Штрафное проклятие

Шатаясь из стороны в сторону, с трудом переставляя ватные ноги, Виктор брел вперед – туда, куда его направляли солдаты особого отдела дивизии.

– Лицом к стене! – резанули по сердцу парня громкие слова кого-то сзади.

– Это конец, – еле слышно прошептал он самому себе, прижимаясь горящей щекой к ледяной каменной кладке деревенского амбара.

Ему захотелось завыть от отчаяния, упасть на землю, не вставать. Пусть так расстреливают. Все равно конец всей жизни столь бесславен, что теперь уже совсем все равно, как она завершится.

– Заходи! – снова прозвучал строгий голос.

Виктор открыл глаза. Слева от него была распахнута дверь в широкий темный проем, из которого тянуло мерзлой сыростью и смесью неприятных запахов. Его подтолкнули. Кто-то даже хихикнул позади. Он медленно переступил порог, и его снова подтолкнули в спину, отчего Виктор едва не упал лицом вниз.

Через несколько секунд глаза парня стали привыкать к полумраку довольно большого, наполовину утопающего в землю помещения с каменными стенами и четырьмя крошечными, с решетками в них, окошками. Света они пропускали внутрь столь мало, что его едва хватало для элементарного ориентирования в пространстве. Холодный и сырой воздух внутри был пропитан запахами давно не мытых тел и ношеных портянок. Смрадом тянуло от большого ведра с человеческими испражнениями, что стояло в углу. Помещение было почти до отказа набито людьми в военной форме: шинелях, бушлатах, ватниках, солдатских шапках. Мелькнули пилотка и кубанка, комсоставский меховой жилет и сильно поношенная вытертая кожаная куртка. Люди сгорбленно и молча сидели везде, куда только удавалось кинуть взгляд. Кто-то негромко стонал, раскачиваясь вперед-назад. Еще кто-то постоянно всхлипывал и причитал, перечисляя вполголоса несколько женских имен, видимо дочерей.

Виктор нашел себе место под окном. Но уже скоро сильно замерз на сквозняке, а потому, начав со временем неплохо ориентироваться в помещении, перебрался в другое место, расположился посреди нескольких солдат, один из которых что-то бормотал себе под нос, а другой громко шмыгал носом. Выбирать ему было не из чего. А потому ждать расстрела он решил тут, впав в то состояние, когда человека охватывает полное равнодушие к своей судьбе, покорность сторонней воле.

До вечера, а потом и на следующий день в помещение было доставлено на содержание еще несколько человек в солдатском обмундировании, а также двое в гражданской одежде, причину попадания которых сюда никто не стал выяснять. Вскоре их вызвали, они ушли и назад уже не вернулись. Пару раз солдаты выводили из двери двух-трех арестантов, которые приносили в помещение деревянный бак с питьевой водой, а потом выносили на улицу помойное ведро.

Утро третьего дня началось с того, что в распахнутую дверь громкий низкий голос выкрикнул фамилию одного из арестантов. Названный человек в солдатском ватнике и в кубанке, медленно шагая, шатаясь из стороны в сторону и тяжело, с шумом дыша, поднялся по ступенькам наверх. Дверь за ним закрылась, а через несколько минут где-то за пределами помещения раздался хлесткий хлопок винтовочного выстрела.

Арестанты разом вздрогнули. В помещении началось роптание. Послышались причитания и ругань. Такого скорого развития событий никто из них не ожидал.

– Неужели началось? – прерывисто произнес один из тех, что находился рядом с Виктором.

Дверь снова распахнулась. Голос из-за ее пределов громко назвал следующую фамилию, обладатель которой еще несколько минут после этого никак не мог подняться. Громко с хрипом плача, бормоча что-то вроде «простите меня, пожалуйста», он, пригнувшись, прижав к животу согнутые в локтях руки, сотрясаясь всем телом, медленно прошагал к выходу.

– Быстрее! – крикнул ему конвойный.

Дверь за ними закрылась. Через пару минут послышался душераздирающий крик, смешанный не то с воем, не то с плачем. Прогремел выстрел. Все сразу стихло.

– Языка взятого не довел, – сдавленно прохрипел сидевший рядом с Виктором боец, тот самый, что постоянно громко шмыгал носом. – Три дня его пасли. Взяли наконец. Шесть часов потом пробирались назад. Нас засекли. Так пока прятались, перестарались. Задохнулся он у нас с кляпом во рту. Так что, меня теперь за это к стенке ставить?

Солдат посмотрел на Виктора. Они встретились взглядами. Такого смелого и решительного отчаяния во взгляде, такой силы в глазах человека, по всему видно, давно воевавшего, служившего в разведке, пересекавшего, рискуя жизнью, линию фронта, парень еще никогда ни у кого не видел.

– Я с Финской воюю, – начал бить себя кулаком в грудь солдат. – У меня две медали. А меня к стенке за все мои заслуги?

Он отвернулся. Виктор закрыл глаза, сдавив веки. Кто он теперь по сравнению с тем самым фронтовиком-разведчиком, который сидел рядом с ним больше суток? Мелкая жалкая вороватая тварь! Не больше. Поддался на уговор. Украл и попался. Так получи по заслугам!

Нервозность и гул в помещении нарушили скрип двери и голос, произнесший новую фамилию. Ее обладатель возник из мрака недалеко от входа. Лица его видно не было. В проникающем со стороны входа дневном свете вырисовывался только его силуэт. Названный человек снял с головы шапку, повернулся ко всем присутствующим и произнес сдавленным, простуженным голосом:

– Простите меня за все, люди добрые!

Он отвесил всем еле заметный поклон, накинул на голову снятую ранее шапку и вышел за дверь. Минут через пять раздался выстрел.

В помещении началась возня. Люди нервничали. То с одного угла, то со второго слышались молитвы. Кто-то постанывал, кто-то негромко причитал, кто-то плакал. Виктор почувствовал, что не может контролировать эмоции. Его сильно трясло от холода, а еще больше от крайней степени волнения, от животного страха за свою жизнь.

Снова распахнулась дверь. Из-за нее голос назвал новую фамилию. Ее обладатель медленно поднялся и, враскачку ковыляя, сгибаясь к земле, молча проследовал к выходу. Дверь с грохотом закрылась. Минута, другая, третья. Выстрел.

Опять из дверного проема голос называет фамилию. Опять кто-то, с трудом переставляя ноги, шагает к нему, стонет и что-то бормочет на ходу. Проходят минуты. Звучит выстрел. Так повторяется раз за разом. Виктор с волнением пытается сосчитать количество людей, покинувших помещение. Сбивается на десяти. Дальше теряется. Но из-за двери продолжают периодически называть новую фамилию. Пауза в несколько минут – и снова грохочет выстрел.

Потом опять пауза. Она затягивается. Уже минут двадцать никого не зовут.

– Обедать, видать, пошли, – хрипит рядом с Виктором солдат-разведчик.

Едва он это произносит, как дверь распахивается настежь. В помещение проникает непривычно широкая полоса яркого дневного света. В проеме виднеется высокая и широкая в плечах фигура представителя особого отдела дивизии. Он выкрикивает одну за другой четыре фамилии. И вдруг звучит пятая, последняя, произнесенная хлестко, словно удар кнутом по мокрой спине:

– Волков!

Виктор вздрогнул от неожиданности. Тело его машинально согнулось. Голова вжалась в плечи. Локти притянулись к тощим костлявым бокам. Дыхание остановилось. Сердце начало колотиться со скорострельностью пулемета, едва не выпрыгивая из худенькой груди парня под ватником и шинелью.

– Нет! – еле слышно выдавил он из себя.

– Волков! – взревел голос из дверного проема.

Никогда еще Виктор не чувствовал себя столь скверно, как сейчас. Никогда его ноги не были такими тяжелыми и непослушными, а тело таким неповоротливым, как в эти секунды. Он не понимал и не осознавал, что его нижняя челюсть расслабленно опустилась вниз и рот оттого широко открылся. Не думал и не чувствовал, как его взгляд застыл на дверном проеме. Он медленно поднялся со своего места, поджал к низу живота еле сжатые в кулаки руки и, шаркая валенками по земляному полу, направился к выходу. В ближайшие полминуты он был вне себя, не видел и не слышал ничего вокруг. Не ощущал на себе пронзительных и сочувствующих взглядов тех, чьи фамилии еще не были названы представителем особого отдела.

В себя пришел он лишь тогда, когда столкнулся плечом к плечу с точно таким же бедолагой, кто, как и он, следовал сейчас, вопреки личной воле, к выходу, к собственной смерти. Они случайно переглянулись. От встреченного взгляда Виктора передернуло. Он сразу подумал, что сейчас его глаза точно такие же, как и у этого человека: страшные, напуганные, изможденные, с выражением полного бессилия из-за сложившейся ситуации.

Неужели конец? Неужели все в этой жизни перечеркнуто окончательно и бесповоротно? Будто и не было родителей, братьев, сестер, улицы, дворовой шпаны, механического завода, голодного пребывания в запасном полку. А потом изнурительной, почти без сна, службы тут, на передовой, на линии фронта. Он даже толком не повоевал еще. Не сделал ни одного выстрела по врагу. Не был в настоящем бою. Не совершил поступка, подвига, наконец. Все, что и выпало на его долю – это бесконечные земляные работы, рытье километров траншей и ходов сообщения, строительство блиндажей и перетаскивание от места к месту бесчисленного количества ящиков с патронами, минами, снарядами. И все это в полевых условиях, со скудным питанием, в холод, сырость, под дождями.

Не к этому всему он стремился, когда рвался досрочно на фронт!

Все кончено! Все кончено! Все кончено! Всему конец! Черный, крайне печальный и бесславный конец!

Из амбара на свежий воздух вывели пятерых. Свежий воздух сразу опьянил томившихся почти двое суток в застенках людей. Глаза резало от дневного света.

– То по одному расстреливали, а теперь на партии перешли, – с горестным сарказмом процедил один из арестантов, своими словами напомнив всем о том, ради чего они тут сейчас оказались. – Торопятся, видать.

– За мной! – прервал его представитель особого отдела – огромного роста и богатырского телосложения сержант госбезопасности, облаченный в форменный полушубок, туго опоясанный ремнями и портупеей.

За ним и остальными следовали несколько высоких и крепких на вид солдат с винтовками наперевес.

– Лицом к стене. По одному за мной, – произнес богатырь, когда вся процессия прошла по широкому двору и приблизилась к одному из бревенчатых строений с широким крыльцом перед входом.

Он вошел в избу, настежь распахнув перед собой дверь, и назвал одну из фамилий тех людей, в числе которых Виктор прибыл к этому месту. Названный человек послушно исчез в темноте дверного проема здания. Минут через пять дверь снова широко распахнулась. Первым из нее вышел и встал рядом богатырь-особист. За ним, пригнувшись и сложив руки за спиной, почти выбежал арестант. Прозвучала следующая фамилия. Церемония повторилась.

Виктор, как и все, стоял возле стены опустив голову. Глаза его были широко открыты, но видеть что-либо вокруг себя у него не имелось никакой возможности. Обстановка и страх не позволяли вертеть головой. Обо всем он мог судить лишь по мельканиям ног, попадавшимся в поле его зрения, и звукам, доносившимся отовсюду. В какое-то мгновение ему даже показалось, что их уже ставят к той самой стенке, возле которой расстрельные приговоры приводят в исполнение. Но все шло как-то не так. Время неумолимо тянулось. Вызвали их не по одному, а сразу пятерых. Повели куда-то в сторону. Тела тех, кого уже расстреляли, рядом никто не увидел.

Прошло еще минут пять-семь, и снова сержант госбезопасности вывел из двери обладателя ранее названной фамилии. Тот встал возле Виктора. Богатырь вызвал следующего.

– Ну? – нетерпеливо произнес кто-то шепотом из арестантов.

– Разговорчики! – моментально осек его один из солдат, что с винтовкой наперевес стоял поблизости.

– Волков! – услышал Виктор свою фамилию, когда дошла до него очередь.

Колени парня дернулись и затряслись. По телу пробежала волна жара. Но, несмотря на него, оставались холодными, почти ледяными, кисти и ступни.

Он послушно прошел в дом, миновал крохотный темный коридор и очутился в просторной прокуренной комнате с низким потолком и несколькими окнами в стенах, посреди которой стоял широкий стол, а за ним восседали два человека средних лет в военной форме со знаками различия НКВД. Рядом со столом, сложив на поясе руки, стоял высокий широкоплечий мужчина в свитере вместо гимнастерки, в синих галифе и начищенных до блеска хромовых сапогах. Именно он невольно и приковал к себе внимание Виктора. Богатырское, как и сержанта госбезопасности на входе, телосложение. Огромного размера руки. Большая, бритая наголо голова, широкие скулы, огромные губы. А главное – его лицо и взгляд. Такого сурового вида, таких злых глаз, столь страшного выражения лица Виктор еще не видел никогда. Человек в свитере одной своей внешностью сломил остатки воли парня.

– Фамилия?! – прогремел его взрывной, словно удар снаряда, голос.

– Красноармеец Волков! – еле слышно от волнения и оттого сдавленных легких произнес боец.

Сидевшие за столом одновременно посмотрели на него, потом так же одновременно опустили глаза на лежавшие перед ними бумаги.

– Двадцать четвертого года. Заводской рабочий. Доброволец. Образование – семь классов, – прочитал в разложенных перед собой на столе бумагах один из тех, кто находился за столом, и тут же добавил, подняв на Виктора глаза: – Да ему еще и восемнадцати нет!

Теперь на Виктора они посмотрели втроем.

– Повезло же тебе, парень! – продолжил говорящий. – Преступление хоть и серьезное и наказание отменено не будет, только реальный срок тебе заменен на три месяца пребывания в составе дивизионной штрафной роты. Искупишь вину кровью – и судимость твоя будет снята. Тогда жизнь свою заново начнешь.

Поначалу Виктор не понял, что ему сказали. Ясным для него было только то, что его не расстреляют. Такого сурового приговора, в отличие от тех людей, кого вызывали из амбара наружу, ему не вынесли. Избежали смерти сегодня и те, с кем его вывел на свежий воздух сержант-богатырь в опоясанном ремнями форменном полушубке.

– За мной! – скомандовал тот, и все пятеро только что избежавших расстрела арестантов, шатаясь от осознания услышанного ими минуты назад в комнате за темным коридором приговора, послушно засеменили вереницей вслед за ним.

Виктор не находил себе места. Мысли его терялись в потоке чувств. Ледяной холод, сковавший его тело под теплым армейским обмундированием, сменился жаром. Ему хотелось скинуть с себя сначала шинель, потом ватник. Хотелось закричать от счастья. Суровый расстрельный приговор отменили. Есть шанс и вовсе снять судимость. Только с помощью чего?.. Штрафная рота дивизионного подчинения. Что это такое? Он уже слышал о существовании подобных воинских частей. Но никогда ему еще не приходилось слышать каких-либо подробностей о них и об особенностях службы там.

Ничего не видя перед собой от переполняющих его чувств, он не заметил, как оказался возле мертвых тел тех самых людей, что провели с ним более суток в заточении внутри огромного колхозного амбара. Их расстреляли всего два-три часа назад по приговору тех самых людей, что сидели за столом в бревенчатой избе, смотрели после на Виктора и сообщили ему об отмене для него смертного приговора.

Взгляд его застыл на мертвых телах в армейском обмундировании, что лежали в неестественных позах, с вытянутыми руками и ногами возле каменной стены амбара. Казалось, что их волокли или тащили, взявшись за конечности. Лица бледные, застывшие, неестественного цвета. Рты раскрыты. Глаза полузакрыты. Для них все уже закончилось. Финишная черта жизни пересечена навсегда.

– Что встали? Вон лопаты лежат. Берите – и за мной. Будете могилу предателям и изменникам копать, – громко произнес сержант-великан и зашагал дальше.

Виктор и остальные, подобрав с земли инструменты, послушно двинулись за ним. Их путь завершился в нескольких сотнях метров, там, где начинался ближайший лес, возле нескольких широких и пологих земляных холмиков, обозначенных воткнутыми в них табличками с цифрами, написанными химическим карандашом. Сержант, прикинув что-то на глазок, воткнул в землю несколько кольев, обозначив ими некие границы, назначение которых знал только он сам.

– Копать на метр в глубину. К работе приступить. На все тридцать минут, – бегло и громко произнес он и отошел в сторону, где закурил и завел беседу с одним из бойцов конвойной группы.

Отметки на земле, схожие с границами пологих холмиков и состоящие с ними в одну линию, дали понять Виктору, что копать ему и его коллегам по отмене смертного приговора придется не иначе как могилы под место предстоящего захоронения тех, кого сегодня утром расстреляли, чьи тела лежали под каменной стеной амбара.

– Пока нам повезло, – вполголоса протянул один из арестантов, который оказался во время работы рядом с Виктором. – Штрафная рота не так страшна.

– Ну конечно! – тихо возразил ему второй. – Ты хоть одного человека знаешь, кто в них был? Я вот не знаю. А почему? Да потому что из них не возвращаются. Созданы они для перемалывания таких, как мы. Совершил преступление – искупи вину кровью. А прямо значит – умри в бою!

– А как это? Как вину кровью можно искупить? – перебил его Виктор.

Говоривший солдат замолчал. Подняв из-под шапки глаза, обвел взглядом вокруг себя, посмотрел в сторону конвойных. Убедившись, что помешать ему ответить на вопрос никто не сможет, заговорил:

– Собирают боевое подразделение из всяких нарушителей воинской дисциплины, из преступников. Кто-то что-то украл, кто-то кого-то ударил, приказ не выполнил, устав грубо нарушил. А еще говорят, что уголовников из тюрем и лагерей доставляют для искупления вины перед Родиной и чтобы судимость с них сняли. И уже в сформированной роте отдают всем приказ, который заранее считается невыполнимым. Например, взять неприступную высоту. Или провести разведку боем, в ходе которой выявляются огневые точки врага и его слабые места в обороне. Туда и бросают штрафников. Вроде бы и не так жалко таких, потому как они неблагонадежные. А заодно и шанс дается на снятие судимости. Приказ выполнил, сам выжил – судимость автоматически с тебя снимается. Ну а если погиб или ранен, то принято считать, что позор свой ты кровью смыл. Но это я тебе по-простому объяснил.

– Ты теперь лучше скажи ему и мне, как выжить при выполнении невыполнимой боевой задачи? – задал вопрос еще один арестант, выслушав слова первого.

Его вопрос остался без ответа, так как конвойные привели к ним вторую группу солдат из амбара, по всей видимости, тоже избежавших расстрельного приговора и зачисленных в списки штрафной роты. Тем, кто копал могилу, в глаза бросилось то, что они несли на весу, взяв за руки и за ноги, тех самых мертвецов, кто был расстрелян утром. По указанию сержанта-великана они небрежно сложили безжизненные тела близ будущей могилы и отправились прочь. А через пять минут пришли снова, принеся на то же место очередных покойников.

Третья группа прибывших арестантов из амбара по указанию сержанта-великана начала раздевать мертвецов, снимая обмундирование, оставляя их только в нижнем белье. Они же волоком стащили покойников вниз, на дно уже готовых могил, и забросали их землей, завершив тем самым захоронение.

Виктор грел замерзшие руки над пламенем костра, сев на корточки и глядя перед собой. Он думал о доме, о матери с отцом, о том, что каким-то чудом избежал крайне сурового наказания за, казалось бы, не самое страшное преступление. Но все усугублялось войной, военным, фронтовым положением, где погоня за укреплением воинской дисциплины была очень важна. Жестко и жестоко карались любые действия не по уставу, не по законам военного времени.

Еще вчера он провел ночь в колхозном амбаре, приспособленном для содержания арестантов, в компании таких, кто преступил закон, нарушил устав, не выполнил приказ командиров. Потом участвовал в захоронении тех, кому военный трибунал вынес расстрельный приговор. Затем убыл в направлении передовой, где оказался снова в окопах, в земляных укреплениях. Тут кто-то из командиров упомянул его фамилию в списках на комплектование одного из взводов, для которого была выделена отдельная землянка, длинная и просторная, кем-то уже обжитая, о чем говорило наличие нар, простенькой печи недалеко от входа и длинного стола, изготовленного из плохо обработанных досок.

Обычный армейский военно-полевой быт. Вот только радости никому из заселивших это солдатское жилище он не принес. Лица штрафников были озабоченными и крайне суровыми. Улыбок не было, шуток никто не произносил. Каждый осознавал то положение, в котором оказался по воле судьбы.

– Вот только я понять никак не могу, – сказал Виктору тот самый солдат-разведчик, что пребывал в амбаре вместе с ним, а сейчас сидел рядом у костра. – Воровать тушенку тебя твой товарищ подбил. На дело вы с ним вдвоем пошли. Жрали потом ее вдесятером. А в особый отдел ты один загремел. И в штрафную одного тебя сослали. Остальным, получается, все с рук сошло? И того, кто тебя с пути сбил, тоже простили? Ответ за все ты один держишь? Козлом отпущения сделали?

– Не знаю, – тихо ответил ему Виктор. – Может, и простили.

– Не бывает так, парень! – резко произнес разведчик. – Значит, кто-то из тех, кого за задницу поймали, когда он поносом исходил, сдал тебя с потрохами. Тебя же не допрашивали в особом отделе, а сразу перед фактом совершенного преступления поставили.

Виктор повернулся к собеседнику и озадаченно посмотрел на него.

– Вот тебе и ответ! – вздернул бровями разведчик. – Ребят из своего взвода ты пожалел от души. Тушенки для них спер у государства. Подкормить по-братски задумал. Они наелись от пуза. Наслаждение до крайней степени блаженства получили. А тебя сдали, когда жареным запахло. Теперь ты за свою доброту отвечаешь по всей строгости военного времени, а они чистенькими остались.

Виктор в ответ протяжно шмыгнул носом. Сказать ему было нечего. Бежать в особый отдел и добиваться правды он не собирался. Не в его правилах предпринимать такие шаги. В суровых условиях улиц городских рабочих кварталов быстро воспитывалось уважение к товариществу и презрение к тем, кто предавал других или умело прятал свою вину, подставляя товарищей, вместо того, чтобы честно и по-братски отвечать перед людьми, перед законами государства и улицы. Но жалеть и прощать никого он тоже не хотел. В его среде за подобное вину не снимали, за все потом спрашивали, сурово и жестоко карали. Иначе было нельзя. Или ты на стороне своего района, квартала, товарищей, или ты чужак для всех и будешь наказан остальными. Теми, кто чтит существующие условия и порядки, уважает неписаные, но действующие в настоящем законы.

И он спросит, но потом. Обязательно спросит. Вот только если выживет. А в штрафной роте, куда он попал, уцелеть не так просто. И солдатская молва уже разнесла по окопам легенды о кровопролитных боях с участием подобных подразделений. Утешительных слов в тех рассказах было крайне мало. Никто, по слухам, живыми из них не возвращается. А если кому это удается, того считают едва ли не заговоренным от смерти.

Слушая бойцов штрафной роты, Виктор не заметил, как стал заканчиваться день и начал приближаться вечер. Еле заметное небесное светило, проходя высоко за облаками, говорило всем о скором наступлении темноты. До нее оставалось не более пары часов. По окопной солдатской цепи пронеслась весть о прибытии повозки с горячим питанием. А вскоре этим же путем была пущена команда о построении возле прибывшей полевой кухни. Гнать никого из штрафников туда не надо было. Давно забытый в условиях передовой запах сытного варева распространился далеко за пределы лесной поляны, где разместилась поварская подвода.

– Не дадут нам спокойно пожить еще денек-другой! – проворчал разведчик сразу после того, как по солдатской цепи пронеслась весть о прибытии полевой кухни.

– Ты чего? – впервые за последние дни улыбнулся Виктор и дружески толкнул его в плечо.

– Не понял ты, что ли? – огрызнулся тот в ответ.

– Ну, чего ты? Пошли брюхо набивать! Сколько голодать можно? Скоро пухнуть начнем! – начал трясти его за рукав молодой солдат, не понимая негативной реакции товарища в той ситуации, когда надо радоваться и наслаждаться крохотным, но по-настоящему счастливым моментом, что смог выпасть им всем в тягостные дни службы в штрафном подразделении.

– Витек, молод ты еще, – начал тот, следуя за ним в направлении полевой кухни. – Не воевал толком, а потому не знаешь ничего. Кормят так брата нашего только потому, что завтра нам всем в бой идти. А в простую драку нас не пустят. Мы – штрафники. Нас на убой отправят. Вот увидишь.

Они остановились. Виктор повернулся к разведчику и сосредоточенно посмотрел на него.

– Так всегда бывает, поверь мне, – продолжил тот. – Завтра еще и по сто граммов нальют. Как это случится, так, считай, конец наш к нам и приблизился. Значит – началось. Жди команды вперед.

– Чего встали? Сами жрать не хотите, так других на кухню пустите! – заворчали на них в траншее солдаты, которым остановившиеся Виктор и разведчик преградили путь.