно модный автор».

В зальчике побольше, выгороженном в центре, народу уже побольше, тут и работы понятные – собственная живопись юбиляра, правда, тоже без претензий, ордам любителей «Брюллова наших дней» или русского Рене Магритта явно не сюда. Пейзаж, натюрморты с полевыми цветами, портреты – во всем умиротворение и спокойная сила. В цвете, в композиции, в выборе места, времени, освещения.

Были и новогорские пейзажи, и портрет дьякона Прокопия, которого помнил по монастырю Костя, много портретов стариков, старух. Он оглядел зал и понял, что про учеников был неправ: большинство посетителей как раз и были парни и девчонки возраста студентов, с той характерной особенностью в манере одеваться, в которой сразу узнаются студенты-художники: небрежно, просторно, просто.