Тень ивы

Молчал про Ваню из соображений своей безопасности и Станько, причем когда Жанна смогла вставать и понемногу ходить, ее свозили на очную ставку со страхующим, где она, во-первых, сообщила, что знает этого человека как Станько и по кличке Стон, а во-вторых, все, что ей известно о его роли в этом деле. После этого Станько, отказывавшийся сотрудничать со следствием, начал рассказывать много и куда более существенных вещей и про эту транспортировку, и про другие, и про все дело в целом и его героев. Мальчик в его показаниях отсутствовал, там зазвучали куда более взрослые и важные имена, – сеть, точнее, какая-то ее цепочка потянулась в руках Петрова, областное начальство уже готовило ему мощное повышение, так что расположение его к Жанне росло день ото дня.

Ивхав, узнав о том, что мальчик для городского отдела полиции в деле отсутствует, удвоил свои усилия по излечению Жанны – и, что особенно важно, Вани. Для него Ваня был идеальной моделью для получения подтверждения своего лекарского могущества, исполнения им поручения. Он никогда в нем особенно не сомневался, в этом могуществе, но явить матери великий результат исцеления ее сына от наркомании значило бы привлечь к его системе оздоровления человечества все большее и большее число поверивших, идущих за ним. А значит, приблизить и саму великую цель. Героиновый наркоман в самой тяжелой, юношеской форме зависимости, который не нужен никому на белом свете, даже военкомату, кроме едва живой матери, с которой тоже не все ясно, – такого пациента ему еще не попадалось! И результат уже наметился: Ваня вышел из фазы возбуждения, агрессии и впал в депрессию, естественную для таких состояний. Ивхав врачевал нескольких алкоголиков, причем двоих принудительно, и понимал, как складывается картина отказа от зелья. Первый его излеченный пациент – Родион Камондиров, в прошлом доцент пединститута, кандидат биологических наук, не только активно помогал в сложном деле оборудования первой клиники – «центра здоровья», как называл ее Мнвинду, но и прояснял некоторые подробности физиологии человека, которые Ивхав, по его убеждению, чувствовал «как волк», но изложить ясно не мог.

Ивхав подобрал Родиона Фроловича буквально на полу пивной – там Родион зарабатывал свою стопку водки тем, что мог выстучать ложкой на любой стеклянной таре – от стакана до бутылки – «Венгерскую рапсодию» Листа или песни советских композиторов в ассортименте.

Ивхав держал его на сухой диете, что означало заключение в подвальном склепе, полном голодных крыс, ровно 13 дней, на 14 день бывший доцент впал в состояние эйфории и бросился целовать ноги Ивхаву, когда тот, тщательно за ним наблюдавший, пришел в очередной раз проверить состояние пациента.

Камондиров позднее, став убежденным помощником Мнвинду, оставив ради этого попытки вернуться в преподаватели, нашел в научных статьях объяснение «чуда», которое преобразило его. В определенный момент человеческий организм, не получающий питание извне, переходит на добывание питания внутри самого себя, используя для этого в первую очередь больные клетки: так происходит очищение всех жизненных систем, наступает легкость, покой и опьянение – те состояния, которые ищут люди, привязанные к алкоголю или наркотикам.

Он пытался объяснить эффекты «эндогенного питания»20 Гансу Вманду, как величали его в пивной, но тот только посмеялся:

– Можешь как угодно это называть, я знаю одно: человека лечит, если из него удалить человеческое.

– Специалисты советуют, правда, клизмы делать, иначе может интоксикация наступать. Ну, организм из кишечника будет всякую грязь всасывать.

– Ты клизмы получал, когда я тебя лечил?

– Да я, кроме спиртного, до этого месяц ничего в рот не брал!

– Ты говори: клизмы были?

– Нет.

– Сколько не пьешь?

– Скоро два года.

– Вот это и есть ответ. Имею пример. Медведь, например, Родион, когда зима, пять месяцев ничего не ест, – у него что – всякая грязь поступает? Он с новыми силами весной выходит!

Все эти сравнения с медведями, совами, косулями и, конечно, волками как образцами возвращения к природе смутили бы и махровых «зеленых», а уж для многих из последователей Ивхава просто были символом веры, но не понимания. Тот же Камондиров открыл для себя особое единение Ивхава с животным миром, съездив однажды с ним на конезавод, куда штатного санитара горбольницы позвали на помощь ученые ветеринары. Надо было видеть, как высокопородная кобыла Талова, не подпускавшая к себе в течение трех дней даже личного конюха, упала на передние колени перед Иваном, склонила голову и замерла, едва тот зашел в стойло.

– Зуб, пятый снизу справа, гнойный мешок, – сообщил Иван благоговейно замершим коневодам после недолгого осмотра лошади.

– Может быть вы, Иван Михайлович, инъекцию сделаете ей – надо, чтобы успокоилась, или держите ее, а вот доктор Ухов сделает.

– Не надо, зачем ее держать. Лечите, она будет спокойной.

И кобылу Талову будто подменили: вынесла все процедуры с полным смирением.

Не то Ваня! Месяц его заточения подходил к концу, когда он впервые попросил о еде. И то только потому, что Ивхав к своим обычным ежедневным проповедям о важности победы над всем человеческом в человеке добавил новость: Жанна идет на поправку, скоро он сможет увидеться с матерью.

Кажется, мать была его единственной зацепкой за жизнь. Ко всему остальному человеческому, в том числе курению и героину, Ваня не проявлял никакого интереса с первых дней, когда осознал, что находится в самой настоящей тюрьме, которую и представить себе не мог. Камера заполнялась крысами сразу после переключения освещения в ночной режим – а полностью свет не выключался никогда . Крысы заставляли забираться на кровать с ногами, а потом смиряться и с тем, что твари залезают на постель и ползают по лицу, если лежишь, и копошатся в руках и ногах, если, не выдержав, вскакиваешь и садишься. Первая ночь в этой камере, длившаяся всего несколько часов, научила Ваню абсолютному смирению – он быстро усвоил, что если в чем-то сопротивляется Ивхаву, крысы становятся злыми и агрессивными. Он тогда колотил в дверь, Ивхав открывал, Ваня набрасывался на него, стараясь ударить или расцарапать, Ивхав уходил, и крысы повторяли то, что только что пытался он сделать своему мучителю: после трех демонстраций протеста к утру кисти рук, лодыжки, правая щека Вани были покрыты кровоточащими ранами от зубов злобных тварей.

Он и затих – скорее не от понимания того, почему крысы нападают, а от того, что задевать что-либо руками или ногами стало больно, и он заметил, что ползать они продолжали, а кусать перестали.

Слабо жившая в нем надежда на какое-то будущее основывалась – так же, впрочем, как и у Жанны, на том, что монгол «запал» на Жанну, что делает все это он потому, что Жанна интересует его как женщина.

Ваня думал, что если Жанка выздоровеет и подвернет этому гаду, тот выпустит его, а пока держит, чтобы та точно подвернула. Раз так, ладно, можно ждать – Ваня сможет ее уговорить. Да и если сойдутся надолго – хрен с ним, только надо ее предупредить, какой это живодер, это не Селим Мубаракшин из Оша!

Жанна, тоже сопоставлявшая Ивана с единственным мужчиной в ее жизни, видела, что Ивхав по меньшей мере симпатизирует ей. Что он спокойный, благожелательный, имеющий влияние и, наверное, не бедный, поскольку, хоть и работает санитаром, владеет целым оздоровительным центром. К тому же – живет один, что для нее, лица без гражданства в России, да еще и подследственной, существенно. И если не его интерес к ней как к женщине, то что же еще может заставить постороннего человека заботиться о ее сыне? Он знал о Ване то, что Жанна предпочитала скрывать, – что мальчик баловался наркотиками, причем Ивхав говорил об этом не с ужасом и сочувствием, а со спокойной уверенностью, что его помощь в лечении принесет мальчишке полное избавление от зависимости. Жанна, сама врач, не диагностировала бы привязанность мальчика к наркотикам как зависимость, но не спорила: главное, Ивхав говорил, что лекарств к Ване не применяют, что лечат его душу и это приносит положительный результат.

Если считать, что выздоровление связано с избавлением от балластных веществ в организме, Жанна и Ваня встретились друг с другом полностью выздоровевшими. Настолько, что едва узнали друг друга –месяц заточения на разных этажах городской больницы иссушил их . Когда они, плача, обнялись в смотровой, у Жанны за плечами уже был суд, положительное решение о предоставлении ей гражданства России, а у Вани – признание его выздоровевшим, которое накануне сделал Ивхав.

– Ты сделал, Ваня, свой шаг к зверю, иди к нему ближе и ближе. Помни, что крысы, нападавшие на тебя, – лишь тень человеческих пороков, которые будут тебя окружать снова. И не проклинай крыс. Это существо, самое ближнее к человеку, знаешь? Есть какой-то памятник собаке Павлу, который будто бы принес помощь в изучении человека. Крыса заслужила этот памятник больше. Присмотрись к ней, присмотрись ко всему, что ты считал неправильным, имей увидеть там правильное.

Не вполне еще веря в свое освобождение, Ваня успел шепнуть Жанне:

– Ты ему дай, мамка, только пусть он меня выпустит.

Она засмеялась, вытирая слезы, обняла его еще сильнее и тоже прошептала:

– Дурачок ты мой, сыночек, все будет хорошо.

Ивхав, по разумению Жанны вполне по-джентльменски не требуя от Жанны благодарности в виде секса в первые дни, предоставил им в том же центре здоровья просторную комнату с мебелью, телевизором, а также туалетом, ванной и кухней с холодильником, полным продуктов.

Они получили возможность гулять в городе, а поскольку стоял жаркий май, Ивхав сходил с ними по одежным магазинам, где Жанна с удовольствием выбрала летнюю одежду для себя и Вани, а Мнвинду оплатил.

Ивхав не докучал им, но даже когда они оставались одни, его присутствие будто бы ощущалось.

– Ну как ты, Ваня? – в который раз, счастливо улыбаясь, спрашивала Жанна и обнимала мальчика.

– Ништяк, – отвечал Ваня, но при этом оглядывался и спрашивал: – Ну че, ты спрашивала: он точно выпустит?

Она не спрашивала Мнвинду, потому что и так видела: Ивхав Ваню не держит. Он показал ей и свое заведение, в котором, оказывается, в этот момент находились еще несколько пациентов на излечении от алкогольной зависимости, познакомилась с Камондировым, Федором Принцевым, а также работающими по совместительству медсестрами Лидией Заносовой и Лидией Билоноговой. Оснащение и порядок в этой, по существу, лечебной амбулатории обеспечивали в основном эти две женщины.

– Я рад, что тебе понравилось, Жанна. Но ты видишь, кого здесь не хватает?

– Нет, не вижу.

– Главного врача не хватает.

– А Павел, который в этой больнице работает?

– Павел пришел – ушел, тут надо жить всю сутку целиком.

Жанна засмеялась:

– Я, конечно, польщена, Ивхав. Но это… несерьезно.

– Несерьезно? Что это значит, Жанна?

– Ну, не знаю, это все же твой эксперимент. А я все же хочу работать – да я и работала – настоящим практикующим врачом в настоящей больнице, – она усугубляла серьезную обиду своего нового друга, но не понимала – насколько.

– Настоящий! А твой сын, героиновый наркоман, излеченный мной, – это не настоящий?!

Тут и выяснилось, что оценка состояния Ванечки у них кардинально расходится, причем и Жанна завелась: как же, санитар, возомнивший себя целителем, оспаривает ее диагноз, диагноз дипломированного врача.

Он не стал продолжать этот спор, но с сожалением подумал, что все-таки материнская любовь слепа, и у него есть последний и наиболее верный способ привязать ее к себе, как, впрочем, и всякую другую женщину, с которой сводила его судьба. Кроме Галины.

И он согласился со всеми ее решениями. О том, что им с Ваней нужно съездить в Душанбе и получить документы, необходимые для гражданства, что ей стоит уже сейчас подыскивать работу, жилье, а пока она готова помогать ему во всем, что ему будет нужно. Он выдал ей деньги на первое время, в счет «аванса», как он сказал. Но просить помогать не стал – слишком недооцененными он чувствовал в этот момент и свою помощь, и свое деловое предложение.

Вскоре после получения ими свободного режима Ваня исчез, как раз в тот момент, когда Жанна поднималась в поликлинику узнавать об условиях работы. Она сразу наткнулась на записку, прилепленную на жвачку с обратной стороны двери, когда открыла их комнату.

«Я паехал в Душанбе. Зделаю дакументы и вирнусь. Ты туда не езди. Там тибе апасна. Все знают что ты здала Ата и Селима. Аставайся с идалом, но буд с ним асторожна. Все будет нармальна. Извени, деньги взял тваи, вирнус – атдам. Люблю. Ваня».

Она опустилась в кресло и заплакала. Нельзя было оставлять его одного, ни на минуту! Ведь с ним явно что-то не так: он почти не ест, не спит по ночам, молчит, о чем бы она его ни спросила, даже о том же лечении. Разве этот балагур и шустряга, которого она узнала в бадахшанском кишлаке Джума, сейчас не вздрагивает от любого громкого звука и может спать только стоя при включенном ярком свете, прислонившись к поставленному у стены под углом матрацу?

Жанна вытерла слезы: если без эгоизма – надо признать, что Ваня выбрал то, что ему лучше, что ему ближе, и он имеет на это право.

«Нашла себе игрушку – сыночка белоголового с голубыми глазками! – ругала она себя. – Заведи своего и играй на здоровье! Да и насчет Душанбе он прав. В Душанбе меня точно вся мафия ищет – их там поворошили».

Она зашла в смотровую, где обычно проводил время своей работы в центре Ивхав, и с порога сказала:

– Ваня уехал.

Ивхав, сидевший к ней спиной, не повернулся, но, услышав горькую интонацию, усмехнулся.

– Чего же не бежишь следом?

– А куда?

– Ты же все составила в план: Душанбе, документы, на работу врачом. Настоящим!

– Я была у главврача. Она сказала: прописываться надо.

– Куда прописку поставим? – он, наконец, обернулся и посмотрел на нее. – В поддельный паспорт? Или в настоящий?

Ивхав подошел к ней вплотную, притянул за плечи к себе и спросил, глядя в близкие глаза:

– Теперь видишь, что настоящее? А? Вот это – твое настоящее, – он указал на шкафы с инструментами, на медицинские кресла, операционный стол, – это настоящее. Вот там, за стеной, трое человек, от которых все люди уже отказались, – вот настоящее! Твое настоящее – это я.

Он взял ее открытую ладонь и накрыл ею свою напрягшуюся плоть.

– Возьми, это настоящее. Смелее.

Жанна встала на колени и, уткнувшись лицом Ивхаву в пах, попыталась сделать сразу многое, чего раньше не делала: добраться до тела, приласкать его губами и раздеться самой. И не успев обнаружить своего неумения, Жанна оказалась на столе, который Ивхав нажатием кнопки поднял до уровня своего лица и, раздвинув обращенные к нему ноги, мягко, но властно прошелся языком по ее лону. Жанна вспоминала это позднее как ощущение снежной лавины: сначала ты – скала, скованная льдом и холодом. Потом где-то в мозгу, на вершине горы, что-то оттаивает, начинает катиться вниз, вовлекая все, что попадает на этом пути, – все участки твоего тела, – и с веселым безудержным грохотом скатывается вниз, вниз, в самый низ твоего тела, который, оказывается, и есть верх.

Что она знала до Ивхава о снежной лавине, которая тает? Изучала ли она в мединституте способы возврата к жизни человека, испытавшего это самое таяние ледников?

Оказывается, надо бить по лицу, и оказывается, если спасатель, такой, как Ивхав, делает это сильной ладонью, это так же волшебно, как и само забытье в нисходящем потоке с горы.

Он снова спросил:

– Ну что, настоящее?

Она только улыбнулась в ответ. Она подумала, что честолюбие Ивхава равно его способностям любовника. Сложный сплав. Все переменилось: она вроде должна была отблагодарить его за все – за себя, за Ваню, а благодарность испытывала она. Он вроде должен был ее уговаривать пойти к нему работать – а теперь она просила его об этом сама. Она должна была спросить, что он сделал с ее сыном, а спросил Ивхав:

– Так кто тебе этот Ваня – кто-нибудь или никто?

– Сын.

Он поднес пальцы к ее лицу – на них виднелась кровь.

– Ты была девственницей. Я это не только чувствовал, но и видел.

– А как же то, что в меня заталкивали килограммы героина?

– Девственность осталась при тебе.

– Мне не было больно.

– Другое больно. Ты знаешь, что тебя порезали так, что забеременеть будет сложно?

– Конечно. Там было несколько ран. Только если чудо…

– Поэтому этот мальчик считается твоим сыном?

– Нет. Ты думаешь – оттого, что не смогу родить сама? Нет. Просто у каждого ребенка есть мать, иногда она просто не находится. Я у него нашлась.

***

И Ваня у нее снова нашелся. И она нашла свой символ веры в Ивхаве. Правда, не сразу. Она работала на него потому, что в другие места не брали, потому что жилье где-то, кроме бункера, – того или этого – он находил и оборудовал под лечебницы с неукротимой энергией. Он мстил ей сексом, в котором не скупился на грубости, но который она принимала за любовь, потому что другой не знала. Или просто нравилось. Он мстил за то, что она по-прежнему с иронией и некоторой опаской относилась к его методике лечения заточением и страхом, за то, что она – считая, что тайно от него – пыталась найти место со служебным жильем и пропиской.

Осенью снова появился Ваня. Ивхав, Камондиров и Жанна только-только переехали на новое место – и снова в обычный подвал – и готовили с нанятыми рабочими места для своих пациентов: их предстояло еще перевезти – тоже аттракцион из непростых. В дверь их «центра здоровья» позвонили, Жанна, оказавшаяся к входу ближе всех, открыла дверь и увидела Ваню.

И так не в самое жизнерадостное место Ваня принес с собой дух такой отчаянной беды, что Жанна заплакала и безмолвно прижала мальчика к себе. Он был, конечно, худым, грязным, но не от этого ей стало страшно: что-то взрослое, даже старческое, скорбное проступало сквозь бледность его лица. Он даже не улыбнулся ей в ответ, только тяжело вздохнул, отчего Жанна ощутила под своими руками его острые ребра.

– Ваня, что с тобой, ты нездоров?

– Все ништяк, – проговорил он хрипло, и голос его показался ей незнакомым, грубым, взрослым, – только подогрел бы кто.

Она развернула внутренние сгибы его рук и увидела следы инъекций, частые, как сыпь, воспаленные, в ореолах синяков, и обессилено позвала:

– Ивхав!

Он уже стоял за ее спиной и, конечно, все понял.

Он не сразу взялся за Ваню, потому что Жанна нуждалась во времени для общения с мальчиком, времени для понимания, что материнская любовь, любовь вообще – не средство ни для чего, тем более не средство лечения. Любовь – это состояние, которое, по убеждению Ивхава, само требует лечения.

Прошло несколько дней, в течение которых Ваня, все так же молчаливо и угрюмо начинавший утро вместе с Жанной, к середине дня исчезал из бункера и возвращался глубокой ночью. Он залезал к Жанне в кровать, обнимал ее, целовал волосы и руки, говорил, что скоро будет богат, потому что у него есть верный шанс заработать, что они уедут в Крым, где для него верный человек присмотрел дом у самого моря. При этом она знала, что днем он обчистил карманы у нее, трех рабочих, одежда которых висела в гардеробе, и Ивхава, что на деньги, которые он украл, причем не только у них, к вечеру он насобирал на дозу и что вот-вот его обманчивое счастье закончится и все повторится по кругу.

Она имела твердое намерение устроить его в школу, оформить усыновление законным способом, но что толку говорить об этом, если она не могла добиться от него ответа ни на один вопрос, например: где он был эти три месяца? Где он находит наркотик? Ваня не соглашался даже на то, чтобы просто попросить у нее деньги, а не красть их, тем более – у других.

– Не, мам, не. Я сам. Деньги вообще не проблема, скоро у нас будет много денег.

Это вечером, а утром не говорил вообще ничего.

Ивхав закрыл его в клетку после попытки взломать кассу «центра здоровья» – Мнвинду держал кассовый аппарат, как всякий порядочный налогоплательщик. И в последующие двенадцать дней голодания постоянно допускал к мальчику Жанну, которая мерила давление, температуру, осматривала и прослушивала Ваню. Она видела все, самые страшные моменты «ломки», когда мальчик с разбега ударялся лицом в дверь, отчего смотровое окошко омывалось кровью. Она видела его в ступоре, когда разжать его кисть или поднять руку стоило физических усилий из-за окаменелости мышц, в то же время содрогающихся от озноба. Ей стоило огромных усилий останавливать себя, чтобы не упросить Ивхава остановить это заточение, выпустить мальчика. Иногда и просила.

Он холодно выслушивал ее и напоминал, что она дала согласие.

– Мы идем по короткому пути, скоро ему станет лучше.

– Ты знаешь, можно ускорить очищение организма внутривенной инфузией антиоксидантов. Ну, ему можно помочь вывести из организма следы отравления.

– Из головы ему нужно вывести отравление! Иди, смотри на него, следи за ним, убирай за ним, но не делай за него то, что должен сделать он сам! Не становись сообщницей в его убивании себя.

Кусая губы от отчаяния, терзаясь болью, будто это она сидела в клетке, она проклинала Ивхава за его жестокость, называла про себя палачом, но выхода этому отчаянию не находила.

Пережив вместе с Ваней каждую минуту лечения, Жанна получила вознаграждение: мало-помалу Ваня оживал, как будто выходил из тяжелой спячки. На 14 день Ивхав, запрещавший в ходе своего лечения кому бы то ни было разговаривать с пациентом, подозвал ее к дверям в его палату и сказал:

– Поговори с ним. Сейчас время.

Ваня впервые обрадовался ей, даже улыбнулся:

– Мамка, ты меня спасла.

Последующие осень и зиму, когда Жанна сняла квартиру, устроила Ваню в вечернюю школу, а днем он тоже стал работать в центре, она в минуты отчаяния и боли любила вспоминать как подтверждение того, что были и в ее жизни счастливые времена. Глядя на активного, легко берущегося за любую работу Ваню, наблюдая, как он вселял надежду в тех, кто попадал в их лечебницу в нижней точке пристрастия к наркотикам, Жанна испытывала благоговейный трепет ко всему, что делал Ивхав, что он говорил, и к нему самому. Она стыдилась того, что совсем недавно посмеивалась над его самодеятельными теориями, сомневалась в законности этого лечебного промысла и побаивалась, что и ей может грозить суд и тюрьма за то, что она занималась, по существу, незаконной врачебной деятельностью. На смену этим малодушным метаниям пришла уверенность в том, что Ивхав может все, и это всесилие расходует на благо людям, и что не видеть и не понимать этого могут либо люди глубоко безнравственные, либо идиоты.

Важно ли в таком случае – законно или нет то, что он возвращает людей к жизни, прямо говоря – воскрешает их?!

И чем дольше они усердствовали, отыскивая больных, опустившихся людей, излечивая их, тем большее число людей разделяло ее отношение к Ивхаву и его промыслу. Возможно, эта вера до конца ее дней давала бы ей силу, наполняла жизнь смыслом, наконец, просто приносила облегчение, если бы Ваня не пропал снова.

Он вернулся после двух месяцев отсутствия и безуспешных попыток Жанны найти его, в том числе с помощью полиции.

Он выглядел таким же изможденным и безразличным, как и в прошлый раз.

Ивхав настоял, чтобы его заключили в палату сразу, не устраивая разбирательств.

Жанна согласилась, хотя не обошлось без слез.

На седьмой день голодания и «страхотерапии», когда самые страшные симптомы «ломки» были позади, Ваня снова забеспокоился, стал бросаться на дверь, потом колотиться головой о спинку кровати.

Ивхав не посчитал нужным открыть клетку и, как предложила Жанна, привязать мальчика к кровати. Через несколько минут это уже поздно было делать: Ваня ударился об острый угол кровати так, что получил большое внутричерепное кровоизлияние и мгновенно погиб. И Жанна, и Ивхав просмотрели момент, когда можно было попробовать какие-то меры спасения.

В лечебнице Ивана это был первый, но далеко не единственный в дальнейшем случай смерти пациента в процессе лечения. Начиналось то, что в конце концов приведет великий проект Ивхава Мнвинду к гибели. И не от жесткой полицейской длани, а куда как более мягкой, нежной и даже любящей руки.

Игорь Гарпунов – Сергей Сергеевич

На собачьей площадке.

Благодушествовать за любимой игрой «Mortal Combat» Игорю пришлось совсем недолго, позвонил Дугин, причем позвонил не на мобильный, а в кабинет.

– Игорь Геннадьевич, есть необходимость встретится. Через 15 минут на Виктора Цоя, в Зеленом сквере.

«То есть на бывшей Орджоникидзе, на собачьей площадке», – произнес про себя Игорь. Голос Дугина слегка позванивал, Игорь и не помнил, чтобы Сергей Сергеевич терял свой мягкий бархатный тон. Зеленый сквер был от осенней листвы и желтым и красным,и все еще зеленым – кусты сирени сохраняли летний глянец. Свет пробивал кроны, солнце будто светило отовсюду, даже с земли, отражаяь в лужах. Свет пробивал и пахучий шашлычный дымок, кутавший редкие деревья, над мангалом колдовал смуглый человек в лыжной шапке, выдававший людям, сидящим за хлипкими столами на металлических ножках, куски баранины с луком на пенопластовых ванночках. Все как и было много лет назад, те же мальчишки, играющие в футбол, те же безудержно носящиеся собаки, мамочки, коляски, дети, запинающиеся за большие для их ног кленовые листья.