Ксенос и фобос

Служебный тяжелый «стечкин» он сдал сразу после той страшной провальной операции на Кислотном. И больше не получал его, потому что сразу оказался за штатом. Его дело изучалось в отделе собственной безопасности. Его самого не раз вызывали для «разъяснений», как они говорили. А вот наградной ПСМ с маленькой блестящей табличкой на рукоятке остался с ним. Его Виктор получил на другой работе и хранил дома.

А ведь нет, пожалуй. В карман руку сунуть просто не дадут. Держат крепко, хорошо так держат, умело, профессионально. А кто-то – значит, их точно больше трех! – так же умело уже охлопал всего, расстегнул куртку, проверил карманы, достал из застегнутого на молнию внутреннего служебное удостоверение, вытащил из бокового пистолет:

– Вот, товарищ капитан, пукалка у него какая…

– Скажи спасибо, боец, что он нас первым не засек. А то бы из этой пукалки, с двадцати пяти метров, ничего у тебя не спрашивая… Даже в этой темноте. Он – спец. Ну-ка, взяли его! Взяли, давай, взяли и понесли. Быстро, быстро все по машинам!

Вчетвером подняли Виктора. Растянули за руки, за ноги. Понесли быстро в темноте ночного перехода. Еще двое, похоже, подсвечивали фонариками под ноги, чтобы не упасть, не уронить случайно ценный груз.

У Виктора внезапно резко закружилась голова, и он закрыл глаза, на ходу снова проваливаясь в холодный тревожный кошмар, в котором была постоянная опасность и невыносимая болезненная потная слабость, не позволяющая от этой опасности уйти.

Глава 7

Лето и осень 1989 года стали для Молотовской области "Годом НЛО". За несколько недель до прогремевшей на всю страну экспедиции "Молебка-89" произошел еще один контакт, значимость которого до сих пор в полной мере не оценена и не проанализирована, не смотря на профессиональную работу журналистки Влады Дрожак, освещавшего в прессе этот инцидент.

С 14 по 21 июля пионерский лагерь «Солнечный" у деревни Новая был буквально оккупирован большими и маленькими человекоподобными существами. Видели их преимущественно дети. Когда один из школьников начал бросать в пришельцев кусками асфальта, один из них дал предупредительный выстрел из оружия, напоминающего расческу, загорелась трава… Свидетелей этого инцидента много.

Сообщение в Интернете

– Ты сам-то это читал? – министр с какой-то непонятной неприязнью, как в жабу, потыкал пальцем в пухлую бордовую папку с золотыми тиснеными буквами.

Вот за такое его многие и не любили. Ко всем и всегда – на «ты», вроде по-товарищески, но к нему самому обращаться надо было всегда по всей форме и с превеликим уважением.

– Не только читал, товарищ генерал-лейтенант. Но и подписывал эти рекомендации, – худой и седой полковник стоял, слегка склонив голову.

– Рекомендации… Бред какой-то. Подумать только, мой начальник моей, блин, собственной безопасности мне, своему министру, рекомендации дает… И куда я эти рекомендации засуну? Кому покажу? Премьеру? – ткнул министр большим пальцем себе за спину. – Ладно, садись. Полчаса у меня есть на эту твою… На этот вот бред, – он снова ткнул пальцем в папку.

При всей своей внешней грубости был министр умен и хитер. Дураки в это кресло попадали крайне редко, как правило, на волне очередных революционных подвижек. Но как попадали, так и вылетали быстро и с шумом. Этот же был кадровым, с морщинистым лицом старого участкового из дальнего башкирского села. Такого из кресла не вытряхнешь. Он сам – кого угодно.

– Полчаса много, товарищ генерал-лейтенант. Данные проверенные, отфильтрованные. Требуется административное, я бы даже сказал – политическое решение.

– Данные? Это вот те рассказики-жутики ты данными называешь? Фантастику эту? Кинга начитались твои аналитики?

– Никак нет. Данные – это когда нашего писателя рассказиков-жутиков, майора-аналитика из министерства, запирают втихую, ничего не сообщая нам. Данные – это когда разбирают на части посланную по жалобам комиссию, и ее руководителя, моего, кстати, преемника возможного, тоже прячут. Они, люди наши, оказывается, наркокурьеры и наркодилеры оба двое. А капитанов-оперативников с почетом возвращают в Москву. Только вот материалы все – у майоров были. Хорошо еще, хоть те рассказы мы получали вовремя.

– И что? Во что я должен поверить на основании этих рассказов? Во врачей-убийц, в инопланетян или же в поголовную коррупцию областной милиции? В необходимость, мать вашу, силового решения? Ты не молчи, ты доказывай, доказывай. Обосновывай, так сказать… Факты давай. Коротко, выжимкой.

И так угрюмый на вид полковник посмурнел лицом еще больше, потер лысую густо загорелую нездешним загаром голову:

– Товарищ генерал-лейтенант, а тех фактов мало разве? За месяц – в десять раз превышен общереспубликанский уровень по пропажам людей. Статистику чистят и показывают вдвое, а то и в пять раз меньше.

– Раз. Статистика – это раз, – кивнул, картинно загибая палец, министр. – Это – нарушение. За это накажем.

– Случаи похищения людей, пытки и убийства – просто какая-то Южная Америка!

– Ну, предположим. Хотя, документов нет здесь, но предположим. Два.

– Бой. Спецназ сцепился с внутренними войсками практически в самом городе. Информация к нам не пошла, засекретили они ее на месте, а погибших отнесли в статистику с пропавшими.

– Три. Всё? Всего три пункта?

– А с нашими людьми история? Это как, не считается, что ли?

– Наши люди посидят, не маленькие. Службу они знают. Это – не четыре, это так, зацепка на будущее и мое личное ко всему этому отношение. Не люблю, когда моих людей обижают. Если это – мои люди, – с нажимом проговорил министр.

– Это – ваши люди. Гарантирую.

– Хм… Значит, предлагаешь силовой вариант… Силы и средства?

– Таблица приложена, товарищ генерал-лейтенант!

– А то, что люди пострадать могут – не боишься? Людей наших, советских людей, не жалеешь совсем, стало быть?

– Позвольте, товарищ генерал-лейтенант, я вам одну истории расскажу? Не по делу?

– Ну-ну, – министр поднял глаза на большие напольные часы в темном деревянном футляре, стоящие в углу кабинета и мерно помахивающие большим, украшенным резьбой по металлу, маятником. – Не по делу… Пять минут тебе.

– Я после школы сразу не поступил, и надо было до армии где-то как-то перекантоваться. Ну, вы из личного дела знаете, наверное. Меня родители толкнули тогда на хлебозавод. Там всегда нехватка мужиков, чтобы поддонами ворочать. Встретили меня там нормально. Улыбчивые все такие, ласковые. Приятные даже. Работа, конечно, не для неженок, но справился я в свою первую смену. Не отстал от других.

– Четыре минуты.

– …А когда смена закончилась, в раздевалке, в шкафчике своем, я нашел вот такой пакет с мукой, маслом, сахаром и маргарином. А у нас тогда голодновато было в городе. И вот стою я перед шкафчиком и чувствую, что все смотрят. Следят за моей реакцией все. Вот – я стою. А вот так – все они.

– Хочешь сказать – не взял? – хитро прищурился министр.

– Я тогда комсомольцем был. Идейным, можно сказать. И как почувствовал, что вот это – они, а вот – я. И мы друг другу – чужие. С тех пор у меня, знаете, как в «Мимино»: такая личная неприязнь, что кушать не могу.

– Ха-ха… Понял тебя. Спасибо, хороший рассказ. Тогда еще вопрос: а что наши «соседи»? – выделил он «соседей» голосом. – Они – информированы?

– Так точно. Соседи в курсе, но не от нас. У них свои каналы.

– И что? Как считаешь, они информацию наверх дадут?

– Потому и пришел, товарищ генерал-лейтенант. Информация от них наверх пойдет в ближайшее время. Это точно.

– Угу, – министр подвинул папку к себе, достал лежащий сверху листок. – Значит, предлагаешь подписывать?

– Рекомендую, товарищ генерал-лейтенант.

– А вот хрен тебе, полковник. Мне твои рекомендации – как… Я тут министр еще или где?

– Вы – министр, – встал и вытянулся полковник.

– Ну, вот и спасибо на этом. Сам сказал: вопрос политический. Пусть политики и решают. А ты анализируй пока, собирай информацию и… Ну, в общем, сам знаешь, что делать, не маленький.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

– Кстати, а что ты делал до 1956 года, а? – хитро прищурился министр. И сам хохотнул:

– Шучу, шучу… Ишь, политическое решение ему…

***

Виктор был болен. Тяжело болен. Мучили слабость, температура и кашель, который выворачивал наизнанку при любой попытке не то что заговорить, а просто вдохнуть поглубже. И воздуха все время не хватало, как будто в комнате (в палате? точно – это же больничная палата!) было запущено на полную мощность отопление, да еще включили пару электрообогревателей, которые съедали весь воздух. Дышать приходилось часто-часто, мелко-мелко. А когда засыпаешь, проваливаешься в липкую тяжелую дрему, подкрепленную какими-то пилюлями, что, морщась, надо проглотить и запить пахнущей хлоркой и почему-то всегда горькой водой из стакана, когда расслабляешься чуть, начинаешь дышать медленно и глубоко – тут и настигает опять этот мерзкий кашель, выворачивающий все. Тут уже только держись, не выпускай из себя те таблетки, упирайся, затаи дыхание… А как его затаить, когда дышать хочется, когда сердце стучит, как во время кросса, отдаваясь в голове молотками. А голова от этого стука расширяется, наполняется, и, кажется, что уже похрустывает череп, растет, растягивается во все стороны – сейчас взорвется! Виктор вздрагивал, просыпаясь, на лоб ему клали грелку со льдом, и он снова закрывал глаза и снова видел погони, выстрелы, кровь и опять погони…

– Ну, что, доктор? – слышал он в мерзкой липкой полудреме разговор над собой.

– Что, что… Крупозное, двустороннее. И всякой всячины вдобавок… Почки застудил. Грипп где-то подхватил…

– Но… Это же всего лишь простуда, правда?

– Простуда-то, простуда. Вы знаете, сколько человек унес в свое время простой грипп-испанка? По истории это не проходят, да? Это – здоровых и крепких. А у него, на минуточку, воспаление легких. Серьезное воспаление.

– И что мне передать командиру?

– Лечим, передавайте. Лечим. А что еще?

Виктора ворочали с бока на бок, как послушный манекен в витрине магазина, меняли промокшие от потливой слабости простыни. На холодных он сразу замерзал и начинал дрожать, но тут подключали капельницы, выдавали опять какие-то пилюли, делали уколы, и он опять чувствовал себя, как летом на юге, в командировке, когда ни попить, ни остановиться, ни прикрыться ничем от палящего солнца.

На третий или четвертый день он, наконец, нашел в себе силы, чтобы спросить, сдерживая кашель, казалось, самое смешное и банальное, как в плохом кинофильме:

– Где я?

Слабый шепот был услышан и понят правильно.

– В больнице, где же еще.

Ну, да, в больнице, конечно. А что он хотел услышать? Адрес? Географическое местоположение? Административное подчинение? Как там у классиков? «К черту подробности – в какой Галактике?».

Виктор осторожно кивнул – понял, мол – и снова закрыл глаза. Смотреть на белые стены было больно. Двигать глазами – тоже. Но и спать было невозможно: кашель раздирал легкие. Что-то тяжело булькало под ребрами, но откашляться было нельзя. Кашель был сухим, поверхностным, от которого болело в горле, и выступали слезы. Ему подавали запить, приподнимая под спину. Вода опять была горькая. Почти такая же, как были страшно горькими желтые порошки акрихина, которыми его пичкали после второй командировки.

И все равно, даже после стакана воды, во рту было сухо.

А во сне, в мутном, липком сне, который наплывал и накрывал тяжелым жарким одеялом в любое время суток, ход которых все равно было не угадать, Виктор опять отдавал приказания, и верный Мартичук, орденоносный Мартичук, с которым без царапины прошли две южные командировки, снова уходил в темноту, не обернувшись на прощание.

Виктор вздрагивал, жаркая волна поднималась к голове, приливала к щекам: как же звали его? Неужели он забыл, как звали… Уф-ф-ф… Он снова успокаивался: Пашка. Конечно же – Пашка. И тут же снова в том же повторяющемся кошмаре понимал: Пашки больше нет. И никого нет. А он – есть.

Еще через неделю, тяжело открыв глаза на стук двери, он увидел входящего в накинутом на плечи халате Клюева. Того самого, что принимал их оружие и «закрывал» их после Кислотного.

– Лежи, лежи, майор! – махнул он рукой, хотя Виктор и не собирался даже дернуться – подумаешь, подполковник какой-то. Да еще не «свой». Правда, кто был бы своим сегодня, он еще не успел додумать.

Клюев подошел, такой же, как при первой ночной встрече: в ярко начищенных хромовых сапогах, отглаженной форме, с вузовским значком и колодкой наград на груди, прямой и как будто на пружинках весь, кажется, так и подскакивает при каждом четком шаге. Не присаживаясь, посмотрел сверху, прищурился слегка, как будто взвесил на каких-то своих внутренних весах. Нахмурился чему-то. Оглянулся по сторонам, увидел белый больничный табурет, ловко поддел его носком сапога, придвинув к кровати, присел чуть боком, как садятся на минуту, чтобы сразу вскочить и снова куда-то идти.

А, нет. Все же он не такой же, как в тот раз. Мешки, вон, под глазами, морщины, которых не было видно раньше, губы скобкой вниз.

«Взбледнул чего-то подполковник», – медленно подумал Виктор. Даже и мысли у него были больные, тяжелые, медленные и самые простые, короткие.

– Вот что, Сидорчук. Врачи сказали, что выкарабкиваешься ты. Что, скоро – не скоро, но будешь на ногах. А я тебе так скажу: очень ты мне здесь нужен. Здесь и сейчас, понимаешь. Поэтому лечись, дорогой ты мой майор, выздоравливай, ни о чем лишнем не задумывайся. И… Вот еще что.

Уже вставая, Клюев нырнул рукой во внутренний карман и, оглянувшись на дверь, подсунул под подушку, прижав рукоятку вялой рукой Виктора, тот самый ПСМ, заслуженный, наградной.

– Но я же…, – прошипел Виктор, смаргивая выжатую слабостью слезу, сквозь не вовремя навалившийся и выбивший дух кашель. – …И еще безопасность…

– Забудь, – уже распрямляясь, похлопал подполковник по руке, охватившей привычно рукоятку пистолета. – Нет больше твоего дела, и нет того отдела. Совсем нет. А ты – береги себя. Ну, выздоравливай.

Он повернулся, как на плацу, и пошел, прямой, пружинистый, вколачивая каблуки в пол, к двери, из которой уже появились на натужный кашель какие-то фигуры в синем.

– Вы мне его как следует, как следует тут лечите! – раздался в последний раз голос Клюева из коридора.

Уколы, питье, давление, температура. Уже привычные действия. Но под подушкой – он, родной. А это значит совсем не тот статус, о котором думал Виктор поначалу, после той ночи, когда его сюда привезли и резали ножами и ножницами шнурки на берцах и комбез.

Но, видимо, он и правда начал выкарабкиваться, потому что получился сегодня настоящий день посещений.

– К вам тут еще девушка. Вы сможете разговаривать? Недолго?

– Да не знаю же я тут у вас никого…

Но опять стукнула белая с квадратиками стекол больничная дверь, а в комнату вошла, сутулясь и неуверенно улыбаясь, незнакомая девчонка в белом халате. Похоже, в том самом, в котором только что был Клюев. Местные-то все больше в синем ходили.

– Здравствуйте, вы меня не узнаете?

Виктор с трудом повел глазами. Узнавать? У него профессиональная память, но…

– А мы разве знакомы? – прошептал почти.

– Я Даша, вспомните же… Ну, Даша Аникина, помните, возле набережной…

Он вспомнил. Это было больно – вспоминать. Видимо, она увидела невольную гримасу, заметила что-то, потому что заторопилась, зачастила:

– Я тогда сразу военных нашла. Они меня сюда потом и привезли. Я рассказала все командиру, он сказал, что найдет вас. И вот, нашел. Вы же меня спасли тогда… Ну, помните?

– Даша… А где же…– он повел слегка левой рукой, как бы обводя ее фигуру. Да, вспомнил. Она такая черная была. Готы – так это называется у них, что ли?

– Да фигня все это, – она даже покраснела немного. – Детство это было и полная фигня.

Посидела, постеснялась немного, водя пальцем по краю табуретки.

– Я теперь у них на связи тут.

После почти незаметной паузы:

– А вас как зовут?

– Виктор. И можно на «ты», я не такой уж и старый, как выгляжу. Просто больной и усталый.

– Виктор…, – разулыбалась сразу Дашка. – А можно я к вам… к тебе, то есть, тогда еще приду?

– Не знаю, – уже почти шепотом – так устал – ответил он, в прищур, опустив веки, смотря, как она бесшумно проскальзывает за дверь, оставляя за собой только какой-то едва уловимый свежий, не больничный запах.

Сегодня Виктор впервые за последний месяц уснул спокойно, правой рукой накрыв под подушкой пистолет, от которого привычно пахло даже сквозь толстую подушку машинным маслом и металлом.

Он родился уже после всех тех событий, которые произошли в середине пятидесятых. Детство прошло под двумя основными лозунгами: за советский космос и за советскую демократию. Причем, что было главнее – кто его знает. Для мальчишек главнее и понятнее был космос и герои, возвращающиеся из страшной черной пустоты.

А демократия, да еще советская… Виктор помнил еще, как буквально недавно целыми классами принимали в октябрята и пионеры, целыми классами потом вели школьников в райкомы для вступления в комсомол. И говорят, что без комсомольского билета зачастую было трудно поступить в престижные институты. Но как раз когда он перешел в восьмой класс, что-то изменилось. Без особого шума или, вернее, без показной шумихи, потому что шум-то как раз был все равно, плавно и медленно, как огромный корабль, партия со своим мощным, спаянным крепкой партийной дисциплиной аппаратом отошла чуть-чуть в сторону, отпустила, казалось, вожжи.

Потом, уже в институте, им вели курс современной политологии, где подробно рассказывали, что на самом деле все это делалось еще медленнее, а начиналось раньше, даже до его рождения, и каждый шаг проверялся и обсуждался. Какие были схватки, как догматики остервенело боролись с теми, кто ратовал за дальнейшее развитие теории социализма и коммунизма. Предмет был интересным, дискуссионным и дискутабельным. Пожалуй, только здесь, на политологии, можно было спорить с преподавателем, пытаясь доказать свою точку зрения.

Ну, а потом…

Потом Виктор все-таки вступил в комсомол. Сам, без толчков, без давления со стороны на третьем курсе вступил в организацию, которая теперь не гарантировала никаких льгот, но зато требовала строгого исполнения устава. Писали, что чистка комсомола и чистка партии в 1961-м, после съезда, сократили их численность более чем на треть. Это очень много. Это миллионы и миллионы.

После института, как и все, он был на сборах. У них была военная кафедра, давали после окончания воинское звание, но надо было кроме лекций и конспектов еще и отпахать лето в степи, в палатках. Там учили подчиняться. Хмурые сержанты и прапорщики в выцветших на спинах гимнастерках гоняли будущих лейтенантов, как первогодков.

Виктору дисциплина была привычна. Дома отец обычно не уговаривал, а «ставил задачу». Мать не просила, а «поручала». Такие уж у них были привычки, у подполковника запаса и военврача в отставке. Ему еще повезло, что детство пришлось на те годы, когда родители уже перестали разъезжать по всей стране. А некоторые друзья хвалились гарнизонными городками и десятком пройденных школ.

И жара ему была не страшна, сухому и не очень высокому. Кроссы бегал легко. Уже на второй день сборов назначили командиром отделения и спрашивали за каждого – лично с него. А по окончании сборов, когда всем официально вручили дипломы и пару погон, к Виктору подошли, отвели в сторону и долго расспрашивали о всем подряд. О семье, о планах, о дальнейшей работе – куда, мол, предполагаете, Виктор Сергеевич? В коммерческие структуры или в государственные предприятия? Есть ли предпочтения по месту работы?

Он был тогда слегка пьян. И от водки, которую пили все, традиционно доставая звездочки из стакана губами, и от ощущения свободы, внезапно нахлынувшее на него, и просто от хорошего настроения, когда вокруг все свои. Поэтому разговаривал откровенно и открыто. Улыбался широко. Жестикулировал, что-то доказывал упорно.

А на другой день ему сделали предложение, от которого он не смог отказаться.

Была комиссия по распределению тех, кто учился на бюджетной основе. Каждый заходил по одному, каждому предлагали на выбор несколько предприятий по всему огромному Союзу, а потом он выходил, немножко глупо улыбаясь, держа в руке бумажку-направление. Впереди ждала поездка, общежитие, подъемные, новый коллектив, карьера, жизнь…

А Виктору сказали, полистав его бумаги, пока он переминался перед длинным столом комиссии, что на него уже есть запрос, и ему нужно зайти в сто первую комнату. Не предлагали ничего, а сказали, смотря на него с интересом: вам – в сто первую.

В сто первой комнате было тесно. И в той тесноте сидел знакомый секретарь комсомольской организации, дружелюбно улыбающийся Виктору, и незнакомый сухощавый военный с майорскими звездами на погонах.

– Мы обсудили с товарищами, и рекомендуем тебя в спецназ, – сказал комсомолец.

– Да я же не спортсмен и не самбист какой-нибудь, – только и вырвалось у Виктора.

– Это ничего, – прогудел негромко майор. – Это не страшно. Спортсменов ты сам себе отберешь. Нам командиры нужны. Умные. Выносливые. Политически подкованные. Он же подкованный? – повернулся он всем телом к секретарю.

– Виктор Сергеевич Сидорчук, из семьи военных, вступил в комсомол на третьем курсе, был активен на собраниях, показывал личный пример в учебе и в личной жизни, – привычно отбарабанил тот.

– И в личной жизни? – деланно удивился майор. – Ну, вот… А ты еще сомневаешься. Нам нужны такие люди. Армия защищает завоевания социализма. А спецназ – костяк нашей армии. Ну?

– Раз комсомол говорит – надо…

– Да, он так именно и говорит.

И уже на следующий день Виктор заполнял анкеты и проходил психологические тесты в центральной поликлинике министерства обороны.

Родители гордились им. Отец даже прослезился, когда Виктор рассказал все на вечерней кухне. Мать смотрела с тревогой, но потом, как всегда, сказала, что ей главное – чтобы Виктору было хорошо, чтобы он не раскаивался потом в выбранном пути.

Вот уже двадцать лет.

И уже майор. Вернее – все еще майор. Просто, когда надо было двигаться вверх, согласно выслуге и карьерной лестнице, Виктор оказывался в командировке, или просто не мог бросить «своих», или как раз был в таком настроении именно бросить все и всех, что срывался на начальство… Так он и остановился.

Говорили еще некоторые, что именно о нем, о майоре Сидорчуеке в историю спецназа вошел анекдот. Ну, та самая история, когда вел он своих бойцов в колонне по двое со стадиона в казармы. Как положено вел, по тротуару. И на перекрестках – как положено. То есть, зеленый свет светофора – можно идти. Да еще и регулировщики впереди и позади колонны. А на «зебре» на переходе через магистраль кто-то из нынешних «крутых» свой членомобиль сунул чуть не за перекресток, чтобы пораньше рвануть. А Виктор, говорят, спокойно отдал приказ – «прямо», и весь взвод, все тридцать человек в тяжелых подкованных ботинках прошел прямо. По капоту, в ногу, вбивая металл все ниже и ниже. Пока сам командир в это время стоял на крыше автомобиля и следил, чтобы никто не тронулся и бойцов не задавил. На тротуарах, слух был, аплодировали…

Так вот, это не о нем. Он сразу говорил: не было этого. Хотя, с чего бы иначе его погнали в майорском звании по всей стране? Или, может, действительно послал кого из начальников подальше? Вроде, спокойный такой всегда… Некоторые даже говорили – «серый».

Он был на Кавказе. Он был в Прибалтике. Он был в Средней Азии. Вот как раз после Средней Азии, после Узбекистана, его и «убрали» из войск. Но тут же нашли место в параллельных структурах, в спецназе внутренних войск.

Это, кстати, было одной из причин развода. Жена не выдержала разъездов и того, что другие, вон, уже полковники давно, при папахах и личных водителях, а то и полные генералы.

А он вот – вечный командир спецназа. Майор Сидорчук. Знаменитый «везунчик» – до этой дурацкой совершенно неподготовленной операции на Кислотном. Раньше у него не было таких «безвозвратных потерь». Нигде, ни разу.

Виктор проснулся среди ночи. Полежал, обдумывая ситуацию. В голове было пусто и звонко. Мысли летали по прямым, не пересекаясь и не сталкиваясь друг с другом. Под подушкой лежал теплый надежный пистолет.

Он понял, что выздоравливает.

И снова уснул.

Глава 8

Статистика свидетельствует, что по числу совершаемых преступлений Прикамье чуть ли не впереди России всей.

«Звезда-Онлайн»

С.Говорухин: «Я немножко знаю этот край, и даже там родился. Там столько придурков, которые могли проголосовать за СПС… Надо уже совсем ничего не понимать и не помнить недавнюю историю, чтобы голосовать за СПС! Говорю же, там очень много идиотов! Я абсолютно уверен, что там существует какая-то аномалия»