Убийца 20 лет назад

Квартала через два мы остановились. Капитан объяснил, что неплохо бы перекусить, так как до поминок еще далеко, а солдаты есть хотят, да он и сам проголодался. Я, конечно, возражать не стал, и мы направились в столовую.

Там, сидя за столом и пережевывая безвкусные макароны с котлетой, я все никак не мог отде-латься от ощущения, что старуха все еще здесь, рядом. Вот она, стоит сейчас на улице, со своим вечным страхом и смешной защитой от него в виде портрета давно почившего вождя. Была ли она ненормальной? Не знаю. Но что нормальной не была, это точно.

Ели мы недолго, потом, не торопясь, постояли на улице, покурили, и, вздохнув, пошли к авто-бусу. Как видно, капитан оттягивал насколько возможно необходимость ехать к дому на Василь-евском острове. Если честно, я тоже никак туда не хотел. Но отказываться было и поздно, и не-удобно. Так мы и ехали, молча и медленно.

4.

О том, как прошли похороны, я ничего рассказывать не буду. Зачем? Похороны всегда похоро-ны. А уж когда в могилу опускают молодого парня, непонятно где и за что убитого…

Пока ехали обратно, капитан все поскрипывал зубами и кашлял.

На поминках пили водку, слушали рассказы о том, каким был Миша в детстве, как учился, как играл, как бегал по улицам и любил футбол.  С фотографии в черной рамке на нас смотрел моло-дой, улыбающийся жизнерадостный парень, еще не знавший ни армейских щей, ни казарменного быта. Было странно представить, что это именно его мы сегодня опускали в могилу и бросали на него землю, со стуком ударявшуюся о запаянный ящик.

Капитан давно уже позвонил в часть, доложил о выполнении приказа, отправил автобус с сол-датами, но мы все никак не могли встать и, раскланявшись, выйти за дверь.

Ксения Львовна сидела рядом со мной, гладила мне руку и молчала. Потом, наконец, она вздохнула, подняла голову и обратилась к сыну:

– Саша, проводи ребят. Что им тут сидеть с нами? Устали, наверное. Иди. Я посижу одна. Иди-иди, – добавила она, в ответ на нерешительный протест Александра Михайловича и даже встала, собрав пустые стаканы и пару тарелок, чтобы отнести их на кухню.

– Нет-нет, мама, ты ничего не убирай. Не надо. Мы с Зиночкой все сделаем сами. Ты ляг, поле-жи. А я быстро приду, быстро.

Александр Михайлович засуетился, засобирался, видимо, радуясь возможности и поводу выйти из дома. Та, кого он назвал Зиночка, его жена и мать похороненного Михаила, не проронившая за весь день ни слова, ничего  не сказала и сейчас. Она сидела за столом, черная и прямая, ни на кого не глядя и ни к кому не обращаясь.

– Вот так и молчит, уже неделю. Ни слова, ни слезинки, как камень. Господи, не переживет она этого, не переживет, – тяжело вздыхал, спускаясь с нами по лестнице, глава семейства.

Мы молчали. Да от нас никто ничего и не ждал. Вышли, покурили, стоя у подъезда, и, про-стившись, ушли.

До квартиры капитана Скворцова добрались уже совсем ночью. Хорошо, что еще работало мет-ро и с Васильевского острова на Литейный нам не надо было добираться автобусом. Впрочем, может это и не очень далеко, кто их  знает. Мне дорога показалась долгой.

Квартирка оказалась обычной однокомнатной клетушкой. Скворцов с женой снимали ее у ка-ких-то хозяев. Ему это не очень нравилось, до Пушкина, где базировалась часть, добираться неудобно, но жена нашла работу неподалеку, и пришлось, скрепя сердце,  согласиться. По дороге Леонид много рассказывал о части, о людях, о солдатах, вспоминал какие-то истории, иногда даже веселые. Водка сделала свое дело, и бессмысленность  похорон  девятнадцатилетнего мальчишки как-то сгладилась.

Я все больше молчал. Не хотелось рассказывать о себе, об отце, о матери.

Дома, наконец, разувшись, мы уселись на табуретках на кухне и поставили чайник. Собственно, ни есть, ни пить не хотелось, но вроде бы так положено – завершить день чашкой крепкого чая.

Уже совсем заполночь,  лежа после душа на мягком диване, я решил задать капитану вопрос, который мучил меня весь день:

– Леонид, смерть Михаила, это больше случайность, или неизбежность? В смысле, чего  в Аф-гане больше – смертей, или побед?

– Какие, к черту, победы? Душманы злые, как черти, и хитрые. Он тебе днем друг, чай с тобой пьет, а ночью тебя же и прирежет. Особенно по первости жутко было – непривычные все, не обу-ченные. Сколько ребят полегло по глупости!

– А Михаил, тоже по глупости?

– Я не знаю. Но вполне может быть. А может, в бою. Только и бой там странный: тебя душман видит, а ты его – нет. И потом, они дома, а мы – черт те где! Так что никаких побед там быть не может. А ребят жалко. – Леонид замолчал и больше не проронил ни слова.

Да я и не спрашивал ни о чем. Лежал с открытыми глазами и думал, что через год и мне пред-стоит надеть военную форму.  И меня могут послать с «интернациональным долгом» куда-нибудь в горы. Зачем? И что, собственно, дает право находящимся у власти распоряжаться людьми? Уби-вать? Посылать на смерть?

Отец рассказывал мне об армии с гордостью. Но его никуда не посылали с оружием. Просидел тихо-мирно где-то под Читой, чистил автомат, шагал строевым да копал картошку. Я хотел спро-сить капитана – как это, посылать солдат на смерть, но он уже спал.

Почему-то я был уверен, что сегодняшние встречи, и со старухой, живущей под портретом Ста-лина и смертельно его боящейся, и с Михаилом, лежащим в могиле, не были случайными.  Вернее, не так. Эти встречи тоже связаны с моими родителями. Но только как, каким образом?

… Утром Леонид растормошил меня рано, показал ключи, сказал о еде в холодильнике и чайни-ке на плите, я протопал за ним к двери, закрыл замок и снова повалился на диван. Было еще со-всем темно, холодно, и вставать не хотелось никак. Я уснул мгновенно, даже не повернувшись ни разу и, наверное, так же мгновенно проснулся. Оказалось, что после ухода капитана прошло не более получаса, окна все так же были затянуты чернотой, свистит ветер, спать бы да спать, а я ле-жал с открытыми глазами.

5.

Сейчас, лежа на диване в квартире приютившего меня капитана Скворцова, я не понимал, что, собственно, делаю здесь, когда отец лежит в больнице.

Создавалось впечатление, что меня и послали сюда только для того, чтобы успокоить отца! Или чтобы не пустить его? Ага! Это что-то близкое к истине. Очень близкое. Но я же приеду и должен буду что-то рассказать! А что? И как отреагирует отец, узнав, что я так и не понял, зачем ездил, и, следовательно, ничего не сделал?

В самом деле. Отец, видимо, срочно хотел попасть в Питер. Так срочно, что решил ехать, ниче-го мне не сказав. Но не поехал. Кто-то или что-то этому очень хорошо поспособствовал. Поехал я. Зачем?

Так, стоп. Начну с начала.

В Питере я со вчерашнего дня. Значит, следуя логике Игоря, сходить по нужному адресу дол-жен был вчера. Или позвонить. Я не пошел. Интересно, это важно или нет? И как там отец?

Я посмотрел на часы. Что-то около восьми. Гарика еще можно застать дома. Быстро вскочив, подошел к телефону, на какое-то мгновение засомневался, правильно ли без спроса звонить по междугородке, но потом подумал, что не беда, оставлю денег, и набрал номер.

Гарик снял трубку почти сразу.

– Привет! Как дела?

– У нас нормально. Ты в Питере? Как добрался?

– С приключениями. Слушай, к тебе просьба – сходи к отцу, скажи, что я просил навестить, уз-нать что да как и спроси, не заходил ли Игорь, мол, тебе с ним надо встретиться и послушай, что и, главное, как он ответит.

– Ладно. А ты когда позвонишь?

– Как скажешь.

– Давай часов в двенадцать. Я успею сбегать и вернуться.

– А ты не работаешь?

– Так сегодня воскресенье!

Воскресенье! Да, правильно. Все дни перепутались.

Попрощавшись с Гариком, вскипятил чайник, нашел булку и масло в холодильнике, позавтра-кал. Было около половины девятого, когда я вышел из дома.

День был ясный и тихий. Я решил пройтись пешком, оглядеться, посмотреть на город. В какую сторону шагать мне было, в общем-то, все равно. До двенадцати еще достаточно долго, а идти по нужному адресу до разговора с Гариком я не собирался. Не знаю, что я ждал от этого разговора, какой информации, но казалось, что  Гарик должен был сообщить что-то важное.

Так и топал, не очень обращая внимание на прохожих, но более или менее внимательно рас-сматривая дома. Пару раз заглянул в магазины и удивился, что в них не было привычного запусте-ния. На прилавках лежала колбаса, не томились очереди около мясных и молочных отделов. Сло-вом, все не так, как дома. Я не особенно этому удивился. Лучше нас живут? Ну и пусть. Мне-то что? Ездить сюда за продуктами бессмысленно, да и с собой везти что-либо я не собирался. Так, может быть, немного кофе.

Совершенно неожиданно, свернув на какую-то маленькую улицу, я мельком глянул на ее на-звание, оно показалось знакомым. Да, правильно. Именно эта улица указывалась в адресе, кото-рый мать прислала в своем первом и единственном письме. Улица Комиссара Волкова, дом 10, квартира 25. Маленькая, зажатая большими каменными домами улочка. Наверное, летом, в жару, здесь необыкновенно душно и пыльно. Ни деревца, ни кустика.

Я остановился около магазина, достал сигарету. Ну, и что? Дом 10. Вот он, через дорогу. Ста-рый, облезлый дом с большими пыльными окнами. Почему она здесь жила? Интересно, а куда вы-ходят окна этой самой двадцать пятой квартиры? На улицу, во двор? Впрочем, скорее всего квар-тира была коммунальной, и мать занимала какую-нибудь крохотную комнатку. Какую? И кто там сейчас живет? Зайти и узнать? Но сколько лет прошло! А, может быть, кто-нибудь ее помнит? И, в конце концов, что мне сделается, если и никто не помнит? Извинюсь, повернусь и уйду. Только и всего. Выкинув так и не прикуренную сигарету, я решительно пошагал к дому.

Квартира номер 25 находилась на третьем этаже. Большая деревянная дверь исцарапана ножом, замок давно требует ремонта, стены с надписями – «Ваня+Маня…», запах кошачьей мочи. Обыч-ный, довольно грязный подъезд. В окно на лестничной площадке вместо стекла вставлен кусок фанеры, полутьма.

На стене у двери штук пять кнопок. Кому звонить? Решил нажать на первую попавшуюся. По-тренькал звонок. За дверью послышались быстрые шаги и на пороге показалась девчушка лет се-ми, с растрепанными волосами, в белой кофте и спортивных штанах.

– Вам кого?

– Извините, здесь когда-то жила Лопина Мария Анатольевна…

– Я не знаю, это к бабушке. – Девчушка повернулась и побежала в дальнюю, в конце коридора, комнату. – Ба! Там кого-то спрашивают! Я не знаю.

В коридор вышла не очень старая полная женщина в темном халате. Она спокойно смотрела на меня, явно ожидая вопроса.

– Извините, – снова начал я, – я сын Лопиной Марии Анатольевны. Она жила здесь лет пять на-зад…

– Мария… Господи, Маша, конечно. Проходите, молодой человек, проходите. Маша. Жила, здесь и жила. А вы, значит, – она на секунду задумалась, потом, смутившись, улыбнулась, – нет, имени не помню.

– Костя, – подсказал я.

– Да-да, конечно, Костик. Большой какой. Ну, ты проходи, проходи. Мы как раз чай пить соби-раемся.

Я пошел вслед за приветливой женщиной никак не походившей на бабушку.

Комната, в которой она жила и куда мы вошли, была небольшой. Окно, плотно закрытое тяже-лой шторой, стол у окна, диван у одной из стен, кровать у другой да шкафы – один для одежды, другой с посудой и книгами составляли ее полную обстановку. На столе возвышался чайник, ок-руженный чашками. Хозяева, по-видимому, завтракали.

– Ты садись, – женщина придвинула стул и, еще раз улыбнувшись, обратилась к внучке, – Лиза, принеси чашку. Пусть Костя с нами позавтракает.

– Ой, спасибо, – начал было отказываться я, но приветливая хозяйка  не стала ничего слушать, поставила на стол принесенную Лизой чайную чашку, налила чай. Ничего не оставалось делать, как сесть.

– А кашу? – ехидно спросила внучка.

– Простите, – весело посмотрела на меня молодая бабушка, – манную кашу едим. Будете?

– Если можно, буду, – решительно, только чтобы уязвить капризную, видимо, Лизу, ответил я. Но Лиза, ни коим образом не отреагировав на мой ответ, отвернулась к окну и, болтая ногами, не-хотя продолжала есть.

– Вот так и живем, вдвоем с внучкой. Родители у нее в Сызрани, а мы здесь. Ничего слушать не хочет, и есть не ест, – вздохнула, накладывая мне в тарелку горячую кашу, бабушка. – А с Машей мы подругами были. Она много про вас рассказывала, скучала очень. Ой, я ведь и не представи-лась! Анна Матвеевна меня зовут. А фамилию, наверное, и не надо. Что она даст – фамилия?

– Анна Матвеевна, а мама здесь умерла? В этой квартире?

– Умерла? – недоуменно спросила Анна Матвеевна. Потом, подумав, тихо продолжила, – Убили ее, Костик. Папа разве не говорил?

– Нет.

– Не говорил… Что ж, может быть. Убили. Прямо в комнате. Меня не было, я за Лизкой вон ез-дила, ей как раз два годика исполнилось, а родители, да ну их, – прервала саму себя рассказчица и, махнув рукой, отвернулась.

– А за что?

– Кто их знает. Потом сказали, что вроде как вор влез в квартиру, а она увидела… Но мало по-хоже. А уж что там было на самом деле – не знаю.

Эта новость была для меня неожиданной, более того, ошеломляющей. Ни о чем подобном я не знал.

Какое-то время мы молчали. Я доедал свою кашу, Лиза давно уже отбежала от стола и уселась с книжкой в углу на диване, Анна Матвеевна собрала посуду и ушла на кухню.

– А вы здесь будете жить? – неожиданно спросила Лизавета.

– Нет. С чего ты взяла?

– А что, если вы сын тети Маши, то можете занять ее комнату.

– А она что –  свободна?

– Там никто жить не хочет.

– О чем это вы? – вернувшись спросила Анна Матвеевна.

– Лиза говорит, что та комната свободна…

– Свободна. Посмотреть хочешь? Пошли.

Мы вышли из комнаты. В коридоре, пустом и полутемном, пахло подгоревшей кашей и тарака-нами. В коридор, завершавшийся туалетом и ванной, а с другой стороны – входной дверью, выхо-дили двери то ли шести, то ли семи комнат. У самого выхода расположилась еще одна дверь – се-рая, с потрескавшейся и облупившейся краской. Именно к ней мы и подошли.

– Вот здесь она жила. Комнатка и маленькая, и холодная, и окно выходит прямо на мусорный бак. Летом мух не оберешься. Кто тут жить будет? Она и считается нежилой, так, кладовка, или сарай  в квартире.

Анна Матвеевна открыла дверь, и я увидел крошечное помещение с маленьким окном, завален-ное всяким мусором – коробками, каким-то тряпьем, сломанными колясками, у самого окна рас-положился черный велосипед с выгнутыми в классическую восьмерку колесами.

О том, что комната когда-то была обитаемой, напоминали лишь обои в голубенький цветочек на стенах, да гардина над окном – стальная труба с деревянными шариками на концах.

– Вот здесь ее и нашли. У окна. С проломленным черепом. Кровищи было – чуть отмыли по-том.

– А она что, одна жила?

– Одна. А с кем ей жить? – как-то даже удивленно спросила Анна Матвеевна. – К ней и не при-ходил никто. – Потом, словно спохватившись, она присела на коробку и, взяв меня за руку, подтя-нула к себе, – У нее никого не было, сынок. Никого. Не знаю, что там у них с твоим отцом про-изошло, но у нее никого не было. Я бы знала. Может быть, говорить бы тебе и не стала, но знала. А  я говорю правду. И ты можешь мне верить.

– А где ее похоронили?

Оказалось, что мама лежала там же, где и Михаил, которого мы с капитаном Скворцовым про-вожали вчера. Только, естественно, другой номер участка. Я решил, что непременно съезжу. Благо плохо ли, хорошо ли, но дорогу помнил. Да и Скворцов подскажет.

Поблагодарив, я уже решил уйти, как вдруг спросил, просто так, даже и не думая ни о чем.

– А от нее ничего не осталось? Просто так, на память?

– На  память? – задумалась Анна Матвеевна. – Да так, какие-то брошки с бусами, я их давно Лизке отдала, она что-то потеряла, что-то сломала. Бес, а не ребенок. Ты не думай, я после похо-рон у твоего отца спрашивала, он разрешил. Платья-тряпки давно сношены, да ты их и не взял бы. Зачем парню женские тряпки? – Она даже расстроилась. – Надо же, и дать нечего. Послушай, – вдруг улыбнулась   моя собеседница, – а вот эта гардина. Ну, труба-то обыкновенная, а вот шарики деревянные она сама вырезала. Смешно, но так оно и было. Из каких-то деревяшек, кореньев вы-резала. Говорит, похоже на звериные морды.

Я поднял голову и посмотрел на гардину. Мне эти шарики на ее концах никаких животных не напоминали, но почему-то захотелось подержать их в руках, может быть, взять с собой.

– Ты их сними. Пропадут здесь, а у тебя пусть лежат.

Я кивнул головой. Анна Матвеевна пошла за стулом, а я подошел к окну, отодвинул велосипед и попробовал встать на подоконник. Он был широким, но коротким, гардина оказалась намного длиннее, и достать с окна ее концы мне не удавалось. Пришлось слезть и ждать стула.

Вид из окна действительно впечатлял. Прямо под ним стоял громадный контейнер, заполнен-ный всякими отходами и припорошенный снегом. Собственно, ничего больше, кроме разве что обшарпанных стен и асфальта, видно не было. Скучная получалась картина.

Вскоре Лизавета принесла стул и нож и тут же убежала. Я прикрыл дверь, постелил газету и встал. Со стула откручивать деревянные сувениры было сподручнее. Решил начать с правого. С первого раза получилось плохо – корень не поддавался. Я пытался его повернуть, покачать, потя-нуть – ничего не выходило. Потом поддел ножом – ничего. Пришлось попотеть, прежде чем ко-рень оказался у меня в руке.

Шарик действительно был любопытным. Темный, с сучковатыми наростами, похожими то ли на рога, то ли на бородавки. При должном воображении его вполне можно было  принять за высо-хшую морду какого-то чудища. Я положил корень на подоконник и перешел к другой стене.

Удивительно, но второй корень поддался довольно быстро. Я снял его и даже не успел рас-смотреть, как мне показалось, что внутри самой трубы что-то есть. Я просунул внутрь палец и на-щупал какие-то бумаги. Их вполне удалось достать. Это была тетрадь, простая школьная тетрадь, свернутая трубочкой и перевязанная нитками. Я решил, что разбираться во всем буду потом и еще раз внимательно обследовал трубу. Палец оказался плохим помощником – при помощи его можно было прощупать только самую малость. Проще вообще снять гардину. Благо, теперь ничто не ме-шало это сделать.

Внутри оказались еще какие-то бумаги и маленький сверточек, завернутый в тряпицу.

Рассовав все неожиданные сувениры по разным карманам, я взял коренья в руки и вышел из комнаты. Прощаясь с Анной Матвеевной, попросил разрешения еще раз зайти.

– Заходи, конечно, – улыбнулась мамина подруга, а Лиза махнула рукой, выглянув из комнаты.

2.

Я вышел на Невский и, дойдя до Русского музея, расположился в скверике перед ним. До разго-вора с Гариком оставалось достаточно  времени, чтобы успеть разобраться с находками. Рассмат-ривать все в квартире у Анны Матвеевны я попросту не решился, а здесь, на улице, чувствовал се-бя в безопасности. Скамейки были уже припорошены  снегом, бабушек с внуками не видно, пус-тынно, холодно, неуютно – самое время и место. Я  очень волновался, что нашел чужой тайник и попросту своровал что-то, совсем мне не принадлежащее. Впрочем, я не чувствовал себя вором – взять гардину мне разрешили. Но все-таки…

Расположившись поудобнее, достал сначала маленький тряпичный сверток. На ощупь он со-держал что-то жесткое. Узлы были затянуты насмерть, пришлось немало повозиться, чтобы их развязать, но мое любопытство было вознаграждено – на руке лежало обручальное кольцо. Тон-кое, самое простое и самое обычное, оно отличалось от остальных только тем, что один к одному походило на отцовское, которое он не носил, но хранил в маленькой шкатулке в комоде. Было ли это кольцо моей матери? Очень возможно. Хотя она умерла почти пять лет назад и мало ли кто мог использовать тайник в гардине для хранения собственных тайн, мне казалось, что все принад-лежало матери.

Я подержал какое-то время  кольцо в руке, ощущая его холод, потом завернул в ту же тряпку и засунул в карман, поглубже, к самому сердцу.

Далее шли бумаги, их я решил рассмотреть позже, открыв для начала тетрадь. Однако, так про-сто сделать этого мне не удалось – нитки оказались слишком крепкими, рвать их с силой я не ре-шился, боясь повредить бумагу, а развязать попросту не сумел. Пришлось перейти к отложенным разрозненным листкам. И здесь меня ждали первые открытия. Прежде всего, одна из бумаг была написана на французском языке. Я ничего в нем не понимал, кроме бесконечных la, lе, de и т.д., и ее тоже пришлось отложить. А вот вторая… Вторая начиналась словами «Дорогой мой Костик…» Это было письмо ко мне.

«Дорогой мой Костик!

Я не знаю, найду ли в себе силы отправить это письмо, но почему-то мне кажется, что ты прочтешь его.

Наверное, ты будешь думать обо мне плохо, очень плохо, когда начнешь анализировать все происшедшее. А может быть, все это и вовсе не будет тебя интересовать. Может быть, папа познакомит тебя с другой женщиной, которую ты назовешь мамой. Если так, не переживай. Я не буду по этому поводу сердиться. В конце концов, жизнь идет своим чередом. Хочу только, чтобы ты знал – я тебя очень люблю. Не удивляйся, что все эти годы мы ни разу не встретились. Так вышло. И во всем происшедшем очень мало, что зависело от меня. Да и от папы тоже.

Мне очень жаль, что сейчас я не могу рассказать тебе всего. Но поверь – от этого нам всем будет только лучше. Не всегда нужно и можно знать все. Порой незнание бывает спасительным. Думаю, что наша семейная история из этого ряда.

Но если я не хочу ничего рассказывать, для чего тогда это письмо? Ты будешь прав, если за-дашь этот вопрос. А вот я на него ответа не знаю. Может быть, я просто не хочу, чтобы ты всю жизнь думал обо мне плохо.

Наверное, меня уже не будет в живых, когда ты прочтешь все это. Все складывается так, что меня скоро не будет.

Господи! Почему это все обрушилось именно на меня, на нас всех? (Последние слова были за-черкнуты, но читались вполне ясно).

Мой милый Костик, я прошу только об одном – не думай обо мне плохо. А все остальное – пусть будет так, как будет. Помни, я тебя очень люблю.

Мама»

Это странное письмо я перечитал три раза. От него веяло такой тоской и безысходностью, что меня самому стало плохо на какое-то время. Я представил, как мама сидит в своей крохотной тем-ной комнатенке и пишет эти строки, явно пытаясь что-то рассказать и в то же время удерживая себя от лишних слов. Что она хотела сказать? И почему не могла? Что значат эти слова: «Не все-гда нужно и можно знать все. Порой незнание бывает спасительным. Думаю, что наша семей-ная история из этого ряда»? О какой семейной истории идет речь? И почему незнание о ней спа-сительно?

Отец и мать (дополнительная глава)

Продолжение

Катерина не сказала в тот раз Андрею всего. Может быть, зря. В частности, она не сказала о том, что в последнее время Марию нередко видели в обществе какого-то молодого мужчины. Они гуляли за городом, но не заходили в кафе и не бывали в кино. Словом, ни от кого специально не скрывались, но и не особенно пытались попадаться на глаза.

Кто был этот человек, Катя не знала. Сначала подумала, что какой-то старый приятель, что их встречи подобны ее общению с Андреем – так, дружеские беседы. Потом, слушая рассказы сосед-ских девчонок, заподозрила, что это не дружба, но и на роман похоже мало. Ее подозрения вскоре подтвердились.

Однажды, гуляя в парке (а ей врач велел много ходить и дышать воздухом), она их увидела. Высокий, черноволосый, молодой мужчина шел рядом с Марией, не держа ее за руку, не обнимая, шел, как случайный собеседник.  Но Мария даже издали казалась напряженной. Ни красивой фи-гуры, ни гордой, с высоко поднятой головой, походки, руки теребили платок на шее, ноги ступали неуверенно.

Катя зашла в кусты и присела, чтобы не попасться на глаза. Они шли в ее сторону, и она надея-лась услышать хоть что-то из их беседы. Сидеть на корточках было неудобно, живот стал боль-шим, и ребенок активно сообщал о своей жизни, то пинаясь, то, как ей казалось, ворочаясь. Она оглянулась в поисках какого-нибудь сиденья и нашла низкий пенек в полушаге от кустов. Собра-лась было перейти, но не успела – с тропинки  летела собака с раскрытой пастью и вывалившимся красным языком. Собака была большой и Катя испугалась, не столько за себя, сколь за будущего ребенка, поднялась на ноги, чтобы увернуться от встречи и в этот миг услышала: