Дао Блаженств

– Честный отец Питирим зовет тебя.

Когда Исидора была приведена к старцу, то сей последний, увидав ее и поняв, что это была именно та сестра, о которой ему поведал ангел, пал к ногам ее со словами:

– Благослови меня, честная мать!

Но Исидора сама упала к ногам его и сказала:

– Ты меня благослови, честный отец!

Увидя все это, сестры весьма удивились и сказали старцу:

– Да не будет тебе такого бесчестия, честный отец! Ведь эта сестра – помешанная.

Блаженный же Питирим сказал им:

– Может быть вы все помешанные; но эта сестра более меня и вас всех угодила Богу; она всем нам мать, и я буду молить Господа, дабы сподобил Он меня одной участи с нею в день судный.

Услыхав это, все сестры пали пред старцем и со слезами поведали ему о всех оскорблениях, которые они наносили ей ежедневно.…

Падая ниц пред Исидорой, все они просили у нее прощения.

Преподобная же Исидора, не желая принимать почтения от сестер, вскоре после того, как ушел старец, вышла тайно от всех из монастыря того и подвизалась в никому неведомых местах до самого дня своей кончины18.

А: Какая высота духа, какая сила умаления, а, Вероника? Вот этот свет мира, эта соль земли – это глубочайшая тайна любви, жертвования, самоотречения, отречения от собственного эго. Посмотри на древние иконы. В них много этого. Ты когда-нибудь видела, как смотрит Богородица с иконы? Помнишь ее взгляд? Этот свет в ее очах – можешь его вспомнить, можешь ощутить его в своем сердце? Эту силу любви – такой, что слезы струятся из глаз беспрерывно, как это бывает у некоторых монахов. «Так да светит свет ваш перед людьми»… – Наполни эту фразу всем, что я тебе сказал, – «чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». Подхватывай, продолжай.

В: Я не знаю, чего ты от меня ждешь. «Ваши» – можно понять как «принадлежащие вам», а вместе с тем дела их и не принадлежат им, хотя ими совершаются. Я не могу сказать… Я вижу этот ослепительный свет, который идет через них, который разлит в их душах и который они излучают из себя. И это уже само по себе прославление Отца Небесного.

А: Все само по себе – прославление Отца Небесного; каждая травинка и былинка Его прославляет. И это, кстати, не так трудно увидеть. Но, Вероника, нам надо ответить на вопрос, как можно прославлять Отца и как можно творить добрые дела таким образом, чтобы, глядя на них, всем хотелось прославлять не человека, их творящего, а его Отца Небесного? Это уже подсказка… Вероника, ты заставляешь меня чувствовать себя палачом. С беззащитным взглядом, переполненным жертвенной готовностью получить…

В: Саша, мне всегда очень сложно, когда от меня чего-то ждут. Я совершенно парализуюсь. Я не могу ни думать, ни чувствовать. И когда ты говоришь: «Ты должна продумать все», – я вообще не могу ничего прочувствовать.

У: Все, что Вероника говорит, я отношу к себе на сто процентов.

Д: А вам не приходило в голову, что Саша может и не ждать ответа, а у вас может возникнуть спонтанное желание самовыразиться?

В: Даша, это должно быть что-то сильное, чтобы такое желание возникло. Если я нахожусь перед кем-то, чей авторитет силен, – всё, никак.

А: Понятно. То есть я своим авторитетом оказываю на вас давление.

Д: Надо что-то делать с твоим авторитетом.

А: Надо мне пару раз опростоволоситься.

Д: Нет. Ты думаешь, от этого что-нибудь изменится? Это же внутренняя проблема.

В: Я понимаю, что ты хочешь мне помочь. Я начинаю говорить спонтанно. А потом, когда ты ждешь, чтобы я что-то сказала… у меня внутри только это: «Ты должна, ты должна, ты должна сказать». И тогда я уже ничего не могу сказать.

А: Конечно, не можешь, если должна. Ну и что? Переверни: ты не должна, ты не должна, ты не должна.

В: Меня это саму не удовлетворяет.

Д: Может, все дело в этом. Попробуй не расстраиваться…

В: Мне было бы легче, если бы я начала, Даша подхватила, я бы взяла тайм-аут, потом сама подхватила.

А: У Акутагавы Рюноскэ есть притча про человека, который хотел обрести просветление. Он пришел в контору по найму слуг и обратился к чиновнику: «Господин чиновник, я хочу стать святым. Определите меня на такое место, где бы я мог им стать». Чиновник пробовал отказать чудаку, но тот с недовольным видом напомнил чиновнику, что на вывеске его конторы значится «Определяем на любую службу», а раз так, то пускай подыщет и такую, где бы можно было обучиться ремеслу святого. Чиновник, чтобы хоть как-то выиграть время, сказал: «Приходите завтра, и мы постараемся что-нибудь подыскать». А сам пошел к своему приятелю-аптекарю за советом. Жена аптекаря, женщина очень злобная, по прозвищу «Старая лиса», сказала: «А вы его к нам посылайте. В нашем доме он за два-три года наверняка узнает все, что нужно, чтобы стать святым». Чиновник обрадовался и послал своего клиента к ней. И когда тот пришел, женщина сказала: «Поступай ко мне на службу сроком на двадцать лет, и на последнем году я обучу тебя искусству святого. Но все двадцать лет ты будешь за это служить мне, не получая ни гроша платы». (Эта история к вопросу о силе веры). Он двадцать лет работал, делая по дому все. Его уже как человека перестали воспринимать. Он вставал затемно и ложился затемно. Про договор все давно забыли – а он все так же работал, работал и работал. И вот прошло ровно двадцать лет. В один прекрасный день он надел единственные чистые штаны и белую рубаху, пришел к жене аптекаря, поклонился и сказал: «А теперь мне хотелось бы, чтобы вы, по нашему давнему уговору, научили меня искусству святого». Жена аптекаря и глазом не моргнув, отвечала: «Что ж, я научу тебя секретам святого, но ты должен будешь исполнить в точности все, что я тебе велю, как бы трудно это ни было. Если же ты не исполнишь хотя бы один мой приказ, ты не только не станешь святым, но ты должен будешь служить мне без всякой платы еще двадцать лет. Иначе тебя постигнет страшная кара, и ты умрешь!» Тот согласился. Аптекарша велела ему вскарабкаться на сосну, что росла во дворе; он залез. «Лезь выше!» Полез. «Теперь отпусти правую руку», – отпустил. «Отпусти левую руку», – собрался с духом и отпустил. Но он и не думал падать. Чудесным образом замер он неподвижно среди светлого неба. «Премного вам благодарен за то, что вашими заботами и я смог причислиться к лику святых». Прямо по воздуху пошел и скрылся за горизонтом.

Чувствуете – мурашки по коже? Это не от физического чуда. А от чуда веры. Понимаете, какая вера должна быть? На мой взгляд, в этой истории гораздо чудесней, чем даже хождение по небу, то, что он двадцать лет работал, ни разу не возроптав и ни разу не усомнившись в том, что такая глупая, склочная, вздорная женщина может научить его святости. Как такое может быть? Вот что удивительно.

Так вот, Вероника, – вот она вера. «Свет мира» – это свет такой веры. Ты понимаешь, как много этот свет может сделать?

У: Где они берут эту веру?

А: Где они ее берут? О, какой хороший вопрос… Где же ее взять-то? Я на самом деле рассказал, где ее берут – вы, видимо, просто не услышали.

Д: Я не знаю… Ко мне она приходит иногда в моменты сильной капитуляции. Когда кажется – всё, отчаянье беспредельное, жить невозможно – такой сильный спазм. И не выдерживаешь – сдаешься, умираешь. Но вдруг совершенно невероятным образом оказывается, что ты еще жив и что терять уже нечего. Есть время, (которого никогда не хватало) – а теперь торопиться некуда – все осталось в прошлом. Есть чем заняться, можно попробовать сделать все, что угодно. И в этот момент начинаешь делать какие-то первые шаги. И вдруг начинает получаться. В этот момент вера и возникает. Это момент какой-то необыкновенной легкости и свободы.

А: Правильно. Да, ты существенно приблизила наше понимание того, как появляется эта вера. Могу вам рассказать еще одну историю. Это не притча, это реальная история, которую я услышал от одного валаамского монаха. К ним в монастырь приехал человек, вертолетчик, уже пенсионер, и вот что рассказал. В 60-ые годы Никита Хрущев организовал сильное гонение на православие. Он был гонителем религии в гораздо большей степени, чем Иосиф Виссарионович. Этот человек тогда работал в вертолетном полку Министерства внутренних дел. Дело было на Кавказе. Они проводили операцию по вылавливанию православных схимников и отшельников, которые жили там в глухих горах. И вот гнали двух монахов – одного старца и одного молодого.

Д: Вертолетом?

А: Вертолет направлял. А внизу – кагэбэшники, пограничные войска, собаки. (Вот зачем им это было нужно? Какое влияние эти монахи могли оказать на народ? Они жили в глухомани, никого не трогали…) Они гонят, а вертолет сверху наблюдает, координирует действия наземных спецслужб.

Д: Видимо мои критерии завышены… Я, когда вижу батюшку, ожидаю увидеть в нем это, и если не вижу…

А: Даша, наверное, не стоит так говорить ни про какого батюшку.

Д: Наверное, да. Ты прав. Но хочется это увидеть, а оно не встречается…

А: Все равно, он же какой-то духовный подвиг совершил. В чем-то он догматик, а в чем-то – ревнивый приверженец веры. Знаешь, на эту тему есть еще одна хорошая притча.

У: Подожди, доскажи ту.

А: Ничего, я потом соберу, ты не переживай, Уля. Один отшельник, достигший пределов святости, решил узнать у Господа, какой же степени святости он достиг. А ему Господь и отвечает: «Ты не достиг и половины святости александрийского сапожника». Ему стало интересно: что же это за сапожник такой, половины святости которого он не достиг? И он пошел в Александрию искать этого сапожника. Пришел на рыночную площадь. Смотрит: и правда, сидит сапожник. Он к нему подходит, спрашивает: «Ты сапожник? – Да. – Ты православный, крещеный? – Да, да. – А что ты делаешь? – Ну, отдаю десятину от всех доходов. – А еще что? – Ну, в церковь хожу. – А еще что? – Ну, молюсь». Отшельник думает: «Так странно, какую же Господь видит в нем святость?» Спрашивает: «Ну а еще что-нибудь можешь про себя сказать? Как ты вообще-то живешь?» Тот: «Да как живу? Так вот и живу. Ходят люди по площади, я им обувь делаю, смотрю и думаю: «Вот они спасутся, а я…«» Это к вопросу о том, как на людей смотреть надо.

Вернемся к нашей истории. Гонят этих двух монахов: один старый, другой молодой. И загнали их к пропасти, к ущелью шириной метров триста. А внизу – обрыв, очень глубокий, с полкилометра. Всё – деваться им некуда. И вот вертолетчики висят над этой пропастью и смотрят, что происходит. Старый перекрестился, шагнул в пропасть и пошел по воздуху. Прошел триста метров, на другой стороне встал и ждет молодого.

У: Не дождался?

А: Дождался, но… Тот тоже шагнул и пошел. Дошел до середины и рухнул. Упал не на самое дно, а на склон, и слава Богу, удачно. В общем, выбрался сам, и они ушли.

У: Я думаю, что вертолетчики, которые за ними наблюдали, должны были обратиться.

А: Да. Прилетели, написали заявления об уходе. Все. Кто-то даже в монахи ушел. Судьбы их коренным образом изменились после этого. Они висели в пятидесяти метрах и все видели собственными глазами.

У: Как прийти к вере? Через людей, от которых исходит этот свет, и можно прийти к вере.

А: Можно, конечно, да, но об этом Иисус сказал Фоме: «ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие». (Иоан. 20.29). А если увидеть – кто угодно уверует. Так откуда же появляется вера? Она возникает – совершенно конкретно – из отказа от компромисса: Господи, или с тобой – или умереть. А прозябать не согласен. Лучше смерть, чем прозябание. Когда жизнь без чего-то искомого, важного, смыслообразующего становится настолько невыносимой, что человек согласен умереть. Понимаете ли вы, какую роль здесь играет готовность к смерти? Это готовность отдать самое дорогое, что есть у каждого живого существа, в обмен на взыскуемое, и несогласие жить без этого. Когда не приемлешь прозябание всей душой, – вот тогда появляется вера. И блаженство гонений, которые мы разбирали выше, тоже появляется только при этом условии, потому что без веры оно абсолютно невозможно. Как, впрочем, и все предыдущие блаженства. Одно связано с другим.

У: А что такое прозябание?

А: Прозябание? Когда ты видишь ничтожность своей жизни…

Д: …и соглашаешься…

А: …с этой ничтожностью, а согласившись с ней, постепенно, потихоньку начинаешь вытеснять свое понимание и ви́дение, (ведь совместить прозябание и понимание того, что прозябаешь – невыносимо, так можно с ума сойти), погружаешься в суетное мельтешение, лишь бы уйти от невыносимости самоощущения в этом внутреннем раздрае. Это один вариант развития событий. Но есть и другой: когда ты видишь, насколько твоя жизнь убога, и когда сила этого ви́дения достигает такого накала, что продолжать жить этой жизнью у тебя уже нет ни малейшего желания. Тогда никакие твои страхи, инерции в виде жажды покоя и комфорта – ничто тебя не заставит продолжать в этом оставаться. Ты готов отдать все, пожертвовать всем ради более высокого смысла жизни. Эта готовность и сила веры – одно и то же. Ты готов отдать все, чтобы быть чем-то бо́льшим, чтобы обладать каким-то бо́льшим бытием. Вот откуда берется вера. Она сродни тому блаженству алкания правды, которое мы уже рассматривали.

Таким образом, вера рождается из яростной силы ненависти, отторжения, неприятия своего недобытия. Когда никакая привязанность и слабость не мешают переполниться чувством сильнейшего негодования, ненависти к тому прозябанию, в котором находишься. Этот тезис не такой простой, каким может показаться на первый взгляд, потому что для того, чтобы это произошло, нужен ряд сопутствующих факторов. До этой точки кипения нужно дойти – до того, чтобы перекреститься и шагнуть в пропасть. Вот нечего было этому монаху терять! Совсем нечего. И только то, насколько сильно ему нечего было терять, придало его вере такую силу, что он пошел в пропасть. А молодой дошел до середины, ровно настолько, насколько веры хватило. А потом – сомнение, и как следствие, прелесть: «Ах! По воздуху иду!»

Принятие решения никогда не происходит в тот момент, когда нам кажется, что решение принимается. Оно принимается раньше. Точно так же обстоит дело с верой. А именно – каким образом это происходит раньше? Очень просто – вера рождается из нашей внутренней честности и неготовности закрывать глаза на неправедность, компромиссность, лживость того положения, в котором мы находимся. И вот смотрите, что этот внутренний конфликт с нами делает: на одном полюсе – вера, а что на другом? Думаете, только безверие? Все гораздо сложнее и интереснее. Если нам по какой-то причине не хватает внутренней честности, мы поступаем следующим образом. Чтобы наш конфликт не был обнажен до такой яростной беспощадности, которая только и делает нас готовыми к выбору перед лицом смерти: или по-другому, или лучше смерть, – мы используем интереснейший прием, а именно: мы увеличиваем уровень собственной бессознательности.

Д: Чтобы не видеть всего?

А: Да. Только по этой причине.

У: Человек не видит, чтобы не осознавать?

А: Да. И поэтому на другом полюсе – противоположном вере – находятся отупение, замотанность, городская усталость и бесчувственность, погруженность в суету. Эти состояния нужны нам для того, чтобы не впасть в то отчаянье, которое приведет нас к подлинной вере. Наше слабое человеческое естество боится таких сильных переживаний, а еще больше боится смерти. Вот вам и «свет мира».

Вернемся к моему вопросу: как можно творить добрые дела таким образом, чтобы глядя на них, всем хотелось прославлять не человека, их творящего, а его Отца Небесного? Итак, вера вступает в конфликт с «нашими» человеческими слабостями. И этот конфликт носит фатальный, бескомпромиссный и беспощадный характер. С обеих сторон, кстати. Если побеждают слабости, то вера уходит из души, постепенно и незаметно уступая место цинизму.

Побеждает вера – слабости теряют свою питательную почву, постепенно сходя на нет, словно ночные тени на рассвете. Почему? – Потому что вера требует следования воле Божией, иначе она будет потеряна. И так потихоньку, сначала незаметно, а затем все более и более разгоняясь, подобно лавине, Воля Божия замещает собою волю человеческую. Все те уловки и лукавства, что составляли суть нашего человеческого естества, постепенно, не без боя, разумеется, должны отступить и исчезнуть, растворившись в «свете мира» Воли Божией. В этом смысле православие ничем не отличается от «нирванического» угасания «я» в буддизме и обвинять здесь буддизм в квиетизме и прочих нелепостях – значит грешить против истины.

Но главное то, что «свет мира» может засиять только в умалении перед Волей Божией, и человек распространяет вокруг себя этот свет ровно настолько, насколько его смирение позволяет ему превратиться в канал по ее (воли) эманации в мире. А раз так, то конечно же, распространяя этот свет, мы действуем «во славу Божию». Вот истинный смысл этого довольно затертого в нынешнем православии выражения. Поэтому люди, глядя на «ваши добрые дела», будут прославлять не вас, а истинного хозяина ваших достоинств, даже если им, по их неразумению, и будет казаться, что они прославляют лично вас.

По той же причине эти восхваления не будут нести в себе для вас губительного соблазна – ибо зная, что на самом деле восхваляется, вы не позволите этим прославлениям превратиться в бальзам для самоутверждения эго.

Посмотри, Вероника, что происходит по мере разворачивания смысла: я не стараюсь перевести чувства в сферу мысли и мне не нужно подбирать для них слова – это всегда получается натянуто. Нужно раздуть огонь внутри чувства, и слова появятся. Чувство должно разгореться до такой степени, что слова польются сами. Мы нашей советской школой приучены к тому, что ответ нужен срочно. Надо что-то пробубнить, чтобы получить хотя бы тройку. Вот каким образом в нас убивают всякие творческие способности. И ты по школьной привычке натягиваешь слова на чувства. А для того, чтобы чувство развить, как раз и нужна вера. Она появится, когда ты обратишься к своей бесчувственности, посмотришь на это свое «ничего не могу сказать» – без осуждения (это было бы бессмысленным самобичеванием, исходящим из чувства вины, и оно неконструктивно), и увидишь, как ты в своей суетливости убиваешь в себе остатки последнего чувства. Взгляни на эту картину без привычно зашоривающих фильтров, посмотри на нее так, чтобы ужаснуться и возопить к Небесам. Вот это и будет первым шагом к обретению веры. Видишь, как это происходит? У тебя механизм ответа налаженно-школьный: чтобы правильно ответить, нужно в первую очередь заставить себя перестать чувствовать даже те душевные движения, которые еще остались.

В: Вот этого последнего я не вижу.

Д: Такое впечатление, что Вероника своих чувств избегает. Видимо, есть какое-то ощущение, что жить этими чувствами небезопасно, поэтому лучше их проигнорировать, отказаться от них или куда-нибудь запрятать, чтобы обойтись без них. И поэтому теряется глубина. Хотя и глубина и искренность есть, их много, но все где-то под спудом.

В: Я могу чувствовать глубоко, но когда вдруг возникают какие-то критические моменты, связанные, например, с риском утраты жизни, вера меня покидает. Как двойной стандарт какой-то. Вроде она и есть, но именно в те моменты, когда она должна максимально проявиться (если она действительно есть), она меня оставляет. И это значит, что подлинно и глубоко ее нет. Может быть, есть желание, стремление к ней, а подлинной веры нет.

А: Скажи, пожалуйста, Вероника, каким ты видишь свой идеальный ответ на мой вопрос?

В: Мне кажется, с одной стороны, он должен быть последовательно-развернутым, а с другой – каждое слово должно быть наполненным.

А: Значение имеет то, что́ ты назвала в первую очередь, и что – во вторую.

В: Что я наполненность поставила на второе место. Я знала, что ты это отметишь.

А: Классно! Все знаешь.

В: Потому что для меня проблема…

Д: …отказаться от своей интеллектуальности.

В: Да. Моя большая проблема – отсутствие логического мышления и умения аргументировать. Я не умею спорить, потому что я пасую. Поэтому для меня логические построения обладают большой ценностью.

А: И что же в конце концов?

В: Саш, чего ты от меня ждешь?

А: Понимаешь, Вероника, вот вопрос – чего я от тебя жду? Если бы я был самоувереннее, я бы, наверное, тебе сказал: «Я жду, чтобы ты сказала: „Да, я дура. Дура, которая пытается спрятаться то за одно, то за другое. Когда нужно ответить глупо, я пытаюсь ответить умно, и из-за этого все мои проблемы“». Но беда в том, что я уже не могу не понимать, что, к глубокому сожалению, эти слова не окажут на тебя никакого воздействия, даже если ты их очень искренне произнесешь. Потому что как только ты их произнесешь, инициативу перехватит комплекс неполноценности и тут же опять припишет это признание эго – твоему эго. Ты от эго таким образом так и не отделишься, или оно от тебя – по большому счету, разницы нет. Твоя самость, твоя суть опять останется нереализованной. В тебе, с одной стороны, слишком много желания выглядеть умной, с другой стороны – такой механизм хитрый – слишком много готовности быть дурой. Знаешь, что такое капитуляция в перебор? Это такой перевертыш, который возникает внутри тебя когда ты в этой готовности быть дурой чувствуешь себя достаточно комфортно для того, чтобы, ощутив себя дурой, от своего ложного «я» все-таки продолжать не отказываться. Даше в этом смысле легче: она настолько привязана к себе —«умной», что когда жизнь заставляет ее признать себя глупой, капитуляция наступает очень быстро. А ты сразу соглашаешься: да, я дура. И не подкопаться к тебе никак. Ну, не к тебе, конечно, а к твоему эго. Ты с одной стороны, как бы и идешь на контакт и правду хочешь услышать, а с другой – в этом слишком много сценария, слишком много подставок. Ты что-то правильное говоришь, а в глазах у тебя ожидание: скажи мне, что я дура.

Д: Я замечала: когда, бывало, тебе скажешь что-нибудь такое, что должно бы пробить защиту, ты тут же с готовностью весело посмеешься над этим вместе со мной и – как ничего не бывало. Посмеялась – и все. Да, согласилась легко. Но осталась там же.

А: Такая кажущаяся готовность к капитуляции. Ты, Вероника, знаешь, о чем я говорю.

Д: Где-то ведь должно быть и у Вероники то место, где от правды становится худо, такое место ступора. Где-то рядом с перевертышем оно должно быть. Вот бы его нащупать.

А: Может, ты, Уля, нам подскажешь, где у Вероники место ступора?

У: Не знаю. Когда я ловлю себя на какой-то внутренней лжи, меня от этого начинает подташнивать, и тогда уж я начинаю искать внутри.

А: Не происходит момента разотождествления. Вероника одинаково комфортно чувствует себя как дурой, так и умной.

Д: Да, роли меняются легко и быстро.

А: И эго не попадает в ступор ни в первом случае, ни во втором.

Д: А место ступора – это такой провал, где опереться не на что, где никакую маску не надеть, никакой роли не сыграть.

А: Поэтому у Вероники внутри – такая хитро устроенная ловушка. Конечно, больше всего несчастий это приносит ей самой. При личном контакте с тобой, Вероника у мужчин, с которыми ты вступаешь в близкие отношения, начинают быстро происходить деформации психики, превращая их в извергов, тиранов и вообще весьма примитивных личностей, особенно если есть предрасположенность к этим качествам. Ты им потакаешь именно своей готовностью «подставиться». Эта твоя черта должна была тебя саму в жизни изрядно намучить. Она ломает твою личную жизнь. Испытываешь ли ты по крайней мере ненависть к этому механизму?

В: Нет…

Д: Ты ничего этого не видишь? Значит, мы попали.

В: Ты мне говорил это однажды. Тогда для меня это действительно было ударом. Мы как-то спускались по лестнице, и у меня была тяжелая сумка. Я прошла мимо тебя с этой сумкой, и мне даже в голову не пришло попросить мужчину помочь мне нести ее. И вот тогда ты сказал мне, что я из мужчин делаю монстров.

А: Возможно. Видела ли ты это так, как я сейчас тебе показал?

В: Как сказать… Я этого не видела, но меня не удивляет то, что ты сказал. Я задумалась об этом тогда, когда мой второй муж стал вести себя так же, как и первый, и предъявлять какие-то схожие претензии. Я подумала: Господи, два разных человека, из разных полушариев, – не может быть такого, чтобы не было причины во мне самой, чего-то, что вызывало бы такие одинаковые реакции.

Д: Во всяком случае, твой первый муж купился на твою кажущуюся незатейливость.

В: Так ведь и второй тоже.

А: Это очень притягивает.

В: Но беда в том, что я прогибаюсь до поры до времени. У меня есть какой-то предел, после которого я взрываюсь, а они к этому не готовы.

Д: Ты именно прогибаешься, а не принимаешь их. У тебя же к ним очень много накапливалось невысказанных претензий.