Мир цвета сепии

Мы ещё побеседовали, потом оба, будто сговорившись, зазевали. На прощание капитан дал мне визитку со служебным телефоном и именем: Мальков Николай Васильевич.

– Обращайся, если что. Помогу чем смогу, – сказал он и добавил: – Ты уж извини, что так получилось. Кирюша этот… Тебе и так несладко.

Было семь утра. Прямо из отделения я поехал на работу. В раздевалке вовсю шло обсуждение: кто и как резал Мигайло? Сходились на том, что плохо резали, раз жив остался. Я и не подозревал, что колясочник настолько популярен. Моя история о налёте оперативников подлила масла в огонь: наперебой заговорили, сколько вообще на «Пятаке» крутится осведомителей. Андрей Семёнов, который был в некотором роде экспертом по криминальной жизни района, сообщил, что оперативник Кирюша (он узнал его по моему описанию) приходился родственником нашему участковому.

– Та ещё сука, – заметил он и рассказал, как Кирюша измывался над его дядей – теневым автомехаником.

Словом, немало нового узнал я в этот день и о нашем отделении, и о «Пятаке».

– Где ты был?! – вскричал Саша, лишь только я зашёл в квартиру. Оказалось, он уже три раза звонил в отделение, справлялся насчёт меня. Ему отвечали, что среди задержанных Дьяконова нет и не было.

Я рассказывал о допросе, Саша, расхаживая взад-вперёд по комнате, ерошил шевелюру, бормотал о «милицейском беспределе». Когда я закончил, он – не без театральности – положил мне на плечи руки и сказал:

– Ничего, брат, мы всё снесём!

Потом вытащил из заначки бутылку водки. Сели за стол. Мало-помалу разговор соскользнул на темы лирические: о мечтах, искусстве, любви. Расчувствовавшись, Саша заговорил о вещах сокровенных, о чём обычно принято помалкивать, хотя случается, что рассказывают по пьяному делу, когда всё трын-трава, лишь бы народ посмешить. Саша же выбрал форму исповеди (что ни говори, простоват мой друг). Речь шла о его хроническом невезении в отношениях с девушками. Слушать его было бы смешно, если бы не мучительные интонации в голосе. Первой была история о том, как Сашина однокурсница, девчонка-оторва, завлекла его в нежилой, заставленный строительными лесами дом. Они кое-как пристроились на стопке сложенных друг на друга паллет. У неопытного Саши ничего толком не вышло – только раззадорил партнёршу. Та разозлилась, стала его с себя сталкивать, шаткое ложе накренилось, и они упали. Саша особо не пострадал, девушка же приземлилась в собачье дерьмо, да ещё и нос расквасила.

Рассказав ещё парочку курьёзных случаев, Саша перешёл к главному: апогею своих любовных злоключений. Это особенно драматичное для него фиаско оказалось также и самым анекдотичным. Полгода ухаживаний, взаимная влюблённость, романтичная, нежная девственница Соня, мечты о совместном будущем. И вот кульминационный момент: они, обнажённые, в кровати; страстные поцелуи, слова любви; Саша занимает позицию, неловко поворачивается и… испускает газы!

– Звук, я тебе скажу, вышел омерзительнейший – треск, шипение и такая переливчатая трель, будто из меня фонтан перловки забил, – Саша кривился.

– М-да… – сказал я. – Печальная симфония.

– Да, смешно! Со смеху сдохнуть можно! Но ты только вообрази, что это значило для меня! Это ведь последний день Помпеи, Хиросима и Нагасаки вместе! Я всерьёз подумывал о самоубийстве.

– И чем закончилось?

– Месяца два прошло, я вроде как успокоился, решился позвонить. Дурак! Разрыдалась, назвала поганым животным… и ещё что-то подобное кричала. Не понимаю, – Саша обиженно моргал, – откуда столько злости? Будто я намеренно так поступил…

– Ну и хорошо, что так вышло. На кой хрен тебе такая дура, сам подумай? – утешил я и, подняв стаканчик, добавил: – Не переживай, встретишь ещё свою Суламифь!

Мы выпили, и я в свою очередь рассказал об Ане, о её красоте, о наших давних запутанных отношениях. Саша слушал с мечтательным выражением лица и, погрустнев, заметил, что это настоящий роман и что я счастливчик. Признался, что уже несколько раз передавал Юле цветы.

– Дам мальчишке рубль и пошлю. В следующий раз записку надо будет сочинить… Жаль, что стихов писать не умею… – вздыхал он.

После того утра, когда нагрянули оперативники, я как-то непроизвольно начал сторониться друзей юности. Не везло мне с ними. Да и не испытывал я большой потребности в компаниях. Взялся за чтение – благо, библиотечка у Саши была неплохая – и будто домой вернулся после долгой отлучки. Приходил с работы, ужинал и заваливался с книжкой под двойное светило абажура. На секретере вперемешку со львами и гепардами мирно паслись антилопы гну; на кухне под бряканье кастрюль бранилась Варвара Степановна: «Я те дам!»

Саша к моему выбору относился с пониманием: заглянет в комнату, увидит, что читаю, и тихонько прикрывает дверь. Застав меня однажды с «Замком» Кафки, он полюбопытствовал, много ли осилил. А когда я ему сказал, что читаю книжку не в первый раз, удивился: «Ну ты и фрукт… Мы, помнится, на факультете "Замок" этот как только не кляли».

Студентов можно было понять: тягучий, монотонный текст. Помню, пришлось помаяться, когда я впервые за эту книгу взялся. Несколько раз откладывал. Не бросил чисто из-за упрямства. Однако, в конце концов, поймал ритм, втянулся и следовал за стойким землемером до последней строки.

Эта муторная, но затягивающая история до странности походила на пересказ сна. Такая интерпретация была мне по душе (кажется, как раз в ту пору я проникся интересом к природе сновидений). Любил на эту тему пофантазировать, мешая в кучу всякую наукообразную галиматью, мистику и просто отсебятину. Представлял, например, что сны приходят к нам в виде радиоволн из параллельных вселенных, и мы видим обрывки бесчисленных вариантов наших жизней.

Со временем сногсшибательные теории перестали занимать, но сновиденческий пунктик у меня остался. Я даже методику специальную изобрёл. Устроившись где-нибудь в садике, я наклонял голову к плечу, прищуривался, гнал прочь посторонние мысли и старался внушить себе, что нахожусь в необычном месте. Иногда получалось: небо, дома, деревья, фонари – всё вокруг неуловимо менялось и окрашивалось в цвет сепии. Мне с детства нравился этот приглушённый нежный цвет. Цвет осени ― моей любимой поры. Я наблюдал за течением жизни отстранённым взглядом чужестранца или даже пришельца, и на меня накатывало – точно как в моих снах – предчувствие радостных открытий. Так я в свои фантазии погружался, так ими проникался, что иногда начинал дремать.

Чтение окончательно меня исцелило – по крайней мере, так казалось. Пришла пора возвращаться домой. Как-то вечером, дождавшись Сашу, я сказал ему, что завтра съеду. Он расстроился, стал уговаривать пожить у него хотя бы до конца лета. Не хотелось его огорчать, но решения я не переменил.

На другой день после работы я сложил немногочисленные пожитки в спортивную сумку, присел на минутку, оглядывая спокойную каморку, и вышел.

Дома первым делом открыл окна, встряхнул покрывала, потом налил воды в тазик, взял тряпку и принялся за пыль. Вот где была работа! Закончил в девятом часу вечера. Устал.

Спать устроился в мастерской. Лежал при свете настольной лампы, смотрел на свои погружённые в полумрак этюды, думал об Ане. Где она сейчас? Какому гуру отбивает поклоны? Может быть, уже взлетела – взорвалась к чёртовой матери в какой-нибудь ржавой бочке вместе с компанией. Да, промелькнула такая, злорадная, мыслишка. Ни в какую бочку она, конечно, не полезет: не такая уж дура. Давно собирался позвонить её матери, да так и не собрался.

Вспомнилась Таня, девочка, которая жила когда-то в этой комнате, в моей нынешней мастерской. Мне тогда было лет шесть, Тане – десять или одиннадцать. Большеглазая милая девочка. Думаю, это была моя первая, ещё неосознанная влюблённость. Смутно помню: сидим с ней рядышком на диване, Таня листает книжку, говорит мне что-то мелодичным голоском, а я, пригревшись у её тёплого бочка, мечтаю о том, что сегодня мне разрешат спать с ней.

4

– Я не понимаю, не понимаю, Дима, – твердил Саша, горестно мотая головой.

Он пришёл поздним вечером, пьяный, с глазами, полными слёз, и прижатой к сердцу бутылкой водки. Я провёл его на кухню, усадил за стол, спросил, что случилось. Он протянул руку, требовательно пошевелил пальцами. Подал ему стаканчик. Пока жарилась яичница, Саша проглотил две порции водки и разрыдался. Выплакавшись, рассказал, что вскоре после того, как я от него съехал, он, набравшись смелости, пригласил Юлю в кафе. Посидели, выпили вина, прогулялись в парке и отправились к Саше домой. Ночевала Юля у него, а через пару дней перевезла вещи.

– Понимаешь, это было… как подарок небес! – говорил Саша с жалкой улыбкой. – Неделю всё было чудесно, и вот сегодня… не знаю даже, как это и назвать…

Он ещё некоторое время мямлил, вздыхал, потом признался, что застал Юлю в «пикантной ситуации». Он зашёл в квартиру как раз в тот момент, когда Боря, Прокопьевич и Юля, свившись в клубок и мыча, по его словам, «как скоты», выкатились из комнаты в коридор в чём мать родила. Пьяны были, разумеется, в дым.

По правде сказать, Саша меня не удивил: слышал я, что для Юли свальный грех был не в новинку. Думаю, другу моему в какой-то мере повезло: он увидел лишь завершающую стадию «пикантной ситуации». Дело, скорее всего, обстояло так: Боря Тёткин с Прокопьевичем как обычно организовали междусобойчик, поначалу выпивали на пару, затем пригласили Юлю, ну и пошло-поехало – раскрепостились.

Я спросил, чем всё закончилось, но внятного ответа не получил: Саша уже и сам мычал что-то нечленораздельное. Уложил спать. Собирался утром сказать, чтоб убрал деньги подальше, но он ушёл затемно, когда я ещё спал.

На другой день вечером решил к нему заглянуть: всё-таки нужно было предупредить насчёт денег. Саша открыл дверь, сказал тихо: «Заходи» – и, понурившись, побрёл в комнату. Я прошёл следом. На кровати из-под одеяла выглядывала взлохмаченная Юлина голова, на столе – пустые бутылки, стаканчики, остатки закуски. Саша опустился на стул, вяло повёл рукой:

– Так вот, друг, и живём.

– Шурик, сгоняй за винцом, – просипела Юля. Приподнявшись на локте, закурила. Заметила меня: – О! Димка! Ты чего здесь?

Саша поднял голову:

– Так вы знакомы?

– Шапочно, – буркнул я.

– Ты идёшь? – не отставала девка от Саши.

– Куда ж мне идти? – прошептал Саша, глядя в пол. – Я не знаю тут никого.

– Так вот же Димусик, он покажет.

Мы отправились. Начинало смеркаться, улицы были безлюдны.

– Признайся: знал ведь, что она пьёт и… прочее? – спросил Саша. Спросил без упрёка, почти равнодушно.

– Знал. Если б рассказал, что-то изменилось бы?

Ответил после паузы:

– Да, ты прав.

Дошли до булочной на улице Воскова. Я постучал в дверцу для приёмки хлеба.

– Нету ничего, – сказал выглянувший оттуда сонный парень. – Не завезли сегодня. В баню идите.

Саша взглянул удивлённо.

– Так вот, старичок, и живём, – сказал я.

Взяли вина в бане. Обратной дорогой шли молча. Уже у дома я посоветовал Саше убрать деньги подальше. Он смотрел на меня, помаргивая, будто не понимал, о чём речь, и, заикаясь, протянул:

– Ты что, думаешь?..

– Да, думаю. Извини уж.

Я стоял в переулке, глядел, как он, свесив курчавую голову, идёт к своей парадной. Медленно, словно против воли. Возможно, уже понял, что собой представляет Юля, даже наверняка понял. Возможно, что и от влюблённости его ничего не осталось. Но на дверь он ей не укажет: жалеть будет никчёмную девку да себя попрекать за какие-нибудь выдуманные грехи – такой уж человек.

В пятницу нагрянули гости. Первыми прибыли Валя Курочкина с мужем и подругой Таней. Мы с Валей дружили со школьных времён: учились в параллельных классах, жили в соседних парадных и частенько до школы добирались вместе. Подругу, как я понял, она пригласила для симметрии. Однако симметрии не получилось: вскоре после Вали подъехали мой бывший сослуживец Серёга Киселёв с приятелем – те тоже привезли с собой девушку, Вику.

– Ничейная, – шепнул мне Серёга.

Все быстро перезнакомились, освоились, компания получилась дружная. Часик посидели у меня, выпили пару бутылок сухого, разохотились и двинулись в «Парус» – ресторан-поплавок, что напротив Стадиона имени Ленина. Там мы пробыли до одиннадцати вечера и, прикупив вина, вернулись ко мне.

В первом часу ночи, когда уже собрались расходиться, в дверь позвонили. Я открыл.

– Лейтенант Сидоренко, – козырнул стоящий впереди милиционер. – Разрешите? – аккуратно оттеснив меня от двери, он шагнул в квартиру. За ним последовали два сержанта.

– В чём дело? – спросил я запоздало.

– Вызов, – буркнул один из сержантов. – Соседи на шум жалуются.

Что за чертовщина? Перебрал в памяти соседей снизу – всех знаю с детства, отношения со всеми дружеские. К тому же повода для жалоб мы не давали: музыку громко не включали, не топали, даже смеялись вполголоса.

Милиционеры заглянули во все комнаты, затем попросили гостей предъявить документы. Паспорт нашёлся только у Вали, так что их с мужем тут же отпустили. Остальных попросили проехать в отделение. Уговоры не помогли – ребят увели. Я двинулся следом.

Народу в аквариуме этой ночью было не густо. Серёга с приятелем и Таня стояли у прозрачной перегородки, глядя с надеждой на дежурного офицера (тот разговаривал по телефону). «Ничейная» Вика, пригорюнившись, сидела на лавке. Я подошёл к перегородке.

– Дежурного уговорили: звонит родственникам, – сказал Серёга. – Если дозвонится – выпустит. А вот Вика не местная, родни в Питере нет.

Дежурный дозвонился – троих отпустили. В заточении осталась одна Вика.

Вышли на улицу. Таня попрощалась и убежала ловить такси. Парни из солидарности остались со мной. Стояли у входа в отделение, думали, как вызволить девушку. Ночь была холодной, шуршал косой дождь. В занавешенном окне дежурной части мелькали тени.

К крыльцу отделения подкатил УАЗ. Двое в форме вышли из машины, открыли заднюю дверь. Тут же из отсека раздался вопль: «Фашисты поганые! Мра…» Два глухих удара. Крик оборвался. Кого-то замотанного с головой в покрывало волокли по лужам к двери, из-под покрывала торчали маленькие босые ступни.

Ночь, дождь, прерванный крик – зловеще. А вдруг – чем чёрт не шутит! – все мы перенеслись, провалились в какой-нибудь оруэлловский мирок? Вдруг наш милый Горби уже примеряет фуражку с высокой тульей? Вдруг вытащат сейчас «ничейную» девушку на крыльцо, бросят на колени да и стрельнут в затылок?

Фантазия подтолкнула меня к действиям: спросил у парней фамилию Вики, зашёл в дежурную часть и принялся убеждать дежурного, что Бойкова Виктория, девушка исключительно порядочная, попала сюда по недоразумению и что ей тут не место. Выслушав мои доводы, седовласый интеллигентного вида капитан вздохнул и ответил, что он всё понимает и рад бы пойти навстречу, но не может: порядок есть порядок. Тогда я попросил и меня запереть вместе с девушкой. Взявшись за подбородок, дежурный с полминуты смотрел в потолок, усмехнулся чему-то и – пошёл открывать аквариум.

В углу камеры скрючилась закутанная в покрывало фигура: в окошечке из ткани в обрамлении седого пуха виднелось лицо с крючковатым носом и двумя круглыми бесцветными глазами – точь-в-точь птенец кондора (видел как-то по телевизору). Пол я определить не сумел.

– Смотрите, – сказал нам с Викой капитан на прощанье, – под свою ответственность отпускаю. Сразу по домам. Ясно?

– Ясно, ясно! – ответил я.

Стояли на Большом проспекте. Машины и частники проносились мимо. Такси как назло было не видно (до моего дома можно дойти пешком, а парни жили подальше).

– А вы-то чего тут торчите? – сказал мне Серёга. – Идите, и без вас уедем.

Оказалось, что Вике до дому не добраться: она снимала комнату на Васильевском острове, а мосты были уже разведены.

Ко мне шли скорым шагом, почти не разговаривали. Я только одно сказал, как-то вырвалось:

– Я уж думал, пристрелят тебя.

– У нас же, кажется, женщин не расстреливают, – Вика нахмурилась.

Со всей этой нервотрёпкой я чувствовал себя разбитым, поэтому, не церемонясь, вручил девушке комплект чистого белья, показал комнату, кровать и ушёл к себе в мастерскую.

Поздним утром пили чай. Вику будто подменили: вчера она больше помалкивала, жалась как-то по-сиротски в уголке дивана; сегодня – не узнать: смотрит весело, улыбается тёмно-красными, налитыми губами.

Попросила сводить её в зоопарк. По дороге стала задавать вопросы. Расспрашивала без обиняков, не скрывая личной, так сказать, заинтересованности: почему, мол, до сих пор не женился, не скучно ли одному в большой квартире, часто ли меняю девушек – и прочее в том же духе.

Гуляли по зоопарку. В белом с сиреневыми цветами сарафанчике, в серебристых босоножках Вика бабочкой порхала от клетки к клетке, изумлялась, смеялась, дёргала меня за рукав, чтобы и я с ней за компанию повеселился. Я ходил следом, любовался лёгкостью её порханий, улыбался да кивал, точно умудрённый, снисходительный дядечка – таким себя и ощущал.

Потом проводил её до автобуса. Обменялись телефонами.

– Звони, – сказала она, – буду ждать.

Однако у меня сразу возникло чувство, что больше мы с ней не увидимся. И странное дело: славная девушка нагнала на меня уныние. Я казался себе старым замороченным неудачником.

В воскресенье встретил Володю Шапкарина, соседа снизу, спросил, кто из их квартиры милицию вызвал.

– Да батя, мудак старый, – ответил прямодушный Володя. – Я и знать не знал – мать на другой день сказала. Поругал его: ты что, говорю, творишь, зачем ментам звонишь? Человеку и так тяжело. А он: «Меня участковый попросил как коммунист коммуниста. Димке же на пользу: он пьёт и всякую гопоту к себе тащит – плохо может кончиться».

– Слушай, попробуй его убедить, что у меня всё в порядке. Не бывает у меня никаких гопников.

– «Убедить»… Убедишь его, – Володя поморщился.

Илью Григорьевича я знал не очень хорошо, но достаточно, чтобы понять, отчего морщится его сын. Знал, что порол Володьку в детстве за съеденный кусок булки: не потому, что жалко, а потому, что есть нужно, когда положено. Невысокий, худой, всегда насупленный, он слыл ярым адептом марксизма-ленинизма и, соответственно, состоял в партии. Работал слесарем, но без галстука ни шагу. Меня знал с пелёнок и, тем не менее, обращался на «вы».

Честно говоря, Илья Григорьевич меня озадачил: не ожидал от него такого. С детства был наслышан о его рвении: Володя рассказывал. Передовик производства – пол стены в грамотах, – член парткома, рационализатор, активист. На собраниях глотку рвал: речи толкал, порицал, призывал; каждый праздник с плакатиком в толпе маршировал, выкрикивал: «Да здравствует, ура!» И всё зря: партия на последнем издыхании, над Идеей зубоскалят, а он как стоял у станка, так и стоит; из коммуналки не выбрался, ни дачи, ни авто – как не было, так и нет; единственная радость – денежки в сберкассе на гроб с поминками. А ведь золотые горы сулили. Кинули коммуниста-передовика-активиста, обманули как последнего дурака. Нет, чтобы возмутиться: верил, служил истово, себя не жалея – так где же награда? Нет, не возмутился, не спросил. Заикнулись: «…Как коммунист коммуниста» – и он бегом к телефону: на соседа доносить. Я хоть и не понимал Илью Григорьевича, но считал, что уважения он достоин, – как стойкий оловянный солдатик.

В понедельник вечером явился участковый. Стоял в дверях, смотрел ласково, губищи растягивал. Спросил, как дела, сказал: что-то, мол, на «Пятаке» давно не видно. Попросил разрешения пройти в квартиру.

– Извините, не убрано. В другой раз, – сказал я вежливо.

– В другой так в другой, – согласился он и добавил: – Ты, Дима, ничего такого не думай: типа придирки какие или ещё что… Просто профилактическая работа. Обязанности такие, понимаешь?

Я ответил, что понимаю, и он, благожелательно улыбнувшись, удалился.

Ни объяснениям, ни улыбочкам участкового я, конечно, не поверил: всего два раза меня видел и с чего-то прицепился. По соседям ходит, вынюхивает – не иначе каверзу какую замыслил, бес губастый. Подумав об этом немного, я решил наплевать и забыть.

Через несколько дней после визита участкового, около полуночи (я уже успел заснуть) в дверь начали звонить. Ругаясь про себя, пошёл открывать.

Спросил:

– Кто?

– Это я, Света, – ответил нежный девичий голос и торопливо добавил: – Дима, открой, пожалуйста, на минутку.

Не успев перебрать в памяти знакомых Светлан, я открыл дверь. Веснушчатая приземистая баба шагнула в сторону, вместо неё в дверях возник утконосый Кирюша.

– Гоп-стоп! Не вертухаться, ногами не драться, по лицу не бить, – приговаривал он, тесня меня в прихожую. За Кирюшей лезли ещё двое.

– Что, очередного стукача порезали? – спросил я.

– Смотрите-ка, рассердился! Мы как проклятые ночами не спим, ловим мазуриков, а они, видите ли, ещё и сердятся! – ёрничал Кирюша. Потом приказал: – Одевайся.

– Никуда я не поеду, – сказал я, отступив в угол. – Валите отсюда.

Оперативники переглянулись. Один из них, рыжеватый спортивный парень, двинулся ко мне, по-борцовски выставив перед собой руки.

– Погоди, Лёха, не спеши, – остановил его Кирюша. – На кой нам эта физкультура? Мы по-другому сделаем: вызовем наряд, они в полной экипировке – в форме, с дубьём, – вот и пускай с ними соревнуется. Поедет в ИВС[7] с опущенными почками и с готовым сроком за нападение на представителей власти, – сказал он и обратился ко мне: – Ну что, вызывать?

– Чёрт с тобой, – я пошёл в комнату одеваться.

Приехали в отделение, поднялись на второй этаж. В коридорчике у стола сидела женщина средних лет, смотрела на нас с дурашливой и (как мне показалось) пьяненькой улыбкой. Под глазом у неё созревал синяк, на губах запеклась кровь. Зашли в кабинет. Как и в прошлый раз, за столом кто-то занимался бумагами. Не Мальков (хотя была у меня слабая надежда). Поднял голову: блондин лет тридцати, пострижен аккуратно, светло-серый костюмчик-троечка, печатка с чёрным камешком на пальце. У милицейского денди был необычный, двойственный взгляд: небольшие голубые глаза глядели с простодушной хитринкой, вроде с юморком, а вот ноздри круто задранного носа, которые тоже будто смотрели, выражали недоверие и угрозу – как бы держали подозреваемого под прицелом.

– Быстро вы обернулись, – сказал он оперативникам и обратился уже ко мне: – Следователь Марцевич. Присаживайтесь, Дьяконов. Дмитрий Дьяконов. Верно?

– Верно, – я сел возле стола. Оперативники расположились у меня за спиной.

– Можете сказать, где вы были сегодня вечером приблизительно с двадцати одного часа до двадцати двух тридцати?

– Дома.

– Подтвердить есть кому?

– Послушайте, не буду я ничего доказывать, хочу только предупредить: когда-нибудь вы с этой компашкой попадёте в историю, – я указал большим пальцем за плечо. – Они краёв не видят, как шайка налётчиков действуют.

– Они работают по двадцать часов в сутки, поэтому, возможно, и не церемонятся. А насчёт истории могу сказать, что в историю попали вы, дорогой мой Дьяконов. Вы задержаны по подозрению в разбойном нападении и, скорей всего, завтра, скажем, после полудня отправитесь в ИВС. А чтоб вы не сомневались, почитаю вам заявление потерпевшей.

Он полистал папочку и начал читать:

– «Молодой человек двадцати пяти – тридцати лет, рост выше среднего, волосы светлые длинные, собраны в "хвост", в левом ухе металлическая серьга…» – следователь сделал паузу и, сдержанно улыбнувшись, отложил папочку. – А дальше как по писаному: ворвался, избил, забрал деньги, вещи и так далее. И вот, Дьяконов, вопрос: много ли людей в нашем, ну, скажем, микрорайоне подходит под такое описание, как вам кажется?

Сзади хихикнули. Я молчал.

– Что ж, давайте проведём опознание. Не всё, конечно, по протоколу, но, как говорится, что имеем… – он встал из-за стола. – Дьяконов, пересядьте, пожалуйста, к сотрудникам.

Теперь понятно, что за тётка сидела в коридоре. Мне стало не по себе. Это уже серьёзно: похоже, всё у них спланировано.

Я пересел к оперативникам. Следователь открыл дверь, вышел за порог и, сделав приглашающий жест, сказал:

– Аникина, заходите.

Женщина вошла в кабинет, остановилась в полушаге от порога. Всё с той же дурашливой улыбкой взглянула на оперативников, на меня и оглянулась на следователя. Тот спросил:

– Ну, что скажете? Узнаёте кого-нибудь?

Указала на меня:

– Вот этого.

– Расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы с ним встретились?

– Ха, «встретились»… Проснулась вечером, пошла на кухню чайник поставить – и тут нате: залетает, и бум-с мне по чердаку! Говорит: «Капусту давай, сучара!» И это…

Один из оперативников гоготнул, но тут же прихлопнул рот ладонью. Кирилл, досадливо цокнув, вздохнул. Рассказчица стушевалась.

– Продолжайте, продолжайте, – подбодрил её следователь. – Только постарайтесь как-нибудь без «чердаков».