Тень ивы

Он развернул ее к свету и спросил:

– Говори, ты зачем-то пришла?

Она пристально вгляделась в его глаза: это, без сомнения, был тот же человек, которого она видела час назад одержимым, и это означало, что зверь в нем окончательно победил человеческое. Холодея от всех сбывшихся дурных предчувствий, она только отрицательно качнула головой из стороны в сторону. Ивхав развернул ее с себе спиной и, прижавшись к ней, подтолкнул Жанну к креслу у окна. Устроившись в кресле, он притянул Жанну к себе, раздвинул ее ноги своими коленями и усадил ее на них. И повторил, уже требовательней:

– Говори.

Все, что он сделает и скажет дальше, открылось Жанне в один миг.

Она вспомнила, как Ивхав толкает ствол пистолета между зубами Косули, как обхватывают губы этой женщины тяжелый холодный металл, как напрягается его палец на спусковом крючке, и поняла, что больнее всего ей было от того, что не было выстрела. Он мог сейчас сказать все что угодно, но только не должен был говорить тех же слов, которые он говорил Косуле. И тогда она не должна будет отвечать теми же словами, исторгнутыми дьяволом. И выход тут был один: заставить его не спрашивать. Эта вспыхнувшая потребность в том, чтобы опередить возможный голос зла, захватила Жанну, как приступ удушья, нехватки воздуха.

Она встала, подошла к краю кровати, взяла пистолет – это был новый ПМ, модель, знакомая по занятиям на военной кафедре, сняла предохранитель и, подойдя к Ивхаву, прижала к его лбу ствол и нажала на курок.

Звук оказался вселенски громким, оглушительным, но принес облегчение, она смогла вздохнуть.

На лице Ивхава, уже заливаемом кровью, Жанна успела разглядеть какое-то подобие улыбки. Она услышала внутри себя тихую радость от того, что она честно избавила своего возлюбленного от дьявола внутри него, что и самого Ивхава отпустило.

Она аккуратно положила пистолет туда, где ему было самое место: на место окончательного искушения, на кровать со смятыми простынями.

Жанна забыла закрыть за собой дверь трейлера, вернулась, отойдя десять метров, но решила дверь не закрывать: пусть его так быстрее обнаружат.

Не зная, куда идти, она, тем не менее, шла на свет – и при уличных фонарях разглядела, что правая рука забрызгана кровью, хотя и не сильно, но заметно.

Миновав городской бульвар с еще не зажженными, но уже помаргивающими фонарями, она добрела до центрального базара. Торговля уже свернулась, но ворота оставались открытыми, за ними Жанна увидела, что из крана в стене павильона течет вода, ударяя в жестяную раковину. Это было то, что нужно.

Она вымыла руки и попробовала напиться сначала из сложенных пригоршней, потом – ловя ртом струю.

Когда она подняла голову, ее глаза встретились с взглядом мужчины, незаметно оказавшегося рядом. Это был кавказец или какой-то иной житель Востока – еще молодой, но, как часто бывает у смуглых мужчин, с седыми волосами и коротко подстриженной бородой.

– Ты пьешь как волк, – сказал он, улыбнувшись.

– Как собака, – без улыбки ответила она, сожалея, что не успела смыть кровь с предплечья. Может, он и не заметил крови, но ее потерянное лицо, как монетка на земле, привлекало внимание и заставляло протягивать руки. Особенно мужчин, особенно восточных.

– Возьми, вытри, – он протянул ей носовой платок, – я Тигран, а ты?

– Жанна.

– Дук хайерен йек хозум?15

Жанна мотнула головой: не понимаю.

– Похожа, – кивнул Тигран, – ну да неважно.

Со стороны павильона к ним подошел рослый парень в комбинезоне «милитари» и, указав на Жанну, спросил:

– Тигран Арутюнович, ворота закрываем или?..

– Я пойду, – Жанна повернулась к выходу и на мгновение остановилась, придумывая – куда идти. Съемная квартира, где она жила до сих пор, приезжая в город из Поталова, само Поталово даже не пришли в голову.

– Подожди, – сказал Тигран охраннику и тронул Жанну за плечо.

– Жанна, давай зайдем ко мне в офис, чаю выпьем. А? Чай у меня хороший, который до фасовки, знаешь? Трюмом из Цейлона едет. Идем, а?

Жанна вздрогнула. Все повторялось. Селим тоже любил чай, который приезжал в тюках из Индии или Шри Ланки, и тоже любил им угощать.

Она даже отпрянула в сторону. Тигран истолковал это по-своему. Он обнял Жанну за плечо, легко, но властно увлек ее за собой куда-то в глубь двора, кивнув охраннику:

– Давай, закрывай, нам торопиться некуда. Так, Жанна?

И она в очередной раз покорно пошла за очередным восточным князем или ханом, ловя нутром дух тревоги, исходящий от восточного лица, и в очередной раз пошла потому, что пойти больше было некуда.

В темных рядах скелетов рыночных прилавков светилась узкая дорожка мокрого асфальта, бликующая цветными огнями и краем закатного неба. Тигран шел быстро, по временам оглядываясь на Жанну, посылая к ней с ветром искры от своей сигареты. Скоро они подошли к одноэтажной бетонной коробке с высоким крыльцом, стоявшей у самого забора рынка. На стеле двери светились буквы.

Внутри и того и другого было в избытке. Кадки с огромными, в размер деревьев, стволами, кронами и листьями, керамические горшки, большие и маленькие, с растениями и цветами разных размеров и расцветок, срезанные цветы в ведрах, баках и бочках образовывали многоярусные стены.Все это агрессивно пахло и даже как будто звучало голосами птиц.

– Проходи сюда, – послышался голос Тиграна из самой кущи. Жанна обогнула ветви глянцево блестевшего фикуса и увидела стол со стеклянной крышкой, на которой рядом с компьютером, бумагами, разнокалиберными кружками и даже спиртовой горелкой возвышались пузатые плетеные клетки с мелкими птицами. Канарейки, какие-то серые птахи с красными короткими клювами, белая, розовая птичья мелюзга, – в общем, голоса птиц не были галлюцинацией.

Тигран, тронув Жанну за плечи, усадил ее в кресло, открыл навесной ящик со стеклянными дверями, достал стеклянный чайник, наполнил его, подмигнув Жанне, заваркой из мятого бумажного пакета, потом налил из большой бутылки воду и разжег спиртовку. И хотя вслед за этим он, не останавливаясь, занялся кормлением птиц, не обращая внимания на Жанну, вопрос, обращенный к ней, висел в воздухе.

Что с тобой случилось?

Жанна Хаджиева.

Ванечка за испуг.

Даже дышалось в горах по-иному, по-человечески. Или по-божески. После целого комка боли, неразрешимых проблем, просто опасности для жизни, которыми заполнился в последние дни Душанбе, неприметный кишлак Джума в долине Горного Бадахшана казался Олимпом, возвышающимся над земной кровью и грязью.

Селим, с улыбчивости и спокойного голоса которого началась для нее «божеская жизнь», остался и в горах таким же внимательным, словно обеспечивать ее спокойствие и безопасность было его единственной целью. Той ночью, убившей всех родных Жанны, Селим до самого рассвета рулил оранжевым «москвичом» по петляющей в горах дороге, которую моментами не было видно из-за стоящей в воздухе белой пыли. Но, судя по скорости машины, дорогу Селим знал хорошо – и на рассвете за краем скалы, слева от дороги, открылась яркая зелень долины, свечки тополей, белые плоские крыши и синие пики гор со снежными вершинами.

А домик в этой деревне, у которого Селим остановил свою машину, и вблизи оказался вполне ничего: несмотря на глинобитные стены, внутри – почти по-городскому: стены в обоях, пол, покрытый коврами, в единственной большой комнате – вообще в несколько слоев.

Жанну Селим разместил в отдельной пристройке из силикатного кирпича, в которой, кроме двух кроватей, стояла только уличная пепельница на металлической ноге, а на подоконнике единственного окна – две алюминиевые ложки, металлические тарелки, кружки, майонезная банка с солью.

«Пионерский лагерь или тюремная камера?» – подумала Жанна, но Селим сказал, будто возражая:

– Ходить можно куда хочешь, только, – он поднял палец, – если Таслима скажет, что выходить нельзя, то нельзя.

Он крикнул что-то в сторону большой комнаты, и оттуда появилась высокая женщина, словно ждавшая, чтобы ее позвали.

– Здравствуйте, салам, – кивнула ей Жанна.

Таслима смотрела только на Селима, и Жанна открыто разглядывала высокую, стройную, молодую женщину. Цвет кожи, близкий к сандалу, делал ее старше и еще красивее, и портило ее только то, что правый глаз был прикрыт веком. Зато левый – было ясно – видел больше, чем лежало в поле зрения.

– Таслима будет оставлять тебе еду на летней кухне.

Селим уехал, сказав, что появится завтра, но приехал только через четыре дня. Он был нечетким, как промасленный червонец. Он то застывал в неподвижности и молчании, то, словно проснувшись, начинал говорить много и горячо, в основном обещая Жанне решения всех ее проблем. Она не жаловалась ему на свои горести, не просила помощи, но Селим обещал, что обязательно скоро переправит ее в Россию, где нет поджогов и грабежей. Рассказывал, что узнал, куда отвезли тела отца, матери, брата, что договорился забрать их из морга и похоронить на русском кладбище, говорил, что сумеет добыть денег для нее – на первое время, хотя бы на билет до России.

Все его слова не достигали ее сознания, искавшего пока только покоя. И его обещания возвращали к тому страшному, от чего она бежала. Он проезжал мимо их дома, когда она сидела на корточках возле ворот, в стороне от пожарной машины. И не говоря ни слова, взял ее за руку и втолкнул в машину. Выбираясь из города вместе с Селимом, так звали этого человека, она видела, что вокзал, откуда уходили поезда, горел, что горело и здание ЦК на центральной площади Душанбе, лежал раздувшийся труп женщины, судя по одежде – русской, и тут же рядом стояли люди и спокойно разговаривали. Да и ее какой-то бородатый таджик с рыжей крашеной бородой разглядел через стекло «москвича» и показал пальцем, призывая других молодых парней рассмотреть ее: она без хиджаба! Вслед машине полетела чья-то туфля, грохнувшая по крыше. Что удивительно – это были молодые парни, там, во дворе, в ночь погрома – тоже молодые.

***

Когда и как их обидели коммунисты? Или обидели русские? Чем? Какая там Россия, какие деньги, билеты? После гибели отца и матери возможной казалась только одна цель – выжить.

И все же Селим был ответом на ее вопрос. И сам был вопросом.

«На что я ему сдалась?» – раздумывала Жанна. Времени было в избытке, как и мест для прогулки: прямо от стены ее пристройки лежал пологий склон, заросший невысоким ковылем, грушевыми и хурмовыми деревьями, высокими зарослями маков, местами продолжавшим цвести. По этому склону она по нескольку раз в день спускалась к берегу быстроводной речки.

«В конце концов, у него должна быть цель. Ведь он даже рискует, связываясь с русской. Хотя какая я русская?» Немногие из темнолицых жителей кишлака, которые случайно встречались ей, так же, как и Таслима, враждебности не проявляли, но и приветливости не выказывали. Таслима оставляла ей на кухонном столе еду: молоко, козий сыр, лепешку, персики, чашку вареного риса, но никогда не разговаривала с ней и уходила, как только в кухню входила Жанна.

***

Ни скорби, ни жажды мести, никаких других движений не ведала ее душа. Первые свои слезы о погибших родных Жанна пролила не без радости: среди темных, сморщенных, будто запеченных лиц жителей аула она увидела однажды живую голубоглазую мордочку мальчишки, который, сунув руки в карманы спортивных штанов, брел рядом с Селимом по бесцветной улице аула в сторону дома Таслимы. У дувала, выходящего на склон горы с просторным лугом, обычно и просиживала все дни Жанна, поглядывая на дорогу к перевалу: не появится ли Селим.

Селим, как обычно, чересчур широко улыбнулся ей, подходя, обнял за плечо мальчишку и сказал:

– Вот, Жанка, познакомься, мой братик родный, Нургали звать.

– Ваня, – протянул ей ладонь мальчик.

– Ну, Ваня по-русски, – хлопнул мальчишку по плечу Селим, – он у меня прикольный братан. Пацан четкий, люблю его.

Все тут пахло неправдой: брат, любовь, имя – одно совпало: Ване-Нургали было по виду лет десять, точно как ее родному брату, и держался он похоже: кривая ухмылка на лице, выгоревшие на солнце волосы.

Слезы вмиг сделали лица перед ней мутными, и хотя Жанна могла бы сдержаться, она разревелась с облегчением, будто со слезами выходил наружу лед, сковывавший не только способность что-то чувствовать, но и помнить.

– Что, Таслима обижает? – наклонившись к ней, спросил Селим. – Я сейчас так скажу, что ей больно будет. – Не обращая внимания на отрицающие жесты Жанны, Селим зычно крикнул в сторону дома: «Таслима!» – и решительно направился внутрь. Там с минуту еще слышались возмущенные голоса хозяйки и гостя, а Жанна, воспользовавшись моментом, сгребла в охапку мальчишку, обняла его и поливала слезами его пахнувшую пылью и солнцем голову. Ваня перенес это спокойно, только сплевывал иногда сквозь зубы в пыль.

Недовольная Таслима выскочила из-за дувала и закричала на Жанну:

– Ты зачем жалуешь, зараза! Тут сто раз такие жили, никто не жаловал, один ты барин-царин?

– Пушед! – прикрикнул на Таслиму выскочивший следом Селим и замахнулся на нее. Та замолчала, потупила глаза и скрылась за стеной.

Селим снова улыбнулся, чуть шире, чем позволяло строение его сухощавого лица и, хлопнув в ладоши, сказал:

– Все, Жанна, никаких слез! Ни одной! Стоит разве обращать внимание на какую-то неграмотную деревенскую таджичку, которая телевизора-то ни разу не видела? У нас все впереди, Жанна! Скоро ты отправишься отсюда в большой мир, увидишь Москву, Ленинград! Да, можешь мне поверить, все складывается наилучшим образом!

– Я не хочу никуда уезжать, – Жанна вытерла слезы – вслед за проснувшейся памятью проснулся страх.

– Не хочешь – и не надо. Оставайся, живи. Это тоже не худшее место на земле, так ведь, братик?

Нургали снова сплюнул в пыль, тут же скатавшую из его слюны темный шарик.

– Ты знаешь, брат, что чем на большей высоте селится человек, тем больше он достоин счастья? Конечно, знаешь! Ведь он ближе к богу, и бог чаще его замечает!

– Почему тогда Амир из Оша всегда выигрывает в карты? Ведь Ош – он в самой низине?

Голос у Вани оказался сипловатым и низким – и Жанна подумала, что он старше десяти лет. Селим рассмеялся и снова хлопнул мальчика по спине, и снова чуть сильнее, чем мог это позволить старший брат по отношению к младшему.

– Счастье – это не деньги, брат. Когда-нибудь Жанна тебе про это расскажет. А сегодня мы с тобой должны показать ей эти места, близкие к богу. Как относишься, чтобы пойти на пикник с охотой и жареной дичью, Жанна? В долину чистейшей реки, воду которой нужно пить как лекарство, а купаться в этой воде, чтобы родиться заново?

– Здесь можно купаться? – Жанна почти месяц видела воду только в кунгане – ни дождей, ни хоть каких-то запасов воды, даже луж.

– Скажи, Ваня! – воздел к небу руки Селим.

– Купаться – во! – освободившись из объятий Жанны, Ваня улыбнулся ей и поднял вверх большой палец.

***

Уже через полчаса они шли пологим склоном, посеребренным зарослями маков с пламенными вспышками цветов вербены, сколько мог видеть глаз устилавших спуск в долину реки, уже видную на ее крутых извивах.

Селим, несмотря на быстрые сборы, оказался готовым ко всему, что пообещал. Он присмотрел у низко спадающего к реке берега плоский камень, заставил Ваню и Жанну носить с берега ветки для костра и мигом его разжег, потом раскинул в вересковых кустах силки, а пока они с Ваней искали камни для подставок под вертел, отвел Жанну за ближний скальный выступ и протянул мыло.

– Здесь омуток, неглубоко, вода стоит, так что не очень холодно. Но уж если замерзнешь – есть костер.

Не оглядываясь, она разделась, решив, что лифчик и трусы постирает здесь же, а спортивный костюм наденет на голое тело. Спортивный костюм был, конечно, еще грязнее, он до сих пор пах пожаром, но белье требовало стирки сильнее. Вода в октябре в горной речке могла оказаться холодной, но Жанна только окунулась, а потом вышла на мелководье и начала активно приседать, выбрасывая вперед руки, старалась согреться. И лишь согревшись, стала мылить волосы.

– А я вот так! – раздался рядом голос, и она прищуренными от мыла глазами увидела, как абсолютно голый Селим с разбегу бросается в омут и, проплыв по кругу, вскрикивая, поднимая руками воду, направляется прямо к ней.

Предупредив ее движение к сложенной одежде, Селим взял из ее рук мыло и, развернув ее к себе спиной, сказал:

– Успеешь, постираешься. Сейчас давай я тебе спину намылю, а ты потом окунешься.

И так, словно отмывая общедоступную скамейку, а не девушку, еще и не целовавшуюся ни разу, Селим прошелся угловатым куском мыла по труднодоступным для Жанны, но потому и заповедным местам ее тела. И всякое движение сопротивления встречал своим пониманием, часто обратным тому, что Жанна имела в виду.

– Ну да, ну да, – говорил он, когда Жанна попыталась сжать ягодицы под рукой Селима, направлявшейся как раз между ними, – тут с силой надо, иначе и не промоешь, такое место.

Она с радостью кинулась в воду, когда и он остался доволен тем, как она намылила его. Правда, ей он доверил делать это и сзади, и спереди. Не ускользнуло от ее внимание и то движение, едва уловимое, которое произошло с его гениталиями, когда она возила мылом по его животу, не опускаясь слишком низко и даже не глядя на низ его живота. Но надо отдать ему должное: Селим ни движением, ни словом, ни взглядом не обозначил мужского притязания на нее – так, словно помогали мыться друг друга два солдата. Или два младенца.

Они вернулись к костру, на котором уже подрумянивался крупный бекас, умело покручиваемый над огнем Ваней, и Жанна одно за другим почувствовала череду радостных открытий: горящее холодной чистотой тело, сумерки с ранними звездами, запахи реки, костра и жареного мяса. И одно тяготило: Ваня, не дающий забыть ни о чем. В том числе и об этом бесстыдном купании.

– Я бы и сам искупался с вами, да вот бекаса стерег, – он кивнул на вертел.

– Здесь у нас хоть место и прикормленное, а все равно следить надо – в оба глаза. Бекасик идет: чап-чап, а я его: вжжить – и затянул, – Ваня опять довольно сплюнул.

– Успеешь еще, Ваня, успеешь, – умиротворенно протянул Селим, сунув руку под плиту, на которой горел костер, и достав оттуда литровую банку с солью и белую тряпицу, в которой, как оказалось, был завернут плоский арабский хлеб.

– Успею, – согласился Ваня, – если Ата в этот раз на ездку не пошлет. В тот раз, когда Нинка с Фирузой были, помнишь, Селимка, как купались? Я говорю Фирузке: у тебя сиси большие, я их снизу буду держать, а Селим сверху промывать!

Мальчик засмеялся, приглашая посмеяться и Селима, но тот, встретившись взглядом с Жанной, прикрикнул на Ваню-Нургали:

– Ты базаришь, Нургали, не по делу! Ты за курой следи, сожжешь, тогда ремнем выпорю!

– Тебе есть кого пороть, порщик! – еще громче засмеялся мальчик, ловко снимая с вертела красновато блестевшую тушку птицы.

Жанна уловила неприятные интонации сообщников в этом коротком пикировании, но прозрачный воздух и краски горной ночи, а главное, явное дружелюбие, исходящее от этого взрослого мужчины и – что ни говори – наивного мальчика действовали сильнее.

– По-местному мы должны разделать птицу руками и руками съесть ее. Ну, а пока наша птица стынет, –торжественно произнес Селим, укутывая бекаса большими листьями шелковицы, – предлагаю трубку мира.

Он достал из кармана невзрачный мешочек с тесемками и короткую костяную трубочку с короткой и широкой чашкой на конце. Уложив в чашку какую-то маленькую зеленоватую шишку, он достал из костра уголек, раскурил ее, по-особенному долго задерживая в себе дым, и передал Жанне.

– Я не курю, Селим, – кивнула она отрицательно и тут же увидела, что трубку поспешно перехватил Ваня.

– Я тоже, – сказал Селим, медленно выдыхая.

– Я тоже, – заглатывая дым, откликнулся Ваня, тем самым предупреждая протест Жанны насчет курения мальчика.

– Жанна, мы не приглашаем тебя курить, – спокойно сказал Селим, – мы приглашаем тебя разделить трубку мира. Это совсем другое.

– Я догадываюсь, что это.

– И тем не менее – не знаешь! И это тем более надо попробовать. Посмотри. Китайцам боги послали рис, и они изобрели бумагу. Арабам руду – и они изобрели металл. Нам – растения, истинного назначения которых человечество еще не знает. Ты пробовала помочь… ты хочешь помочь человечеству?

– Нисколько, – с улыбкой сказала Жанна и услышала заливистый, звонкий, полный счастья смех ребенка. Это смеялся Ваня.

Она взяла трубочку и попробовала вдохнуть дым. Он обжег горло, она закашлялась и, пытаясь втянуть чистый воздух, начинала кашлять еще сильнее. Ванечка перестал смеяться, да и Селим озаботился ею.

– Попробуй не задействовать нос, – строго сказал он ей.

– И ты глотай дым, а потом уж дыши.

Советы ли были так умелы, Жанна ли искала избавления от клинической смерти – а иначе она свою жизнь теперь и не называла, но у нее получилось – и не просто вдыхать дым, а и чувствовать, как он освобождает ее.

Ничего не случилось с миром и людьми вокруг нее – она сама стала другой: она стала любить их – и высокое небо, и оживающие в ночи заросли предгорий, ровный шум реки, Ванечку, который, конечно, никакой не брат Селиму, а ее сын. По тому, как она любила его в эти минуты, вглядываясь в его ожившее подвижное лицо, это была именно любовь матери к своему ребенку.

Это сложилось тем же вечером: она – мама, Ваня – сын, Селим – папа. Ваня быстро уснул, сморенный крепким конопляным самосадом, и из долины до дома Селим нес его на руках, вызывая слезы умиления на глазах Жанны, сквозь которые звезды и огни кишлака пускали во все стороны длинные лучи.

Она касалась его плеча, а когда Ваня был положен на свободную кровать в пристройке, Жанна обняла Селима и поцеловала его в губы, полная преданности и желания. Он поспешно расстегнул молнию на ее спортивной куртке, а она попробовала задержать его руку, когда он потянулся к ее брюкам.

– Ванечка…

– Твой Ванечка и не такое видел, – усмехнулся Селим.

– Наш Ванечка, – откликнулась она, увлекая Селима на кровать. – А ты, ты тоже многое видел?

– Но ты такая единственная, честное слово клянусь, – жарко зашептал он, – не веришь, что люблю? Не веришь?

– Верю, верю, – ее лоно было готово принять его, а он все еще проникал пальцами, как женский доктор, во все потаенные полости ее тела.

– Если не веришь, что люблю, вот потрогай, – он приблизил ее руку к своей возбужденной плоти, но все никак не направлял ее туда, где она исступленно ждала его.

Наконец он замер и сказал:

– Ты девственница, Жанна, я не могу с тобой… туда до свадьбы.

– Как?!

– Нет, мы обязательно будем вместе, но мы мусульмане, пусть сначала бог соединит нас.

– И как же быть?

– Давай ты повернешься ко мне спиной, да? И я буду любить тебя вот сюда, – он раздвинул пальцами ее ягодицы прямо под копчиком.

– Ну нет, Селим, это же негигиенично. И потом, это противоестественно.– она привстала на кровати.

–Все, что любящий мужчина делает с любимой женщиной, – естественно!

Она легла на живот, смущаясь от его решительных рук, оказывающихся не там, где она ждала его секундой раньше, боясь запахов и звуков, замороженная ожиданием боли. Но Селим с удручающей ее умелостью покрыл ласками все ее тело, и место проникновения не различалось среди облака нежности и удовольствия, которое ее окутало.

Если какая из проснувшихся в тот день любовей не оказалось дымом, то эта материнская преданность подростку, вполне, кстати, искушенному и потрепанному жизнью. После нескольких приездов Селима и Вани, всегда сопровождавшихся прогулками к реке, пикничками, раскуриванием папирос «со смыслом», такими же своеобразными любовными утехами по ночам, Жанна начала привыкать к своей каникулярной жизни. Она объясняла самой себе свое положение обычным для Таджикистана делом: любящий ее мужчина добывает средства к существованию, она – следит за его хозяйством. Правда, к хозяйству ее Таслима и близко не подпускала, даже на кухню заходить запрещала, указывая на выход из отведенной ей комнатки во двор, к реке.

Как-то в начале весны вслед за Селимом и Ваней-Нургали поутру в деревеньку прибыл на черной «Волге» кто-то главный, имени которого Жанна не знала, – Ата, как называли его Таслима и Селим. По невидимому повелению Аты грузовик, следовавший за ним, был разгружен, ночью жители кишлака, а также прибывшие, все в ослепительно белых одеждах, что-то раскладывали на столах в летней пристройке, ярко освещенной керосиновыми лампами. За ними присматривали Селим и Таслима, а Жанне и Ване строго-настрого было запрещено выходить из задней комнаты дома.

– Целая фабрика, – улыбнувшись Ване, сказала Жанна, осторожно поглядывая в окно.