Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954

[№ твоего костюма – 48? А галош?]

№ 276. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову

Родной мой Санек, только что повесила телефонную трубку после разговора с тобой и стало очень грустно. Голос твой показался очень усталым и каким-то хриплым. Не простудился ли ты снова?! Поздно вечером на каком-то почтамте, вне домашнего уюта, наверное, голодный и главное, что я тебе не только не сказала что-либо ободряющее, но еще огорчила, и сейчас это меня ужасно мучит. Зачем это у меня вырвалось! Я действительно болезненно перенесла свой последний визит к Нат. Вас. – на фоне великолепно одетых людей – очень уж жалок был мой вид и меня это остро задело. И хотя головой я понимаю, что это все недостойно внимания и нужно уметь это не замечать и не фиксировать свои мысли на столь незначительных по существу вещах – но и не сумела легко справиться, уберечь от тебя это мое огорчение.

Прости меня, Санек, что так получилось. И не огорчайся – это действительно «запятые» и при этом они уже позади.

Когда ты приедешь – я подарю тебе две мои работы. Я очень тебя жду и даже считаю дни – такая потребность скорее быть с тобой.

Хочется одного только, чтобы никто нам не мешал. С интересом буду слушать результаты твоей работы за последние дни и доклад, который ты обещаешь прочесть. Мы проведем много уютных вечеров дома. Я постараюсь к твоему приезду все убрать в комнате.

Как хочется твоей живой ласки, Санек.

Приезжай скорее.

Целую и обнимаю тебя горячо и нежно.

Следи за своим здоровьем.

Пиши и звони.

Приезжай, я жду тебя с нетерпением.

10/IV.47 г.

Наташа.

12/IV. [Вчера купила тебе отрез синий на костюм – зайди уже к Нине Карловне Мизатуновой, чтобы перевивка была сделана раньше.]

…Привези мне из ВНИХФИ – опухол. крыс. – Это абсолютно необходимо. У меня только одна опухоль осталась. Можешь ничего не привозить мне лично (мех и т. д.) – но только привези материал для работы.

№ 277. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову

Авиапочтой

13/IV.47 г.

Открытое письмо

Родной Санек, сегодня воскресенье – на улице сыро и холодно. Падает мокрый снег. Я весь день сидела в комнате, читала вслух кусок из Онегина и работала над ним. Кажется, что-то получается – ибо единственным барометром были жильцы – и их тронуло. Жду твоей критики и помощи. Сейчас ко мне должна прийти оттуда моя знакомая. Отчего от тебя нет ни писем, ни даже телеграфных строчек. У меня сегодня весь день артистическое вдохновение и я без тебя потому особенно тоскую. Ты меня любишь? Отчего от тебя ничего нет? Ты здоров?

Пиши чаще и приезжай скорее. Целую, родной, крепко, крепко.

Наташа.

Сейчас был твой телефонный звонок – но нас прервали…

№ 278. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

29 V.47 г

Родная Наталинька,

вчера говорил с тобой по телефону и не могу отделаться от давящего чувства, вызванного какой-то неясностью разговора и его упадочным духом. Что с тобой?

Я очень недоволен собой. Надо было мне настоять на том, чтобы в бытность мою в Ленинграде ты посетила еще раз Холдина196 и чтобы мы вместе с тобой приняли решение. Чем больше я думаю, тем все более склоняюсь к тому, что если этот процесс так и не разрешается сам по себе, то надо снять его оперативно и тем самым снять с сознания все, что на него давит. Вл. Дм., которому я говорил, очень категорически настаивает на таком решении. Если Холдин и Казанская (?) не имеют чего-нибудь против операции, то выясни с ними возможные сроки и немедленно дай мне знать, чтобы я был вместе с тобой все это время. Одного тебя прошу: безотлагательного обращения к врачам. [Я остановился пока у Анны Осиповны, главным образом потому, что Лазаревич197 болен. Как только он выздоровеет, я перееду к нему. Он меня приглашает.]

…Вообще же нового ничего. Человек, через которого я вел переговоры о комнате, владелица которой уезжает в сентябре на два года, сейчас тоже болен. Когда он выздоровеет, я возобновлю переговоры. На Вл. Дм. у меня мало надежды: вряд ли с его помощью я получу комнату. Попробую поговорить с Грековым198. 5‐го июня буду делать в Институте истории доклад, который мне так и не удалось прочесть в Ленинграде. Напишу тебе, как он пройдет. Начал выяснять возможность получения путевок в санаторий. В этом году Академия открыла санаторий в Абрамцево, и я знаю, что тебе хотелось бы там пожить. Но если удастся получить путевки, то, вероятно, только на сентябрь. (Кстати, отпуск мой уже назначен на август и сентябрь). Так что в августе мы с тобой, если все будет хорошо, отправимся в Одессу, а оттуда либо поедем экскурсировать на Карпаты, либо же, если это окажется сопряженным с чрезмерными трудностями, поедем пароходом по Черному морю, по Крымскому и Кавказскому побережью – это как-никак тоже сулит много впечатлений и радостей. Только не укачает ли Черное море моего ребенка?

Любимая моя Наталинька, еще раз говорю тебе: эта наша разлука – последняя. Мы будем с осени вместе, чего бы это ни стоило. Будем налаживать нашу жизнь, так, как это полагается. Мы найдем еще наше счастье – оно всегда в новых и новых поисках. Целую тебя, не оставляй меня своими письмами. Очень жду тебя ко дню твоего рождения и непременно подыщу тебе какой-нибудь хороший подарок.

Целую и жду.

Саня.

№ 279. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

18 июня 1947 г.

Родная Наталинька,

весь день сегодня был с тобой. Считал часы и воображал, как ты подъезжаешь к Ленинграду; как идешь домой, как входишь в нашу комнату после пятидневного перерыва, варишь себе яички на обед, звонишь к знакомым, в лабораторию. Сейчас без пяти минут двенадцать ночи. Ты, устав после дороги, наверно уже забралась в свою постельку, спряталась под одеяло и мгновенно уснула: [нервы дышат сном.] Родная моя, я благословляю твой покой, нежно целую тебя, твой лобик, слушаю твое дыхание и слышу его здесь, вдалеке.

Утром сегодня был у себя на службе, затем пошел в исторический музей, считывал рукописи, но работа шла плохо, хотелось спать и буквы так прыгали в глазах, что после двух часов занятий пришлось оставить работу. Затем обедал, сидел за тем столиком, где мы с тобой вместе были в последний раз, и опять чувствовал мучительную боль за нашу разлуку. Было так одиноко и пустынно, что я поехал к Николаю Павловичу199. Он сегодня плохо чувствовал себя, глаз (отсутствующий) налит был кровью и он говорил, что чувствует как все отмирает, слой за слоем, и остался лишь какой-то верхний покров мозга, как последнее пристанище жизни, которая сосредоточилась теперь единственно в мысли. Он рассказывал о работе одной своей аспирантки о Юлиании Лазаревской, выдающейся по характеру женщины, жившей в конце XVI – начале XVII вв. (если не ошибаюсь). Эту аспирантку упрекают, по мнению Н. П., несправедливо, в отдаленности ее темы от запросов сегодняшнего дня, и Н. П. помогает ей отвести этот упрек тем, что прослеживает генетически путь развития характера русской женщины от Юлиании Лазаревской до Татьяны Лариной и даже Софьи Перовской. Необычайно широкая и смелая картина. Юлиания Лазаревская, говорит Н. П., далека от этих образов, но она стоит в начале этого пути. Говорили с ним много о моей текущей работе, как всегда с большой для меня пользой. Досадно, что поздно с ним встретился, но спасибо судьбе за встречу. После Н. П. зашел к художникам200. Они очень досадуют на тебя за то, что ты не зашла. Я все объяснил, конечно. У них я поспал с часок, освежился забвением и поехал домой, а дома (это уже было в 10 ч. 40 м. вечера, когда я вернулся), застал маленькую открытку Ерошина201. В ней весь Ерошин с его непосредственным восприятием жизни. Последняя приписка о посещении им Алма-Аты, когда он смотрел на цветущие сады, слушал плохих соловьев и пил яблочное вино – это уже почти стихотворение в его наивной реалистичной чисто ерошинской манере. Я рад, что между нами и им установилась связь и пересылаю тебе его открытку, чтобы и ты ей порадовалась. Живется ему, как всегда, плохо, и больно за него. Хотелось бы, чтобы хоть немного тепла пришлось на его закат.

Вот и составилась фотография фактов сегодняшнего моего дня. Твое дело разглядеть за этими фактами мои душевные ощущения и переживания. Ты достаточно меня знаешь, чтобы сделать это и составить себе представление, конечно, более возвышенное, чем это есть на самом деле.

На этом закончу письмо и письмом к тебе закончу свой день, а начал я его тем, что отправил тебе две телеграммы.

Целую тебя, любимая моя, родная моя. Знаю, что в твоем образе я встретил самое большое счастье в моей жизни и это все, что осталось позади и что предстоит, будет казаться мне незначительным и бледным, когда бы я ни подвел итоги прожитому.

Вся моя любовь с тобой, родное существо.

Саня.

Наталинька, отправляю тебе письмо и шлю тебе самые нежные чувства. Целую, моя деточка. Пиши мне каждый день!

19.VI.47 г.

№ 280. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

21.VI.47 г.

Родная моя девочка,

вечером сегодня буду с тобой говорить по телефону. Не могу передать, как мне без тебя грустно, как хочется приласкать тебя, дать почувствовать свою близость и радоваться радости светящейся в твоих глазках.

Как проходят твои дни? Наверное, работа твоя в разгаре (есть материал!). Это хорошо. Чувство созидания самое властное, никакое другое чувство не может ему противостоять. Это и понятно. Процесс созидания это и есть нить, ведущая поколения от одного к другому: это нить вечного, нить жизни. Вероятно, потому перед чувством созидания смолкает все: перед вечным преходящее.

Я тоже работаю много, успешно и довольно счастливо. Мне обидно, что я не могу рассказать тебе о своей красоте. Нередко я жалею, что ты не гуманитарий, потому что в тебе пропадает гуманитарий по всем особенностям твоей души и ума.

Впрочем, если здоровье тебя не подведет, я уверен, что твой труд увенчается успехом, и не маловременным (как разные сенсационные находки, чаще всего оказывающиеся потерями), а твердым, ибо ты исследуешь явление в его естественной истории, в корне.

Близится время отдыха, мы запасаемся силами и молодостью, чтобы как можно полнее проявить в жизни свою ценность, как выражается наш милый Николай Павлович202.

Посылаю тебе стихотворение Мицкевича. Какое благородное и благоухающее чувство. По-пушкински: «сердца трепетные сны».

Вдумайся и прочувствуй эти три слова.

Нежно обнимаю тебя, любимая, и приникаю к тебе долгим поцелуем.

Саня.

№ 281. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

1.VII.47 г.

Наталинька,

только что кончил разговор с тобой по телефону и очень ясно почувствовал, с каким ощущением я оставил тебя после того, как кончился разговор. Я поэтому решил его сразу же мысленно и на бумаге продолжить и сказать тебе, что то сознание одиночества, которое ты испытала и испытываешь, не имеет никакого основания в моем действительном к тебе отношении, что оно внушено тебе нашей разлукой, моим отсутствием таким уже продолжительным и тем угнетенным состоянием духа, которое так естественно в твоем сегодняшнем положении. В нашей жизни мы (да и не мы одни) давно ведем отсчет радости не от должного, а от недолжного. Должно быть здоровым, и здоровому сознанию отклонение от этого причиняет страдание. Но в массе бедственных случаев, которых мы являемся свидетелями, хорошо, что все оказалось вполне доброкачественным и это будет устранено и больше никогда не вернется. Остается психическая травма перед фактом операции, и я знаю, что ни письмами, ни своим присутствием я не смягчу травмы. Но я не знаю и уверен, что самое непродолжительное время снимет ее, тем более что я уже сейчас принимаю меры к тому, чтобы обставить наилучшим образом наше летнее путешествие. Мы об этом еще поговорим при нашем свидании. Сейчас же я хочу тебе сказать об одной особенности нашей душевной жизни. Когда люди попадают в беду, то всегда оказывается, что предчувствие гораздо страшнее ее самой. Психика до деталей разрабатывает ожидаемую ею с трепетом ситуацию и перекрывает эту ситуацию настолько, что когда она (ситуация) наступает и проходит, то кажется сравнительно легкой. Могу тебя заверить, что собеседник, слушая мою эпопею, всегда представляет ее себе гораздо более ужасной, нежели она была на самом деле. Удар, который следует за взмахом, всегда легче чем взмах, который его несет. Это закон, может быть, даже и полезный для нашей нервной организации в конечном счете. То, что я пишу тебе, как бы ты ни восприняла это, – сущая правда. Это большое несчастье – непосредственное восприятие фактов, если на нем останавливаться, то можно всякий раз приходить в отчаяние.

Не упрекай меня в нечуткости. Собери свое мужество. Это будет естественно для твоего характера. Не теряй трезвости. Будь самой собой. Это тебе по силам. Что же касается меня, то я выеду к тебе, как только ты мне скажешь, и ты сможешь твердо опереться на мою помощь, на физическую поддержку, на мой уход, мою ласку, мою любовь.

До свиданья, моя родная девочка, ты не одна, у тебя есть человек, который ценит твое спокойствие, здоровье и жизнь несравненно больше, чем свою, и который рад будет доказать это в любую минуту.

Саня.

№ 282. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

5.VII.47 г.

Родная Наталинька,

сегодня вечером попытаюсь связаться с тобой по телефону, хотя предполагаю, что не застану тебя: вероятно, ты за городом, как ты хотела это сделать.

Я скоро приеду к тебе, чтобы мой бедный ребенок не казался самому себе заброшенным и забытым. Приеду и буду тебя «выздоравливать», как это у нас с тобой принято. Уверен, что все обойдется вполне благополучно и мы проведем отпуск со спокойным сердцем и во время отпуска забудем о всем, что сейчас приходится переносить. С отпуском дело обстоит так:

1. худший вариант: в августе мы едем на две недели в Одессу, потом возвращаемся в Москву. В сентябре ты едешь в подмосковный санаторий, а я возвращаюсь на работу и, примерно, в декабре месяце использую остающийся мне месяц для санатория.

2. хороший вариант: мы едем в августе в Одессу, а сентябрь проводим в санатории под Москвой.

3. лучший вариант: мы едем путешествовать во Львов и дальше, а в сентябре вместе отдыхаем в санатории.

Вот три варианта. Будем надеяться на лучшее, но приготовимся и к худшему. В конце концов, и этот худший вариант не столь уже плох, а сказать откровенно, и он достанется не без труда.

О себе мне нечего писать. Работа моя идет вполне удовлетворительно, но мне сейчас не до того, чтобы о ней писать, так же как и тебе читать об этом.

В Москве очень сильная истощающая жара. Хочется в такие дни особенно сделать вылазку в пригород. Пока что не удается.

На службе тихо. [Шейнман203 ушел в отпуск. В конце месяца в отпуск уходит Бонч.] Вообще же настроение неважное. Была минута, когда показалось, что в лице В. Д. имеется какая-то внешняя опора, практическая и моральная. Но эта минута прошла, она казалась, а за ней не оказалось почти ничего. Среди окружающих В. Д. противоречий спасти его может только одно: искусство лавирования. Но это искусство требует всемерного напряжения нервов. Этих сил у В. Д. хватает теперь только для того, чтобы держать на поверхности свой собственный корабль. Правда, то и дело он наталкивается на камни, кое-где, местами дает течь, все глубже с годами становится осадка этого корабля. Надеюсь, он протащится столько, сколько ему уготовит судьба, но надо понять, что такому кораблю не до пассажиров. Вот почему мне хотя и бывает обидно, но я все понимаю и в конечном счете у меня нет по отношению к В. Д. слов осуждения. Просто он иссяк, а когда человек иссякает, то естественно, если показывается душевная мель (хуже если не мель, а мелочь!).

Еще раз: надеяться надо на самого себя, а чтобы большего достигнуть, надо ничего не бояться.

Любимая деточка, скоро будем вместе!

Саня.

№ 283. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

28.VII.47 г.

Родная Наталинька,

провел первые два дня в Москве. Снова то же самое. Как это все-таки утомительно – бездомность! Мечтаю хотя бы на месяц вырваться из этой обстановки. [Сообщили ли Розентали204, что-нибудь новое о львовских перспективах?]

Был в субботу у Вл. Дм. Опять-таки все одно и то же. Он заботится о себе самом, а обо мне, постольку, поскольку это совпадает с его собственными интересами. Он все же душевно не тонкий человек. Опыт жизненный, размах в работе, практическая энергия, природный ум, личная честность. Все кажется хорошо, а все-таки не получается главного: человека не получается. Часто я сопоставляю с ним в уме Н. П. У Н. П., конечно, нет такой огромной активности, выраженной во вне, да, может быть, и кое-каких других качеств, присущих В. Д., но у Н. П. имеется принципиальный критерий в жизни, огромная внутренняя собранность, которые делают его душевный мир неприступным для любого натиска, какой бы он ни был силы и откуда бы ни происходил. Я знаю, что В. Д. думает о своем будущем. Он собирает и хранит огромные материалы, связанные со своей долгой жизнью, – это полезно и нужно, кусок истории, весьма интересный и достойный долголетия. Но все эти груды архивов недостаточны, если под ними захотят скрыть свое настоящее, если многописанием захотят уверить потомство, что у автора имелась душа, тогда как, если она и имелась, то уже давно устала и склонилась и поступила на мелкую казенную службу. Нет, не хорошо. Я за многое благодарен В. Д., но общение с ним не обогатило ценностями мои представления о нравственном. Вообще же это очень сложный вопрос и, может быть, скоропалительно с моей стороны делать заключения без учета сложной совокупности биографических и исторических данных.

Вчера я ездил к Шейнману за город. Отдыхал. Но воздух меня утомил, а на обратном пути пришлось выстоять в поезде свыше часа в давке и духоте. Вернулся усталым. [С 1‐го я сговорился с Шейнманом, что буду приезжать к нему на дачу через день: мы будем чередоваться с ним на службе.]

Вот пока и все.

Ты сама понимаешь, что я очень волнуюсь за тебя. Ты все же очень еще слаба, Наталинька. Если к этому всему ты и сама за собой не следишь, то может случиться, что ты не соберешь сил ни для доклада, ни для поездки на юг.

Жду твоих писем, целую, начинаю считать остающиеся дни разлуки.

Твой Саня.

Посылаю письмо Ерошина.

№ 284. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

7.VIII.47 г.

Родная моя Наталинька,

не писал тебе потому, что был до головокружения занят служебной суетой. На следующий после отъезда Владимира Дмитриевича день мне было предложено ликвидировать музей вместе со штатами, имуществом и проч. Было бы очень скучно перечислить все хлопоты, которые пали на мои плечи: от переговоров с ЦК до устройства уборщиц включительно. Включение в Институт истории проводится весьма ограничительно: состав включаемых регулируется всякими инстанциями, академическими и неакадемическими. Все это стоит огромных усилий, сопряжено с напряжением нервов, и выручает, кажется, одно только то, что я устал уставать. Во всей этой сутолоке, конечно, самым прискорбным является отсутствие Вл. Дм. Правда, я с ним уже связался, и он прислал письма и телеграммы, но это недостаточно полноценно. Тебя, вероятно, интересует моя судьба: Греков, у которого я был на даче, сказал мне, что мое положение совершенно прочно.

Я продолжаю ночами и урывками доделывать свою работу: нашел еще кое-что очень для меня важное. Кажется, из этой работы: учение о самовластном человеке, вытечет и следующая, которую примерно можно будет назвать: учение о правде (из истории гуманистических идей на Руси в XV и XVI вв.). Это тоже совершенно ново, очень интересно, поучительно с точки зрения гражданской и вдохновляюще. Буду советоваться с Н. П., который первый привлек мое внимание к этому вопросу.

Пишу я сейчас, находясь в рукописном отделении о. Румянцевского. Сейчас закончу письмо и примусь за рукопись, а потом через часа 1½ побегу в другой архив, где я считываю со своей сотрудницей текст рукописной библии 1499 года, т. н. Геннадиевской. Затем пообедаю и пойду в Музей, а часов с 5–6 буду заниматься в Исторической библиотеке вплоть до закрытия. Таков мой сегодняшний план, если только его не нарушат всякие административные нужды. Получил твою телеграмму. Жаль, что не удалось со Львовом. Я думаю, что мы получим на сентябрь две путевки в Болшево. Когда съезд? Я хотел бы поехать в Болшево с 15/ΙΧ по 15/Χ, а с 27/VIII по 15/IX побывать в Одессе и, может быть, совершить какую-нибудь экскурсию по Черному морю, а также поесть вдоволь фруктов и овощей, да пописать стихи, которые отдельными строчками сами уже пробиваются сквозь меня наружу.

Будь же здорова, моя родная. Приезжай в Москву, как можно раньше. Мы будем жить эти дни за городом, на красивой даче у Шейнмана, который нам предоставляет отдельную комнату, а в дни заседаний ты будешь ездить в Москву, а я тебя провожать.

Целую крепко, любимая и родная. Тв. Саня.

№ 285. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

22. X. 47 г.

Родная моя Наталинька,

все эти дни думаю о тебе, как хотел тебе позвонить, но не имел самой элементарной к тому возможности. Как ты устроилась? Все ли благополучно? Не холодно ли тебе? Наверное, ты широкой рукой проматываешь летнюю поправку. Надеюсь, что у тебя были светлые минутки, когда ты появилась в Институте. У меня довольно безотрадно. Живу я в Музее. [Не говори этого Манечке и Еланчикам.] Анна Семеновна фактически отказала мне в жилье. По-видимому, не удастся и прописаться у нее. [Владимир Дмитриевич, оказывается, настолько на поводу у своей «Салтычихи», что не может противодействовать ей. Он мне бормотал какие-то жалкие и беспомощные объяснения о том, что к нему приехала сестра Ан. Семен. и брат Анны Сем., и жена брата Анны Семен., и одним словом, весь выводок Анны Семеновны. Я его избавил от необходимости объяснять и сказал, что переезжаю в Музей, где мне даже удобнее. Однако в Музее заболел гриппом – было холодно, нездоровится и сейчас, хотя уже топят и стало теплее. Денег взаймы он мне не дал, хотя и обещал и сам даже предлагал На мою просьбу он ответил, что поговорит в Гослитмузее, чтобы мне заплатили… за декабристов. Когда это еще будет?!

Как же все-таки Вл. Дм. не считается с насущными требованиями жизни своих сотрудников, с их самолюбием. Зачем эти обещания, добрые порывы, весь этот филантропический фасад. Анна Семеновна дирижирует, декорация взвивается вверх и на сцене остается невольное хамство. Обстоятельства, и только они, заставляют меня держаться В. Д., но если они хоть сколько-нибудь изменятся, я, конечно, поступлю по своему свободному чувству.]

Я сейчас энергично взялся за устройство комнатных дел и уверен, что сниму комнату для нас обоих. Есть возможность, и как будто реальная, обменять твою ленинградскую комнату на Москву. Вчера я смотрел эту комнату. Она в деревянном доме, первый этаж, 10 метр., квадратная комната, коммунальная квартира, грязная и темная, печное отопление (хорошая голландка в комнате). Вообще комнату можно привести в порядок. (В районе моей службы, на Самарском пер.). Если ты согласна, то молнируй мне (в Музей) и немедленно получи в Ленинграде разрешение на обмен. Это надо сделать сверхсрочно, т. к. женщина, которая меняет, пробудет в Москве до праздников. Если ты не согласна, то все равно получи это разрешение. Займись этим вплотную, все отложив. Мое мнение такое, что комната эта нас не устраивает, но, может быть, взять ее, привести в порядок, прожить, сколько проживется, и иметь основу для обмена на лучшую комнату в Москве с приплатой.

Вот и все мои обстоятельства и дела, родная моя Наталинька. Понемногу втягиваюсь в работу. Подарил Николаю Павловичу все (почти) свои стихи. Мне очень интересно узнать его мнение. Я тебе напишу. Если до праздников получу гонорар, то приеду в Ленинград, хотя бы ненадолго…

[Сегодня поеду в промтоварный магазин: закажу тебе шубу. Наталинька, договорись пока о длительной командировке в Москву. У меня есть предложение одной дамы сдать большую и хорошую комнату и кухню, где могла бы жить домработница. Целую деточку мою, ласкаю и люблю.] Саня.

№ 286. Н. В. Ельцина – А. И. Клибанову

24.X.1947

Родной Санечек, пишу тебе на почте. Твое письмо огорчило. Представляю, как тяжело и неуютно тебе жить снова без комнаты.

Из твоего письма многое осталось неясно. Почему такая срочность. Куда уезжает эта женщина? Будет ли она сразу жить в моей комнате? Есть ли водопровод, электричество, кухня, уборная в квартире. Темная ли комната? Или последнее определение относится к квартире, но не к комнате. Мучительно ли будет существование в этой комнате – сырость и т. д. Будет ли этот дом сноситься и когда? Это весьма существенные вопросы – т. к. снова придется менять. Может быть, лучше снять временно комнату, а обмен с доплатой делать окончательно – один раз. Только что сейчас была у Олеси Владимировой – она меняет квартиру из 3‐х комнат (Ленинград) на комнату хорошую в Москве. Она мне сказала, что эту комнату может нам сдать, ибо ее мать живет с ней (у нее в Москве квартира из 4‐х комнат) и комната будет постоянно свободна. Может быть, ей удастся поменять на квартирку даже (сегодня будет по этому делу один полковник) – тогда можно будет нам одну комнату взять окончательно. Все это выяснится в ближайшие 2 недели, а может быть, и раньше.