Тень ивы

– И при чем здесь Мнвинду?

– Это его дьявольская кровь! Он говорит со зверями, он не может говорить с людьми!

– Вы считаете, что он виноват в несчастьях дочери?

– При чем тут дочь?! Он сошелся с молодой бабой, матерью какого-то умершего наркомана, она пришла в нашу больницу сдавать тесты на беременность!

– И как, беременна?

– Нет! Пока нет…

Римма Владимировна разрыдалась, опустив лицо в руки.

Игорь молчал, смотрел в окно, видел быстро летящие облака, открывающие солнце и обещающие близкие дождь и снег. Это ли дело следователя полиции – разбирать такие сантименты! И главное, какие, исходя из всей этой сцены с занавесом, действия предпринимать?

– Знаете, Римма Владимировна, отправляйтесь вы домой.

– Я домой не могу, что вы!

– А что, дочь не пустит?

– Что вы такое говорите? При чем здесь дочь?

– Да при том. Ладно. А что вы хотите? Чтобы вас признали виновной в преступлении, которого вы не совершали?

– Разве недостаточно того, что я сама призналась?

– Нет. Ладно, хорошо. Вы хотите в тюрьму. Это можно.

Он позвонил дежурному и попросил вызвать милиционера для сопровождения подозреваемой в изолятор временного содержания.

За время, пока они ждали появления милиционера, Косуля успела достать из сумки зеркало и пудреницу и, внимательно рассматривая себя, промокнуть и подвести карандашиком глаза, а Игорь заметил: она успокоилась и даже, кажется, повеселела.

«В следующий раз пудреницу тебе достать так просто не дадут», – с грустью подумал Игорь.

Жанна Хаджиева.

Следи за базаром!

Едва ли Римма Владимировна, доктор физкультурного диспансера, могла относиться к врачебной практике Жанны Хаджиевой на центральном рынке иначе как к подпольной и шарлатанской. Но как раз на рынке, с сотнями и сотнями людей, которые годами живут и работают среди улиц и кварталов прилавков, врач обычной общей практики жизненно необходим. Вот сумгаитский купец Амин, которому нужно раз в день делать внутривенную инфузию антигистаминов, иначе он умрет от отека легких. Трое детей, старшему из которых пять лет, другого азербайджанца, Рамазана, с явными признаками гепатита, которым нужен постоянный анализ крови. Бомж Илья, фамилия неизвестна, катающий тяжелые тачки с хозяйской мануфактурой и продовольствием, нуждающийся в инъекциях антибиотиков по поводу трофической язвы голени. И еще, и еще люди, не имеющие возможности получить медпомощи где-либо, кроме доктора Жанны, – для поликлиники они чужие, для платной больницы нет больших денег, да и времени нет, надо заработать не только на лекарства, но и на хлеб или на рис, если угодно, – для большинства здесь рис важнее хлеба.

«Что для нее важнее хлеба?», – задался вопросом Гарпунов, вглядываясь в Жанну, водящую стетоскопом по груди смуглого парня, задравшего разом куртку и рубашку к самому горлу. Явно не деньги – что можно было взять с этого азиатского паренька? Или других, стоящих в очереди перед ним: с тетки с гримасой боли на обветренном лице или двух бородачей в тюбетейках, что-то громко обсуждающих на своем языке?

Кабинета не было, смотровая размещалась за простенком цветочной лавки в дальнем углу рынка, по инерции называемого колхозным. Не было полноценного стола, никакой ширмы для осмотра раздетых, даже халата на Жанне. Правда, были более важные вещи: водопроводный кран с мылом и бутылкой с надписью «хлоргексидин», хирургический шкаф с аккуратными инструментами и препаратами, топчан, на котором дыбился тонометр и переносной электрокардиограф.

У ног врача стояла сетка с картошкой, пластиковое ведро с яйцами, пластиковые пакеты, из одного из которых торчала колбаса. Это, вероятнее всего, и была плата за прием. Хотя ни у кого из присутствующих ничего похожего на натуральную оплату не было.

Не спросила доктор Жанна ничего про оплату и у Игоря, когда он подошел к ней. И кто он, что он, тоже не спросила.

– Что болит?

– Нога в суставе.

– Какая?

«Задняя», – хотел он сказать, но ответил:

– Левая.

– В покое болит, при ходьбе, рассказывай, – нетерпеливо попросила она, – ты же вроде не немой, вроде даже должен по-русски бойко говорить.

– В покое, при ходьбе, а также и между этими состояниями, – он видел перед собой молодую женщину, хотя и очень усталую на вид, но полную сил. Похожее на мужское телосложение, широкий разворот плеч, руки с сильными запястьями и длинная, мускулистая шея дополнялись спортивным костюмом с откинутым капюшоном и кедами из сетчатой ткани.

– Чего нужно-то? – вздохнув, спросила Жанна, неприязненно глядя на Игоря снизу вверх.

– Я вот думаю, наверное, надоело вам от всяких инспекторов отбиваться? – сочувственно произнес Игорь.

– Да ваш брат не спрашивает обычно.

Игорь подосадовал снова, что так тщательно скрываемая им причастность к «правоохранителям» быстро и без труда прочитывается всеми его последними собеседниками.

– А что наш брат делает для начала?

– Денег просит.

– А вы?

– А я даю.

– А откуда у вас?

– А вот они приносят, например, – Жанна кивнула на плотную группу пациентов, занявших очередь на прием уже за Игорем, и громко объявила им:

– На сегодня прием закончен, завтра приходите. Все-все! – прикрикнула она, услышав недовольный ропот. – Видите, полиция пришла.

Слово «полиция» возымело действие – люди заспешили к выходу.

– А если много попрошу, и они не принесут?

– Вам от меня проку никакого. Возьмете в обезьянник, – так мне все равно, где спать, в КПЗ иной раз комфортней. А дело мне прилепить не получится. Пробовали. Денег я не беру, вот в чем дело.

– Получается, вроде вы по-дружески советуете знакомому: а вот такие капельки попробуй?

– Точно! Соображаешь, хотя и новенький.

– А то, что они вам продукты приносят, так это тоже по-дружески угощают.

– И опять в десятку.

– Хитро. Только это – тоже оплата, дорогая Жанна. И доказать это можно. И наказать. Как минимум, запретом заниматься врачебной практикой.

– А мне она и так не светит.

– Почему?

– Лучше вы ответьте, – она незаметно перешла на «вы», – зачем об этом спрашиваете?

– Я спрашиваю об этом потому, что… хочу понять: как же это так – ваша работа нужна, а вы оказываетесь вне закона.

– У меня так по жизни, – она поднялась со стула с промятым сиденьем, подошла к раковине и намылила руки, – у меня нет гражданства, нет, соответственно, дома, нет работы, нет… семьи, – на этом месте ее голос дрогнул.

– Я знаю, что вы долго не работали здесь, – он обвел рукой закуток. – Где-то работали в другом месте?

– Да, – сказала Жанна, рассматривая кончики пальцев, – работала.

– Врачом?

– Да. Даже главным врачом.

– А где?

– Этой… Организации этой уже нет. Ничего нет, – она произнесла это едва слышно.

– Вы куда-то уезжали?

– Нет. Это здесь, это в Поталове, деревенька такая на север от города, – она отвечала, глядя куда-то сквозь стены, будто видя эти места.

– И вы работали там на Ивхава Мнвинду, – твердым голосом произнес Игорь, словно подводя черту под их разговором.

Жанна вздрогнула и подняла на него глаза – по-прежнему она видела эту деревню, это Пыталово, как же забыть такое название.

– Жанна-джан, подойди к мясному ряду, Аветик сознание потеряла, – выскакивая из-за перегородки, торопливо выдохнула молодая женщина с большими темными глазами на встревоженном лице.

– Я сейчас, быстро, – кивнула Жанна Гарпунову, – на минуту. – Она схватила медицинский саквояж, открыла, бросила в него тонометр, стетоскоп и метнулась к выходу из цветочной лавки.

Прошло минут десять, прежде чем Игорь понял, что Жанна не вернется. Более того – найти ее где бы то ни было будет сложно. Для собственного успокоения он прошелся вокруг, осмотрелся, сходил и к мясному ряду, где ему показали – кто Аветик. Та уже вовсю расхваливала баранью лопатку какой-то пожилой паре.

– Овечка, овечка, девушка была, клянусь, такая молодая, – причитала она, обмахиваясь носовым платком.

– Где Жанна? – спросил Игорь.

– Убежала только, – сказала Аветик, – спасла, ей-богу, и убежала, Бог ее храни.

– Куда?

Аветик пожала плечами. Люди за прилавками смотрели на Игоря с нескрываемой враждебностью – все-таки печать гончей лежала на нем слишком явно.

Жанна Хаджиева.

В верх и в низ.

Куда теперь? Еще была надежда, очень хлипкая, что эти торгаши-инородцы, такие же неприкаянные, как и она, вернут ей ощущение нужности. Пригодности в жизни хоть кому-то, хоть чему-то. Но жизнь в облике этого милиционера с учтивыми манерами постучала пальцем негромко, но каменно в ее двери: тебе на выход, Жанна. Если сама не выйдешь, полиция поможет.

А не лучше ли так, когда кто-то со стороны поможет – ведь сама можешь не решиться, можешь попробовать опять себя обмануть: будет еще что-то в твоей жизни, еще что-то может быть. Она шла, или точнее бежала, наверное, час, подальше от рынка, от этого милиционера, от людей, которые много о ней знали, но не знали главного. Она остановилась у ворот трамвайного депо почти на окраине, опершись ладонью о каменную стену.

А что, в сущности, вся ее жизнь, как не череда самообманов, привычки видеть желаемое вместо грубой и холодной правды?

***

Еще когда она, дочь влиятельного, хотя и непопулярного руководителя партконтроля ЦК компартии Таджикистана, заканчивала Душанбинский мединститут, у отца, Алмангеды, Алексея по местной манере «перевода» на русский, не возникало никакого желания вмешаться в ее распределение.

Подыскать место где-нибудь в Душанбе, еще лучше – в Патара, городке с элитными санаториями и богатыми женихами, в том числе из Москвы. И сама об этом не думала: может быть, потому, что в Таджикистане понятие «провинция» применимо к любому месту, а про Архангельскую область или Красноярский край как-то в голову не приходило. Ее направили работать терапевтом в городскую поликлинику в новом районе Душанбе, да и то с извинениями. Проректор Дилором Мамедовна – никому и в голову не приходило, что через три года все будут издеваться над обращением друг к другу по русской манере, с отчеством – даже оправдывалась:

– Жанна, милая, я пыталась вас устроить в закрытый пансионат ЦК в Патара, есть там место. Но Москва ставит своего, ничего не сделаешь.

Такая была сквозящая в настроениях обида на Москву, на русских, но без демаршей, боже упаси.

Потому Жанна и не хотела никаких особых условий. Она была не вполне таджичкой: мама Татьяна Викторовна – русская, папа Алмангеды Турсанович вырос в Новосибирске, в семье репрессированного первого министра здравоохранения Таджикской ССР. Но если таджики так болезненно, хотя и робко поминают об ущемленных национальных правах, она легко готова была все эти права уступить.

Да и какие права? Спецпаек пансионата ЦК? «Жигули» вне очереди? Особняк в городской черте в самшитовой роще? Все это и так было в их семье.

Через три года, которые Жанна отработала едва ли на две ставки в районной поликлинике, пришлось пожалеть, что не распределилась в Россию.

Свет независимого Таджикистана озарил семью Хаджиевых февральской ночью: в их дворе горела отцовская машина, вожделенные населением «жигули». Когда отец, убедившись, что телефон не работает, выбежал во двор, чтобы как-то бороться с огнем, от стены дома к нему метнулись три человека с заступами в руках и как кузнецы, слаженно обрушили на него удары плоских штыков. Проснулся от зарева пожара спавший на втором этаже младший брат Жанны третьеклассник Алишер, с воем бросившийся во двор на помощь отцу.

– Что вы делаете? – единственное, что он успел прокричать, потом уже не было ничего слышно. Он вцепился в ногу одного из нападавших и держал ее руками и зубами так крепко, что освободиться убегавшему удалось, только перебив лопатой руки мальчика.

Матери Жанны, вместе с дочерью всматривавшейся в зарево во дворе, стало худо после первого удара, уронившего ее Алма на гравиевую дорожку. Она еще с ленинградского своего детства мнила Среднюю Азию землей Лейли и Меджнуна, всегда находя подтверждение таджикскому гостеприимству и радушию, – да и могло ли быть иначе в семье третьего лица в республике, – и вдруг такая ужасная расправа.

Нападавшие скрылись так же быстро, как появились, услышав сдавленный крик кого-то из них:

– Иҷрои, таркиш, иҷро кунед!14

Жанна, бросившая с рук не дышавшую мать, выбежала во двор – она поняла, что от взрыва могут пострадать и отец и брат, – но не успела. Уже на крыльце грохнуло так, что ее отбросило назад в холл дома. Отца накрыло горящим куском взорвавшейся машины, подойти к нему мешало гудящее пламя, вырывающееся из прямоугольника двора, как из жерла вулкана. Брат лежал в самом центре пылающей лужи бензина.

Жанна кинулась назад, к матери, попыталась сосредоточиться, подтащила ее к дивану, устроила голову на валике, потрогала пульс, приоткрыла веко, взглянула на зрачки. Пульс был, зрачок двигался. Поднесла к ноздрям нашатырь, помогая вдохнуть нажимом на грудную клетку. Мать не реагировала, Жанна метнулась к шкафчику с лекарствами, непослушными руками нашла шприц, ампулы с кордиамином, атропином – мама мучилась иногда от аритмии, так что лекарства Жанна держала наготове. Сложнее оказалось попасть иглой в вену, – не сразу, но она справилась – и вроде подействовало: оживилось дыхание и пульс наполнился.

Жанна кинулась во двор, – пламя ослабло, но еще обжигало, поднимаясь с земли, – склонилась над отцом и припала к его сочащемуся горячей кровью лицу: прерывистое дыхание слышалось.

– Сейчас, папочка, милый, немного подожди, – прошептала Жанна и побежала в дом – отцу нужно было ввести камфару.

Гаснущее пламя поглощалось темнотой, невозможно было бы и на целом теле рассмотреть вену, а что уж говорить о том, что представляло из себя тело ее отца! Дымящаяся окровавленная плоть, которая вопреки всему еще и дышала, – можно было только различить руки-ноги и голову. Она попробовала включить свет в доме, но во дворе не посветлело. Пришлось приподнять отца, подтаскивать его к дому, преодолевая ужасное ощущение, что плоть распадается в руках, как перезревший гриб. К ее ужасу отец никак не реагировал на эту встряску.

Когда она дотащила отца до порога, его дыхание уже не слышалось отчетливо, не отыскивался пульс, но все же Жанна ввела в вену камфару. Кинулась к брату, попробовала подвести под него руки: он не поддавался, Алишка прилип к асфальту и продолжал гореть. Пламя побежало вверх по ее ногам, она кинулась на улицу, заколотилась всем телом в ворота соседей, которые будто ждали, что она попросит о помощи: и Рашид, директор республиканского железнодорожного узла, и его взрослые сыновья Фарид и Айдар бросились во двор Хаджиевых. Хозяйка дома, Гульнара, будто извиняясь, сказала:

– Мы вызвали и скорую, и полицию, и пожарных еще пятнадцать минут назад, когда только началось.

Пятнадцать минут?

Жанне казалось, что жизнь минула.

Ивхав Мнвинду.

Миг рождения ангела.

Ивхав, не читавший Пушкина, никак не предполагал, что будет нужен всем его женщинам тем больше, чем меньше он будет уделять им времени и сил.

Основная часть его жизни в последнее время проходила в Поталове. Еще когда широкий белый «ауди», нанятый вместе с его водителем Вовой, выезжал на загородное шоссе, Ганс ощущал нарастающую сладость встречи с поталовской лечебницей, Храмом света, как он ее называл. Там жило то, что оправдывало в его собственных глазах все, что он потерял в своей жизни, по своей воле или злой воле извне.

Он понимал теперь, почему – прежде и сейчас – он всегда жил рядом с врачевателями, с медициной, и всегда только для того, чтобы убедиться в несостоятельности этой самой медицины, этих самых врачей.

Его единственным и настоящим учителем был волк, стоявший возле бункера.

Закрой глаза. Не дыши.

Закрой глаза на их мир. Не дыши их воздухом.

И вот наконец у него и остальных людей есть место, есть возможность дышать настоящим воздухом и жить настоящей жизнью.

Единственное, из-за чего Ивхав возвращался в город, была необходимость проверять свои деловые бумаги, проводить оплаты, снимать деньги со счетов, следить – как прирастают счета, где размещались его главные, резервные деньги. Он уже давно решил, что все, что он будет приобретать и тратить, будет оформлено на него лично. Он поначалу попробовал приспособить для учета расходов-доходов Жанну, но в два дня убедился, что ей для выполнения этой работы надо рассказывать чересчур много. Хорошо, что она очень точно понимала свои задачи. На Памире или где-то там в ее горах ее научили знать свое место, да и он тому немало способствовал. Чаще всего учил не попадать, метясь во врага, в своих.

Для подсчетов оставалась городская, «банная» квартира, которой будто бы и не существовало, но в которой однажды в неделю, меняя дни, Ивхав работал, как сильные мира сего, с документами.

Ивхав как раз закрывал коробку из-под конфет «А ну-ка отними», забитую банковскими выписками, документами на собственность, финотчетами, когда услышал, что в дверь в трейлер стучат. Он прошел в тамбур с коробкой в руках и услышал Риммин голос, будто она видела его через стену.

– Иван, это я, Косуля.

Она сама сказала. Она сказала это просяще, так, как обычно обращалась к нему Жанна. Это было новым, неожиданным.

– Та самая? – осторожно спросил он.

– Та самая.

– Косуля, которая прыгнула через дорогу?

– Да.

– И помогла мне наказать зло?

– Да.

Он открыл дверь и, положив свою конфетную коробку на пол, обнял Римму.

Ивхав ощутил под руками холодный шелк блузки, опустил руку ниже и обнаружил юбку, почувствовал запах духов… Для Риммы, предпочитавшей всем видам одежды вариации на тему спортивного костюма, наряд был необычным. И еще – она обнимала его одной рукой, ее тело, как это обычно бывало, электрически подрагивало, но он не видел ее рук. И тут заметил, что ее правая рука занята сумкой – дамским ридикюлем, по-старомодному выражаясь, белого цвета – тоже деталь, не свойственная Косуле.

Не отстраняя ее от себя, Иван попробовал вынуть сумку из ее руки и неожиданно почувствовал, что Римма держит ее мертво. Он потянул сильнее и вдруг ощутил силу ее руки – натренированной и как будто более мускулистой, чем его. Зато он мог взять кисть на излом, что и сделал, и легко вынул сумку из разжатых Римминых пальцев.

Взвесил на руке. Открыл. Римма попыталась свободной рукой помешать, но Ивхав наотмашь ударил ее сумкой, так, что она отшатнулась, но на ногах устояла. Его рука сразу наткнулась в сумке на пистолет. Он извлек его с улыбкой фокусника, тянущего за уши из пустого мешка живого кролика.

– Ты принесла это для меня?

Левой рукой Ивхав ухватил ее за волосы, правую отвел в сторону, разглядывая пистолет.

Римма, пересилив страх, заметила, что чувствует боль от его руки, тянущей волосы.

Боли от него не должно быть, должно нарастать желание.

– И я знаю, что с этим делать, – он подвел ногу под ее спину и, опрокинув на спину, поместил пистолет сначала между ее колен, а потом стал поднимать холодное дуло к ее лону. Она дергалась от этих железных тычков, а он принимал это за страстный ответ его партнерши, знающей вкус в жестоких любовных играх.

Сегодня ей было больно.

И боль усиливала, множила раздражение, злость, переполнявшие Римму с того самого момента, когда она увидела Жанну в их поликлинике выходящей из кабинета гинеколога.

Тогда она боролась с собой несколько минут, прежде чем все-таки зайти к врачу и расспросить, для чего приходила эта бродяжка Жанна, и узнать о том, что Жанна Хаджиева беременна, двенадцатая неделя, беременность протекает нормально, рекомендовано не отказываться от обычных занятий. Например, помощи мужу в обслуживании санатория, его собственного санатория.

Тогда в круговерти вопросов: «А бывает нормальная беременность?», «Муж, ожидающий наследника?», «Собственный санаторий?» – возник один ясный ответ: «Нет».

Нет – этим счастливым влюбленным, точнее этому счастливому влюбленному, точнее этому счастливому семени, из которого прорастет еще одно чудовище.

И теперь, не умея противиться его быстрой руке, снявшей с нее одежду, и другой руке, выкручивающей волосы, Римма в момент оказалась брошенной навзничь на знакомое ложе. Чувствуя свою кобылью оседланность, она холодно пережидала агрессивную похоть Ивана, удары по щеке, ягодицам. Сквозь прикрытые веки она смотрела в сторону темного предбанника-трейлера, где мерцал брошенный на пол пистолет Макарова.

Ей хотелось видеть пистолет, но она его не видела.

Она не видела и Жанну, стоящую в темноте трейлера, прислонившись спиной к его пластиковой стене. Жанна вошла, услышав у дверей какие-то звуки – то ли борьбы, то ли страсти и увидев приоткрытую дверь. Конечно, у нее нет и не было ключа. Теперь то, что она видела, парализовало ее, и вместе с тем этот паралич был вызван больше любопытством, чем возмущением или злостью. Одно мешало тому, чтобы тихо скользнуть за дверь: любопытство. Кто эта женщина?

И в том, что она видела, ей являлась какая-то странная красота: то ли пластика блестящих тел, то ли открытые и страстные движения, то ли непредсказуемость этих в общем-то знакомых каждому движений так действовали. То ли просто она и не видела этого никогда со стороны.

– Скажи-и-и, – протянул на выдохе Ивхав, приподнимая плечи своей любовницы. На что она отчаянно, по-звериному мыча, закрутила головой. Ивхав ударил ее наотмашь по лицу с силой, от которой Жанна вздрогнула.

– Скажи!

– Не-ет!

Неожиданно откуда-то снизу, из соединения их тел, бросив металлический блик, появился в руке Ивхава темный предмет. Теперь он ударил кулаком с этим зажатым в руке предметом.

Звук удара на этот раз был ужасным, но его перекрыл рык Ивхава:

– Ну, скажи!

Но женщина молчала. Тогда Ивхав поднес руку к лицу женщины, и Жанна увидела: в его кулаке пистолет, и его ствол он приставил к самым зубам любовницы.

– Косу-уля! – вдруг выкрикнула женщина, голос которой показался Жанне знакомым, хотя лица ее она не узнала. Может быть, из-за сумерек.

И этот удар пришелся по Жанне: в момент пронизывающей два тела электрической конвульсии, словно затихающей в одном, чтобы передаться другому, она поняла с леденящей и ранящей ясностью: он дьявол.

Разом все, чем жила Жанна последние два года своей жизни, возникло перед ней, как мелькание картин в приступе горячки. Метание в подвалах и палатах среди бредящих и угасающих, улыбка на лице умершего Ванечки, клятва Ивхава в том, что у нее и у него будет собственный ребенок, ее настоящий сын, – не было ли все это бредом. Или бред все то, что она видела только что?

Ей надо было ответить себе на вопрос, почему ее убивает увиденное, и чтобы оно не убило ее совсем, надо было перестать это видеть.

Она ушла так же тихо, как вошла, ступив ногой на мостовую у фургончика, не почувствовала твердости, отчего заспешила через подворотню на улицу. Надо было успокоиться, но не получалось: Жанна с ужасом понимала, что Ивхав был для нее самым важным в ее жизни, обкромсанной со всех сторон тупым и тяжелым тесаком. Надо было разобраться в главном: чем он был для нее так важен? Она, получалось, верила, что они связаны чем-то настоящим, а не этой криминальной историей с лечением наркоманов и алкоголиков с помощью заточения? И тут Жанна остановилась, чтобы увидеть свое зыбкое отражение в витрине.

Сумерки, розовая портьера, весело подсвеченная изнутри огнями ресторана. Одна. Это очевидно. И вот это, наверное, так же очевидно, как и больно. Ивхав не с ней. Но ужас в том, что и Ванечка не с ней.

Если бы она не любила Ивхава, разве она позволила бы ему так издеваться над ее сыном? Пусть он лишил ее Ванечки, но ведь Ванечка не страдал! Ивхав сказал, что так Ванечке будет лучше. Что мир слишком жесток для таких нежных душ, как Ваня, как он сам, что выживают только бойцы с толстой кожей – такие, как она.

Лучшие там, говорил он, это здесь мы мучаемся вопросами и разрываемся от выбора между праведностью и грехом, а там мы избавляемся от грешности! Да, это так, эта мерзкая баба, другие похотливые суки, крутящиеся перед ним, отвлекают его от его подлинной сути, его души. Как он говорит сам? У него поручение. Может быть, это поручение невозможно исполнить здесь, на земле, и оттого случилась смерть Вани, других людей в лечебнице? И самому Ивхаву тоже мертвому будет лучше!

Это открытие многое прояснило в душе Жанны и заставило ее заспешить обратно, чтобы сообщить Ивхаву: ему будет лучше отправиться за Ваней! Она и полчаса назад шла обрадовать своего Ивхава тем, что с их будущим малышом все в порядке. Обрадовать его. Простой и ясный выход. Для него. Для нее. Для всех.

Он открыл дверь: одетый и причесанный, спокойный, приветливый, будто ожидавший ее, и на короткое время в ней качнулось сомнение: не привиделась ли ей эта сцена дьявольского искушения? Но сразу за дверью всколыхнулись от воздуха с улицы слоистые волны ароматов – от мускуса до парфюмерии, постель светилась смятым рельефом простыни, да и пистолет лежал тут же, на краю ложа.