Синий альбом. Сборник рассказов

– Извините? – недоуменно ответила она. Где-то внутри Катерина, очевидно, была раздражена.

Поток ветра хлынул в комнату.

– Он ведь мне изменял в последние годы…

– Вы не говорили.

– О, я не помню… Он куда-то пропадал, как бабочка в ночи. Я приходила с работы, но дома его не было. Он заканчивал работать раньше меня. И там – дома такая тишина… Я ведь в эти дни по-настоящему узнала, что такое одиночество. Он меня любил? – прорезалась хрипотца. – Вероятно. Но я не уверена. Мне уже тридцать шесть и каждое десятилетие я погибаю… Как кошка – девять раз, но только внутренне. Вы понимаете?

– Да, Амалия. Я понимаю. Вы чувствуете обиду на саму себя?

– Да, это так. Я приходила домой… О, как было печально! Ставила чайник на плиту и ждала. Не дожидалась и наливала вино. Много плакала, а он ведь был жив. Был там, в кровати с какой-то очередной надутой дурой!

Слезы хлынули к глазам Амалии.

– И я не знаю, что должна чувствовать сейчас, когда его нет, когда его совершенно нет… Но на тот момент я ненавидела его всем своим существом. Я ненавидела тот факт, что вся наша былая радость, наша связь куда-то испарилась, как дым в небесах… На мелкие и ненужные жемчужины. А я ведь только и делала, что ныряла за этими жемчужинами – только бы сохранить наши отношения такими, какими они были раньше.

Амалия выходила из квартиры Катерины и в это время небо обретало чудесные оттенки: оно розовело, немного голубело и линии от пролетевших самолетов оставались в нем, медленно исчезая, медленно растворяясь. И вот Амалия шла по лучезарному скверу, куда медленно уходящее солнце всё ещё добиралось. И она думала о том, что будет делать, когда вернется домой. Её муж Герман не будет ждать её дома. Её никто не будет ждать дома. И от осознания этого ей становилось невыносимо горько. А она ведь могла потерпеть измены. Могла бы? Изменял бы, изменял, а потом бы надоело.

– А если бы не надоело? – вырвалось с её уст.

А если бы ему не надоело причинять постоянную и оттого уже нетерпимую, невыносимую боль, то что, что же тогда бы произошло? Нет, Амалия не ушла бы первой; она бы боролась за свою любовь даже из гордости, ведь это больно и даже стыдно в каком-то смысле, когда тебя оставляют. Ведь это бы означало в глазах людей, что она была плохой женой и плохим человеком. Ведь не просто же так он покончил с собой. Вероятно, что-то привело его к этому решению и вдруг к этому решению его привела Амалия?

– Нет, нет, нет! – прокричала она, остановившись на пешеходном переходе. Я не хотела ничего плохого, ведь я его любила.

Небо почернело. Серость и оттого безмятежность мира давила, угнетала и внушала мысль о том, что с ней что-то не так. Автомобили, думала Амалия. Сколько шума. Красные, желтые, черные, желто-черные. Наверное, Амалия выбрала бы черную. Да, именно черную. Автомобили начинали сигналить, но она стояла и шептала без остановки: «Я любила, я – любила…».

И река осознания начинала выходить из берегов.

Наступило утро. Небо медленно наполнялось едва уловимыми оттенками красного, желтого и розового. От былой серости и однотонности мира ничего более не оставалось. И если вчера Амалии казалось, что её жизнь является трагедией, то сейчас к ней приходило осознание того, что в жизни всё циклично, пусть и невыносимо. Она лежала на своей кровати, закутанная в белое мягкое одеяло и смотрела в окно, которое словно портал в другой мир смотрело прямо на неё. А там, за этим окном столько мыслей других людей, столько человеческих судеб, столько внезапных смертей, внезапных вспышек счастья и надежды. Но Амалия находилась здесь – в комнате, в своей кровати, в одиноком и беспечном существовании. В углу стоял письменный стол. Повсюду были разбросаны книги, блокноты, мысли, переживания, чувства. Но вдруг яркой вспышкой в её сознание проникла страшная беспокойность. Шепот сквозь голову, сквозь уши, сквозь каждую клеточку тела, сквозь кожу наконец проходило, как электрический ток: проходило и прожигало. А вокруг ведь – там, за окном! – люди. И они смотрят, кричат, вопли расплескиваются по лицу мелкими обжигающими каплями. А вдруг они знают о том, что она вчера выпила слишком много этого чертового вина и теперь вынуждена валяться и думать о том, что же ей делать завтра, чем же ей заняться помимо работы, помимо всего того, что ей необходимо. «Амалия, Амалия» – разносилось в её голове. Почему же с ней он просто не поступил иначе, почему её покинул тот, с кем она познакомилась тогда на улице Айвазовского? И вновь небо стало покрываться серой пленкой, мелкими чернеющими мазками. То ли уголь, то ли кляксы от чернил. Необъяснимая тревога, страх. «Он меня забыл, он меня оставил здесь одну!» – разносилось и разносилось повсюду, переходило на руки, на волосы, на тело. Страх. Страх. А ведь Амалия его любила!

Вдруг раздался телефонный звонок. Она сняла трубку. В комнате повисла тишина.

– Да, я завтра выйду на работу, Алан, – произнесла Амалия. – Только если погода будет хорошей.

И она рассмеялась. Положила трубку и продолжала смеяться, не замечая, как на глазах появляются слезы, как этот смех перерастает в горький плач. А ведь она его любила!

Как же я его любила и ждала, думала Амалия, упершись головой о подушку. Как же я его любила и всегда уверяла себя в его честности. О, как я ошибалась, говорила себе Амалия, встав с кровати и пройдя в ванну. Как я ошибалась! Да что он мог думать? И совершенно я уверена, что он психически здоров. Просто трус, сбежавший в могилу! О нет, что я говорю? Да что он мог думать?

Я думаю, я думаю, что мне лучше не существовать, думал Герман, когда сидел декабрьским вечером в очаровательном московском ресторане в одиночестве.

Коричневые стены, обитые блестящей белой тканью стулья и бесконечное одиночество в толпе – порождало то, что называют мыслями о смерти. И он сидел, и ему наливали шампанское, ставили на стол стейк с кровью, салат. А ведь с деньгами у него всё было в порядке. Чего же ему не хватало? Что же ему не давало покоя и до такой степени зажгло его холодный и безмятежный рассудок, что он покончил с собой? Взял и покончил в один обычный день, покончил в декабре или в ноябре. О, точно, в декабре, ведь сейчас на дворе уже стоит март, вспомнила Амалия. Какой стыд, прибавила она.

Как мне хочется забыться, думал Герман, попивая из бокала шампанское. Пузырьки с нежностью ударяли в нос. Ведь всё так очерствело, думал он. Всё так очерствело и угасло. Толпа, толпа. А мне одиноко. Где там Амалия? Ну конечно, она вновь веселится с подругами, ведь я работаю за двоих. О, она меня не ценит, я только средство достижения, ходячий кошелек! Он разом выпил блестящую жидкость, в горле зашипели пузырьки, но спустя мгновение замолкли. Он стал наливать ещё. Пенка в бокале стремительно поднялась вверх. Похоже на морскую пену, похоже на что-то стремительно жаждущее жизнь. Как жаль, что не похоже на меня. Море движется, все движется. За столиками сидят компании и разговаривают, пьют вино, ведут себя с оттенком буржуазии и с удовольствием поглощают свои блюда. Как я одинок, говорил себе Герман, разрезая стейк. Уж лучше не существовать, чем мучиться, биться в этих конвульсиях от страданий. Как я устал. Мне уже ничего не приносит радости. Шум толпы новой хрупкой волной разошелся по пространству, будто что-то вдруг изменилось, переменилось, перевоплотилось. Всё стало другим, совершенно иным обликом мироздания. И он съел кусочек стейка с кровью, допил свой бокал с праздничным напитком, положил деньги и вышел из-за стола. Вышел и ушел. Закрыл дверь ресторана и шум толпы, словно по щелчку, полностью угас.

И он шел к своему дому. Вечер. Он зашел в продуктовый магазин, резким движением руки взял бутылку виски, немного мандаринов и сигареты (зачем же я себе врежу, зачем?) Часы на руке его бились. Время билось сквозь биение сердца. Я хочу себя разрушить, думал Герман. Для чего мне жить, если мне ничего не приносит радость, даже собственные телесные наслаждения? Мне ничего больше не нужно, думал он, подходя к своей двери, которая вела в квартиру. Желтый коридор подъезда. И он вошел. В квартире царила темнота и вдруг какой-то незваный гость зажег свет! Это он, это он. Безобразие, думали лампы. Их вновь побеспокоили, побеспокоили их сон. Безобразие? – переспросил свое сознание Герман. Безобразие жизни? Безобразие старости, безобразие моего будущего, моей не-жизни, моей неспособности? Глубокий вдох с хрипом в легких. Его захлестнули слезы и он, не успев раздеться, пробежал на кухню с красными обоями и стал наливать в стакан виски. Глоток, глоток и еще один глоток. Зажигалку он поднес к сигарете и дым, дым, дым пошел из его рта, словно пена, словно последние слова, неуловимая жажда молчания не сумела остаться внутри, а вырвалась, вырвалась. И крики через его глаза; они пронизывали стены, пронизывали его жизнь. Он больше ничего не видел, ничего не желал. Желал лишь о смерти. Но что могло его остановить? Однажды он был в гостях с Амалией. Они вошли в милый коттедж, поздоровались и прошли к столу. Салаты, водка, гадкое дешевое вино, мясо. Ему было там так одиноко, что он убегал в ванную комнату плакать! Он не мог говорить со своими близкими друзьями: с Алисой, Алексеем, Вирджинией. Ничто его не могло протолкнуть: ни алкоголь, ни люди, ни книги. Какой он сегодня странный, думала Вирджиния. Наверное, ему не нравится в очередной раз наведываться к нам в гости, шептал ей на ухо Алексей. А ведь они относились к нему предвзято. Из-за чего? Из-за того, что он всего добился, открыл свой этот бизнес, серьезно занимается винодельем? Это же чудесно! Лучше бы я не занимался винами, думал Герман. Все слишком напрасно, слишком сломано. Мне сорок один год, а я какой-то неудачник. Нормальных друзей нет, море зависимостей, старею, Амалия обо мне не думает. Только и делает, что рассуждает о сумках, смеется от глупого телевидения. У нас ничего общего нет! Но почему мы вместе? Мне начинает это надоедать; эта её манера вечно учить меня как жить, а сама ведь работает на второсортной работе, ничего не добилась, ничего не смогла. Чему она может меня научить? Утопиться, утопиться! В реку войти, чтобы медленно пропасть в водах. Камень в карманы, камни. Пусть меня обхватит течение, водоросли, планктон, все меня пусть обхватит и заберут объятия смерти. Я не люблю так жить, меня не видят, я не знаю, как мне жить, когда меня не видят, ненавидят, ненавижу я это все!

И Герман напился. Ему, казалось, было хорошо. Виски осталось совсем чуть-чуть в бутылке. Мандарины нетронутыми лежали в корзинке. Его темные волосы медленно напитывались запахом табака, когда он сидел на балконе и декабрьский холод вынуждал его накинуть на плечи плед. В руках была сигарета, на маленьком столике возле него – изящная черная пепельница. Пепел, окурки, томный запах табака и виски. Все перемешалось. Все затуманилось. Его голову кружило, тело было расслаблено и окружено каким-то благим и чудеснейшим теплом, бальзамом. Хотелось остаться в таком состоянии навсегда, ведь мысли все ушли. Он думал, когда пил, он был в состоянии истерики, когда пил. Но когда он выпил и алкоголь стал действовать, маленькими штрихами вносить изменения в его самочувствие – он был в тумане. Туман, туман – это лучшее из возможностей человеческого разума, думал Герман. Затуманить себя, отупить рассудок – это лучше любого наслаждения, лучше поцелуев, лучше телесных наслаждений, лучше книг. Ничего не чувствовать – это самый большой талант, это его, поистине его талант. Для него смерть неразделима с жизнью, для него алкоголь неразделим с поэзией, для него мужчины неразделимы с женщинами, и он не видит разницы между ними так, как видят разницу обычные люди; не алкоголики, не поэты, которые занимаются винодельем (он поэт?!), а обычные сознательные люди. Не такие отбросы общества, как я, думал он. А ведь он много влюблялся, а ведь Амалия показалась наиболее хорошим вариантом долгосрочных отношений, отношений на всю жизнь. А романов у него было огромное море и с кем только можно. Он что-то искал во всем этом: в людях, в напитках, в таблетках (иногда он любил стимуляторы или нейролептики, выписанные врачом). Ему хотелось найти что-то недосягаемое, ощутить какое-то невероятное блаженство, ведь какой тогда смысл в его жизни? Он ничего не хочет, поэтому он доставляет себе наслаждение – изменяет Амалии. Он опустошен, он, вероятно, болен. И нет бы Амалии помочь ему – она развлекается с подругами! Все как обычно. И она никогда не спросит его о том, как у него дела, хочет ли он поговорить. Ей плевать! Она в своем куполе, он – в своем. Ну и пусть. Она никогда меня не любила, повторял себе Герман. Ни-ко-г-да.

Его что-то к себе звало, ведь он встал с балконного стула и подошел поближе к окну, посмотреть. Уже почти ночь, но потемнело еще давно. Луна где-то вдали едва виднеется, в тумане закутана, как в мягком пледе. И он в пледе. Хочется к луне, думал он. Вознестись к ней хочется, безумно хочется. Лунные узлы? Плед с плеч упал на пол.

Герман, этот мужчина с темными волосами и зелеными глазами, с хорошей крепкой фигурой, но взглядом отрешенным, но характером слабым, открыл окно. Поток ветра стал лохматить его волосы. Блеск сознания отражался и, казалось, трескался, вырисовывая узор мрамора. И он стал залезать на подоконник. Она меня не любит, говорил себе он. Меня никто не любит и, разумеется, видеть не хочет. Телефон молчит, никто мне не звонит (было двенадцать часов ночи), Амалия со своими подругами смеется. Пусть смеется дальше. Нога соскользнула, но он силой воли поднял ее обратно, удержался. И он прыгнул. Небо покатилось вниз, к земле. Не любила, не любила, не любила, не любила, любила… Хлоп! Удар о землю и последние проблески сознания. Один, два, три. Наручные часы остановились. Тело разбилось о гадость бытия. Он лежал – мертвый и некрасивый. Сознание и телесная оболочка расплющилась. Он больше не человек, он теперь неживое явление. И больше луной он не восхитится, и никогда не подумает о том, что это все было напрасно, ведь все закончилось совсем. А вспомнил бы он о том, что Вирджиния посвятила ему целый ряд своих картин, то, возможно, поступил бы иначе. Особенность людей заключается в неспособности осознавать прекрасное, когда в их душу вдруг проникла слепящая боль. Непогасшая сигарета медленно тлела в пепельнице, одиноко лежали мандарины на кухне, дул холодный ветер. Он лежал. Мертвец в тишине. Луна окончательно спряталась за туман. Убежала. Река не потекла вспять из-за него.